– Да. Конечно. Приятные люди. Вот Скотт обо мне и позаботится.
– Ладно, решать, разумеется, тебе, – сказал отец. Он наклонился ко мне, понизил голос: – Насколько я знаю этих ребят из правительства, они продолжат интересоваться тобой.
– Ты хочешь сказать, они мне не поверили?
– Не говори глупостей. Я хочу сказать только одно, сынок. Они будут все проверять. Каждую мелочь. Это очень дотошные люди. А дело, однажды открытое, так навсегда открытым и остается. Поэтому просто помни, что говорить тебе обо всем этом ни с кем не следует, не то наживешь неприятности.
Я кивнул:
– Никто на последнюю оладью не претендует?
Шагая по кампусу, я впервые ощущал себя в Принстоне совершенно одиноким. Я не знал, где живет Стив, не знал, где его общежитие, в каких местах он бывает, как взяться за поиски. Мне пришло в голову, что Стива события прошлой ночи могли напугать настолько, что он постарается держаться от меня как можно дальше. Возможно, делать то, что я собираюсь сделать, мне предстоит в одиночку.
С родителями я расстался, весело помахав им на прощанье, у "Харчевни павлина", и теперь в кармане моем понемногу сминались пятьсот долларов новенькими хрустящими купюрами.
– Понимаешь, никак не вспомню код, который нужно набрать, чтобы из стены вылезли деньги, – объяснил я отцу. – Начисто вылетел из головы.
Отец с удивительной легкостью отбарабанил его. Возможно, мы богаты… не исключено, что жизнь в этой Америке, с ее "Харчевнями павлинов", состоятельными отцами и собаками по кличке Белла, не так уж и плоха.
Хотя что-то… что-то тут было такое, не нравившееся мне. Отчасти оно состояло из сказанного о Стиве, отчасти из возникшего у меня почти с самого начала ощущения: чего-то тут не хватает. Все было "четко" и "потрясно", никаких тебе "чуваков", никто не знал слова "клево". Отовсюду только и слышалось, что "черт", "Иисусе" и "проклятье", и это не походило на Америку, какую я знал по фильмам. Но опять-таки, может, так и принято выражаться в "Лиге Плюща". Принстон, подозревал я, городок навряд ли типичный. И все же было в нем что-то… что-то неправильное.
Я услышал за спиной тарахтенье мотора и отступил в сторону, пропуская садовый трактор. Пожилой водитель благодарно отсалютовал мне, притормозил и соскочил на землю, чтобы забросить в прицепчик длинный рукав шланга.
– Эй, привет, Майки! – На плечо мне легла рука.
– О, хай, – ответил я. Это был Скотт. Или, может быть, Тодд. А то и Ронни. Кто-то из этой троицы.
– Ну как ты, англичанишка?
– А, в порядке, – ответил я. – В полном порядке. Мне намного лучше. Возвращаюсь в американцы.
– Правда? Говоришь ты все еще как английский король.
– Да знаю. – Я вздохнул. – Но ничего, память возвращается. Док Бэллинджер сказал, это займет несколько дней.
– Так чего, мяч-то гонять выйдешь?
– Прости? А, мяч . Нет, боюсь, мне сейчас не до бейсбола. – Я содрогнулся от одной мысли о нем. – Фигово, я понимаю, но ничего не попишешь.
– Черт, Майки. Выбрал же ты время… эй, глаза протри! – Скотт, или Тодд, или кем он был, отскочил в сторону – мимо нас, пыхтя, проследовал все тот же трактор. На мой взгляд, угроза столкновения отсутствовала, однако он все равно разозлился. – Ну ты! – рявкнул он.
Водитель притормозил и испуганно оглянулся на Тодда/Скотта/Ронни:
– Я, сэр?
– Да, ты, болван! Какого дьявола ты не смотришь, куда прешь?
– Прошу прощения, сэр. Мне показалось, места достаточно.
– Так вот, в следующий раз открывай свои негритянские зенки пошире, слышишь, болван?
– Да, сэр. Прошу прощения, сэр.
Сцену эту я наблюдал в остолбенении. До меня наконец дошло, чего не хватало в городе, и я чувствовал себя идиотом, чувствовал вину за то, что не понял этого сразу.
Все студенты, каких я встречал, были белыми. Все до единого. Белыми, точно лик позора. Трактор покатил дальше.
– Кретины! – Скотт/Ронни/Тодд сплюнул на дорожку. – Никакого уважения к людям.
– Зато тебя оно переполняет, – сказал я.
– Что ты?
– Уважение к людям, – сказал я. – Ты переполнен им.
– А, ну да, – кивнул он. – Конечно, я-то людей уважаю. Так, Майки, ты что нынче делать собираешься?
– Да надо бы позаниматься, наверстать упущенное, – ответил я, в горле у меня было совсем сухо. – Может, попозже увидимся.
– Ясное дело. Ну, пока, дружище.
– А, кстати, – окликнул я его, окончательно уяснив, что мне снова необходим Стив, необходим позарез, понравится ему это или нет. – Я начисто забыл, где живет Стив.
– Бернс? В Диккинсоне.
– Ах да, в Диккинсоне. Конечно.
– Ты только поосторожнее с ним, Майки. Сам знаешь, что о нем говорят. – Скотт/Тодд/Ронни выставил вперед бедра и откинул назад голову – поза поникшей лилии.
– Да ну, куча дерьма все это, – сказал я. – Он гуляет с Джо-Бет. Знаешь ее, официантка из "ПД"?
– Точно? Ни хрена себе, это же потрясная телка. Ладно, пока, приятель, пока, корешок.
Как правило, мне требуется немалое время, чтобы кого-нибудь невзлюбить. Однако Ронни/Тодд/Скотт, решил я, – мудак, полный и окончательный.
Хотя, возможно… Возможно, думал я, пока блуждал по трем разным указанным мне путям к Диккинсон-Холлу, возможно, мудак-то как раз я. Если бы Америка не была столько лет на ножах с Европой, возможно, Тодд/Ронни/Скотт вырос бы совсем другим человеком. Это я сделал его таким.
Впрочем, о чем я? Все дело в генах. Гены, гены и ничего, кроме генов. Я хочу сказать, возьмите отца Лео, Дитриха Бауэра. Сукин сын, который в одном мире появляется в Аушвице, чтобы помочь стереть евреев с лица земли, и сукин сын, который появляется в Аушвице, чтобы помочь стереть евреев с лица земли, – в другом. А собственный его сын остается в обоих мирах порядочным человеком, хоть и склонным принимать слишком близко к сердцу вину отца.
Однако этак у нас получается сплошная предопределенность, как ее ни препарируй. Воля истории или воля ДНК. А где же воля человека? Быть может, я найду в моем жилище, в Генри-Холле, философические заметки, кои помогут мне выбраться из этого мыслительного лабиринта. Пока же вот он, Диккинсон.
Из здания как раз выходил, обнимая руками стопку книг, рыжеволосый студент.
– Бернс? Идите по коридору. Сто пятая. Это слева.
– Оу, мучос грациас, чувак.
– Простите?
– Да нет, это так, – сказал я. – Выражение благодарности, принадлежащее к другой эпохе.
– О… понятно. Ну тогда – пожалуйста.
Стив открыл дверь, протер заспанные глаза.
– И что? – спросил я. – Не хочешь пригласить меня войти?
– Господи, – сказал он, впуская меня. – А я-то надеялся, что все было сном.
Вся комната была заклеена плакатами. Портрет Дюка Эллингтона – так он, выходит, все-таки одолел разрывный поток истории, с радостью подумал я, уже кое-что, – и скопище девиц. Крупных, грудастых, блондинистых, тип Памелы Андерсон: холодные, полуприкрытые глаза и такое обилие румян, что хватило бы на перекраску Белого дома в красный цвет.
– М-м, – я переводил взгляд с плаката на плакат, – по-моему, леди слишком много обещают.
– Послушай, Майк, – сказал Стив, затягивая пояс халата, – давай договоримся сразу. Кончай с этим, ладно? У меня и так неприятностей хватает.
– Неприятностей? Что значит "неприятностей"? Он покачал головой.
– Что они сказали тебе этой ночью?
– Да ничего. – Стив прошаркал к кофеварке. – Ничего они мне не сказали. Просто роняли намеки, вот и все. Они слышали, что у меня "психологические проблемы", что я завожу "странных друзей". Видимо, так они себе представляют дружеское предостережение.
– Прости, – сказал я. – Нет, правда, прости. Я не хотел втягивать тебя в эту неразбериху. Я не знал… не знал, на что похожа Америка.
– Да вот на это самое. Таков наш мир. Кофе хочешь?
– Спасибо. Знаешь, – сказал я, – там, откуда я прибыл, есть такая штука, политическая корректность.
– Она и тут имеется.
– Нет, у нас она означает, что ты наживаешь неприятности, если не предоставляешь равных прав женщинам, калекам, людям любого этнического происхождения, черным, азиатам, латиноамериканцам, американским индейцам, кому угодно, и, разумеется, геям. То есть лесбиянкам и… ну, знаешь, додикам, или как они тут у вас называются. Если тебя хотя бы заподозрят , что ты оскорбительно или нетерпимо обращаешься с ними или просто относишься свысока к любой из этих групп, ты можешь лишиться работы, попасть под суд… вообще обращаешься в прокаженного.
– Ты надо мной издеваешься, что ли?
– Нет-нет. Все правда. Гомосексуалисты зовутся геями, устраивают марши, гей-парады, фестивали Марди Гра, и целые улицы и кварталы городов отведены под магазины геев, бары геев, рестораны геев, банки геев, геевских страховых брокеров, там все геевское. На самом-то деле все несколько сложнее, потому что они опять стали использовать слово "педик", так же как черные начали говорить о себе "ниггеры"… это называется "припасть к корням", что-то в таком роде. На Гавайях геи могут даже в браки вступать. Существует, разумеется, и ответная реакция правых. Либералы считают, что с дискриминацией еще отнюдь не покончено, библейские проповедники – что все зашло слишком далеко и политическая корректность есть антиамериканская скверна.
– Ты – ангел, сошедший с небес, так? И рассказываешь о рае.
– Какой, к лешему, рай. – Я вспомнил о преступности, СПИДе, расовой ненависти, терроризме, о вспышках ярости в дорожных пробках, о стрельбе из проезжающих машин, военных формированиях, фундаменталистах, разливаемой в океане нефти, сопляках с кокаиновой зависимостью – о полном наборе наших прелестей. – Я говорю всего лишь о мире, который знаю. Там далеко не рай, поверь мне.
– Знаешь, Майки, я сварю тебе кофе, ты выпьешь его и уйдешь. Мне нужно заниматься. Я живу здесь, в моей, реальной Америке. Единственной, какая есть. Закончу университет, подыщу себе жену, работу и стану жить своей жизнью, идет? Так уж все устроено.
– И тебе этого хочется?
– Дело не в том, чего мне хочется, Майк, дело в том, что такова жизнь.
– Ты хочешь уверить меня, что все здесь вот так и живут? Стандартными нуклеарными семьями?
– О, разумеется, существуют гетто для гомиков, извращенцев, либералов и коммунистов, и живут они там как свиньи. Думаешь, мне не терпится к ним присоединиться?
– Стив. Скажи, считаешь ли ты, что можешь мне доверять?
Он поднял на меня глаза, в которых ясно читались старания сдержать слезы.
– Доверять? Черт, да я тебя даже не знаю.
– Нет, но раньше-то ты меня знал. Когда я был американцем и мы дружили. Я все еще тот же человек, которого ты знал в то время.
– Да я тебя и тогда не знал, Майки. Почти совсем. Вернее, ты почти совсем не знал меня.
– О чем ты? Мы же были друзьями. Стив покачал головой:
– Я соврал. Друзьями мы никогда не были. Ночь в "А и Б" стала первой в твоем обществе. Конечно, я встречал тебя в кампусе. И часто ходил по нему за тобой без твоего ведома. Бейсбол я терпеть не могу, однако все твои игры видел. А в тот вечер я услышал, как ты говоришь кому-то, что собираешься в "Клио", послушать дебаты, ну и пошел тоже. Сидел там прямо за тобой. Потом тебе, Тодду со Скоттом и твоим дружкам-спортсменам стало скучно, и вы отправились в "А и Б", а я увязался за вами. Сидел совсем рядом, пока вы пили, и в итоге оказался в вашей компании.
Кофеварка шипела и плевалась – я подошел к ней, налил две чашки. Машинка, отметил я, произведена компанией "Крупс". Есть же на свете и неизменные сущности.
– Потом ты начал чудить, – сказал Стив. – Друзья твои перетрухали, остался только я, чтобы дотащить тебя до кровати и убедиться, что с тобой все путем. А когда я наутро вернулся, то понял – с тобой точно что-то произошло. Глаза стали другими.
Он подошел к письменному столу, вытянул ящик, вернулся с альбомом. Отдал альбом мне, а сам уселся с чашкой в кресло.
– Понимаешь, я довольно хорошо знаю твое лицо, – говорил он, пока я просматривал фотографии. – Если кто-то и мог заметить в тебе изменения, так это я.
Фотографий были сотни. Я, одиноко бредущий по кампусу. Я, смеющийся в компании Тодда, Скотта и Ронни. Я в бейсбольной форме, подающий, отбивающий, гневно взирающий на бэттера. Я в зимнем пальто, сгорбившийся под снегопадом. Я, гребущий на озере. Я, загорающий. Я, читающий на траве лужайки. Я, обнимающий за плечи девушку. Я, целующий девушку. Я – очень крупным планом, глядящий вперед, чуть в сторону от камеры, словно догадываясь, что за мной наблюдают. Я закрыл альбом.
– Ничего себе, – сказал я.
– Ну вот, теперь ты знаешь.
– Стив, мне так жаль.
– Жаль? А о чем тут жалеть?
– Ты, должно быть, очень несчастен. Очень одинок.
Он смотрел вниз, в чашку кофе.
– Ну, мне же нужно привыкать к необходимости довольствоваться лишь собственной компанией, верно? До конца моих дней. Та к что тут нового?
– Не знаю, может ли это тебя как-то утешить, – сказал я, – но на мой вкус, Скотт, Тодд и Ронни, как ни мало я с ними знаком, законченные мудаки.
Стив улыбнулся:
– Да, не правда ли?
– И я не верю, не верю, поскольку знаю себя, что я был здесь счастлив.
– Нет? Я так о тебе и думал. Мне все время казалось, что тебе чего-то не хватает. Конечно, я надеялся, что… – Он умолк.
Я пил кофе, меня переполняли сочувствие, тщеславие и кое-какие серьезные замыслы.
– А как в Англии? – спросил Стив. – Ты был счастлив там, в другом твоем мире?
– Не знаю. Думаю , что да. Полагаю… полагаю, мне было, как и тебе, немного тошно от мысли, что придется найти работу, жениться, где-то осесть, купить дом и так далее. Я как-то утратил ощущение смысла.
– А теперь ты смысл видишь?
– Смысл в том, что смысла не существует. Вот и весь смысл.
– Отлично. Слова философа старшего курса. Я присел на краешек письменного стола.
– А чего ты ждал? Я втянул тебя в эту кашу, а ты все равно полагал, будто у меня на все имеются ответы?
– То есть жизнь продолжается, правильно? А как быть с твоим миром фестивалей Марди Гра, равных прав и гавайских браков? Я дважды щелкаю пятками моих красных шлепанцев, загадываю желание и попадаю туда, так? Или натыкаюсь на волшебное место, где можно просунуть руку сквозь стену и просто перейти в вашу параллельную вселенную? Или ты хочешь сказать, что судьба велит мне сражаться за прекрасный новый мир братской любви, что я должен стать вождем повстанцев, отцом-основателем новой Америки, который поведет чад своих в землю обетованную? И тогда ты сможешь исчезнуть в облачке дыма? Такой у нас будет уговор?
– Нет, Стив, – ответил я, – не такой. Если ты выслушаешь меня, я расскажу тебе, какой у нас может быть уговор.
Я рассказал. Он выслушал. За уговором дело не стало.
История кино
Афера
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ:
ОБЩИЙ ПЛАН ДИККИНСОН-ХОЛЛА, ПРИНСТОНСКИЙ КАМПУС – ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ
Камера по диагонали НАЕЗЖАЕТ на окно второго этажа и проникает внутрь Диккинсон-Холла.
ПЕРЕХОД К:
ИНТЕРЬЕР КОМНАТЫ СТИВА В ДИККИНСОН-ХОЛЛЕ – ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ
СТИВ, держа в руке маленькую, закатанную в пластик карточку, дает подробные наставления МАЙКЛУ, который внимательно его слушает.
СТИВ. Так вот, это библиотечная карточка. Помнишь, как мы в прошлый раз книги брали? Все то же самое. Вот тут твой студенческий номер. Заучи его назубок, ладно? Каждый студент знает свой номер, и если ты станешь все время заглядывать в карточку, это будет выглядеть подозрительно.
МАЙКЛ кивает. СТИВ протягивает ему пакет для покупок.
Ты уверен, что помнишь, как работать с картом? Все, как я тебе показывал. В общем-то, просто.
МАЙКЛ. Все, как ты мне показывал.
СТИВ. Так, теперь план кампуса. Большую часть приметных зданий ты уже знаешь. Вот квартирка. Твоя, в Генри. Хорошо… (Тоном куда более серьезным.) Я понимаю, это может показаться нелепым, но с этой минуты, где бы мы ни встретились, мы ничего такого обсуждать не будем, разве что в "ПД" или "А и Б". Эти мужики, с которыми мы вчера познакомились…
МАЙКЛ (потрясенный) . Ты думаешь, они могли подсадить в наши комнаты жучков?
СТИВ (потрясенный еще сильнее) . Слушай, мы, может, и не похожи на идеальное государство, но здесь все-таки не нацистская Германия. Бактериологического оружия у нас не производят.
МАЙКЛ. Да нет, не те жучки, другие! Подслушивающие! Знаешь, перехват телефонных разговоров и так далее.
СТИВ. А, понял. Правильно. Да, я сказал бы, что это возможно, вот и все.
МАЙКЛ. Старший Брат жив и отлично себя чувствует.
СТИВ. Ты о чем?
МАЙКЛ. О Старшем Брате. "Старший Брат смотрит на тебя". Это из романа Джорджа Оруэлла, который никогда не был написан.
СТИВ. Того самого Джорджа Оруэлла?
СТИВ отходит к письменному столу, собирает бумаги, фотокамеру.
МАЙКЛ. Ты о нем слышал?
СТИВ. Шутишь? Да каждому подростку Америки приходится продираться сквозь "Падение тьмы".
МАЙКЛ. "Падение тьмы"? Когда он ее написал?
СТИВ (укладывая камеру в синюю нейлоновую сумку) . Ну, в конце тридцатых, по-моему. Это такой шедевр свободного мира. Оруэлла расстреляли в 39-м, во время Британского восстания. У меня где-то лежит экземпляр, возьми, почитай.
МАЙКЛ. Спасибо. А я перескажу тебе "1984-й" и "Скотный двор". У тебя от них крышу снесет.
СТИВ (выражение ему понравилось) . Крышу снесет? Потрясно.
СТИВ вытягивает из нейлоновой сумки провод, пропускает его под рубашкой, сквозь рукав. На конце провода – маленькое устройство, которое он прячет в левую ладонь. Нам видны крошечные переключатели, ряд крошечных красных световых индикаторов.
МАЙКЛ с удивлением наблюдает за происходящим, он ничего не понимает. СТИВ кивком указывает ему на сумку.
Загляни туда.
МАЙКЛ наклоняется.
ДРУГОЙ РАКУРС:
Изнутри сумки камера показывает нам КРУПНЫЙ ПЛАН приближающегося лица МАЙКЛА, тот с любопытством вглядывается.
НАЗАД к ладони СТИВА, проворно щелкающего переключателями: красные индикаторы вспыхивают.
НАЗАД к КРУПНОМУ ПЛАНУ пытливого лица МАЙКЛА, которое теперь ОТЪЕЗЖАЕТ на СРЕДНИЙ ПЛАН. Контрастность изображения меняется, а следом…
Лицо МАЙКЛА неожиданно ЗАСТЫВАЕТ.
НАЗАД к торжествующе ухмыляющемуся СТИВУ.
Вот и еще один Майкл Янг для моей коллекции.
МАЙКЛ. Ах ты пронырливый сукин сын…
СТИВ. Ага, хотя, сдается, это одно из преимуществ жизни грустного, одинокого педераста. Он быстро выучивается на шпиона.
СТИВ весело подмигивает, подхватывает сумку, открывает дверь, пропуская МАЙКЛА.
Мы задерживаемся на все еще улыбающемся лице СТИВА, МАЙКЛ проходит мимо. Взгляд СТИВА провожает покидающего комнату МАЙКЛА, улыбка исчезает.
Ее сменяет выражение голода и отчаяния.