Дверь со скрипом отворилась, показалось освещенное луной бледное лицо девушки, её испуганные глаза. Илона, действительно чего-то испугалась. Теплые руки взяли меня за локоть и повлекли вглубь темного коридора, внутрь здания. При этом Илона не забыла захлопнуть дверь и закрыть её на засов. Мы шли по залу летной столовой. Сквозь оконные стекла в зал пробивался холодный лунный свет.
Комната, где коротала ночь Илона, была небольшой, совсем крохотной, и находилась неподалеку от варочного зала - типичное подсобное помещение. Старая настольная лампа, стоявшая на тумбочке, несмотря на разбитый плафон, по-прежнему рассеивала свет. В углу стояла солдатская кровать, на которой лежал матрац, аккуратно заправленный одеялом. Подушки почему-то не было.
Где-то тихо капала вода из крана.
Обычный запах столовой - запах пищи, жира, нагретого на сковороде растительного масла, перебивался тонким ароматом духов, доносившихся от девушки. От неё пахло сиренью, пахли её волосы, кожа. Вместе с тем, мне вдруг показалось, что от девушки пахнуло и чем-то другим, скорее похожим на запах спирта. Вероятно, она выпила для храбрости. Движенья её были расслаблены, глаза странно блестели в неярком свете ночника.
Мы стояли и молчали какое-то время, не отрывая взглядов, словно погружаясь друг в друга незримыми лучами глаз, как написал бы Анненский.
- Что случилось? - спросил я осипшим, непослушным голосом.
- Пьяные здесь у здания ходили, стучались. Я испугалась. Садитесь сюда! - она показала мне на деревянный стул возле кровати.
Я покорно сел, словно мною управляли неведомые силы, жестко диктовавшие свою волю и не оставившие возможности к сопротивлению. В горле пересохло, как бывает иногда в предчувствии близости с незнакомой девушкой или женщиной, а сердце сошло с ума, развив нереальную частоту пульсации. Бам! Бам! Бам! Мощные удары в груди отбивали ритм точно африканские барабаны: громко, четко и резко. Казалось, что их звук долбится в уши, проникает в мои вены, в мою кровь.
Всё также молча, не говоря ни слова, Илона, словно гибкая кошка, потянулась в настольной лампе и погасила её. Наступил мрак. Темнота совсем не разделила нас, а, казалось, наоборот, сблизила. Я почувствовал рядом её теплое дыхание, нежно коснувшееся моей шеи и лица. Руки невесомо легли на мои плечи, и она села на меня сверху, отчего ладонями я сразу нащупал её круглые, прохладные колени.
- Сейчас, сейчас, - прошептала она, щекотно касаясь губами моих ушей.
Однако я, к своему удивлению, обнаружил полное отсутствие эрекции, как сказали бы медики. Такое бывает сплошь и рядом, но со мной - никогда. То ли излишнее волнение, то ли какие-то ненужные мысли… "Может, просто устал, - подумалось мне, - ведь все наши желания, вся эта эротика, секс - всё это в голове".
Пальцы Илоны еще какое-то время ласкали меня. В темноте девушка наклонилась, и я вновь ощутил её губы возле своего уха:
- Это ничего, - прошептала она, словно прошелестел легкий ветер, - это бывает! - Её руки легли мне на затылок, она стала гладить волосы, как будто была экстрасенсом и пыталась дать моей душе умиротворение. - Мы попробуем в другой раз. Ведь нам ничего не мешает.
Потом я почувствовал, как она легко поднялась, в темноте что-то зашуршало, загорелся ночник. Девушка поправила растрепавшиеся волосы, села на кровать и, улыбаясь, немного смущенно спросила:
- Я тебе нравлюсь? Может всё дело во мне, и я поторопилась? Не нужно, наверное, было спешить. Но ты мне так понравился…
Я увидел, как её глаза налились влагой, набухли, как набухают капельки дождя, перед тем как сорваться с крыши и упасть на землю, разлетаясь на мелкие частички.
- Ты красивая, - ответил я ей, - и очень мне нравишься. Просто сейчас…я не смог, потому что… сам не знаю почему. Может, устал, день был слишком длинный.
Я говорил что-то ещё, но поймал себя на мысли, что говорю это только для успокоения Илоны. Мне припомнись слова Волчатникова о том, что половой акт это физиологическое выражение любви. Если я не смог с ней переспать, значит, я её не любил, во всяком случае, пока. Или она меня не привлекает физически? Но это вряд ли - она действительно симпатичная девушка, без видимых изъянов. С другой стороны, совсем недавно я был вместе с заведующей на кинобазе. Разве она привлекательней Илоны? Совсем нет! Значит дело не привлекательности женщины, а во мне, в моей душе. Видимо, Илона, как это ни грустно, не является для меня той притягательной точкой, где я мог бы обрести свой спасение. Она просто хорошая девушка, которой понравился не тот парень.
В понедельник, пока еще не прилетел транспортник из Азовска с отдыхавшими там лётчиками и техниками, мне дозвонился замполит батальона. Бодрым голосом он сообщил:
- Твоему командиру вынесен на партбюро строгий выговор за пьянство. Решили оставить его здесь, под присмотром жены и секретаря партбюро, - Крутов довольно хохотнул, - пусть оба следят за ним!
- А кто будет готовить аэродром в Калитве? - удивился я, поскольку одни из командиров взвода был в отпуске.
- К тебе летит новый командир взвода.
- А куда старого дели?
- Пашков уволился неделю назад. Решил уехать в Донецк к шахтерам, за длинным рублем подался.
- Новый-то откуда взялся?
- Прапорщик Гуторин перевелся из Рязани, там служил в полку ВДВ.
- Ого, десантник? Чего он у нас забыл?
- Я смотрел его характеристики, - ответил Крутов, - они нормальные. Просто он местный, решил вернуться домой в Азовск, потому и пришел к нам. Вроде всё нормально, но ты пригляди за ним, я боюсь, чтобы он не оказался очередным бухариком.
- А что, есть симптомы?
- Глаза у него красные, как от недосыпания, а изо рта сивухой несет.
"Ничего хорошего, - подумал я, - опять возиться, воспитывать. Достали эти алкаши!"
Взглянув на часы, я быстро собрался и пошел на утренний развод, который проходил у барака, на небольшом прямоугольнике, который все почему-то называли плацем.
Возле плаца в курилке сидели прапорщики в ожидании утреннего построения. Винник неизвестно от кого уже знал, что командир роты наказан по партийной линии. Он сидел на скамейке с другими прапорщиками и, увидев меня, продолжил начатый до этого разговор:
- Николаич всё равно как пил, так и будет пить, боги-роги мать. Сколько я ему говорил: "Женя, прекращай так пить, солдаты же смотрят, а он всё равно…"
Остальные ему поддакивали, пуская вверх струи сигаретного дыма.
- Горбатого могила исправит…
Пока обсуждали тему пьянства нашего ротного, из столовой начали подтягиваться солдаты. Подойдя к бараку, каждый взвод становился на отведенное ему место, а прапорщики, побросав недокуренные сигареты, потянулись к бойцам. На ходу они отпускали шутки, делали замечания нерадивым, равняли строй. В общем, было обычное рабочее утро обычного понедельника.
Вскоре, в конце песчаной дорожки идущей от столовой показался майор Шахно. Дополнительно позавтракав в столовой после завтрака дома, он шёл не торопясь, немного переваливаясь с боку на бок, как ходят хорошо откормленные гуси или индюки.
Дежурный по комендатуре бодро отрапортовал майору о готовности личного состава к разводу. Начальник комендатуры, несмотря на периодическое утреннее переедание и, как следствие, выпирающее брюхо, выглядел еще ничего. Живот скрывала безразмерная техничка. Фуражка, как и полагалось человеку, связанному с техникой, в некоторых местах была заляпана масляными пятнами.
Шахно быстро и толково давал указания и я подумал, что комбату наконец-то удалось подобрать на это место подходящего человека. Предыдущий начальник комендатуры был безжалостно выгнан за воровство свиней с подсобного хозяйства и продажу их окрестным станичникам. Эту операцию он осуществлял с местным начальником столовой. Потом, как и в деле с Косых, прошло заседание партбюро, причем открытое. Был шум, ругань, взаимные обвинения… Это случилось прошлой осенью, когда солдат с моей роты задавил одного старика.
Я невольно припомнил те события. За рулем поливомоечной машины сидел сержант - узбек. Накануне, прошел сильный дождь, и песчаную дорогу развезло, местами сильно размыло. Сержант не смог справиться с управлением, машину потянуло в бок, к обочине, и он задавил на смерть какого-то старика, шедшего вдоль дороги.
Мы, как следует, перепугались - все-таки это происшествие, о котором доложили командующему ВВС округом, настоящее ЧП. Военная прокуратура сразу возбудила уголовное дело, но потом я узнал, что всё спустили на тормозах.
Крутов собрал замполитов рот и рассказал о письме, написанном жителями села в прокуратуру. Оказалось, погибший старик был во время войны полицаем, убил на глазах жителей несколько красноармейцев. Правда, он после войны отсидел в лагерях. Но всё равно, многие жители считали, что вину свою он не искупил, а сейчас его настигло справедливое возмездие от руки советского солдата.
В то время пока я предавался воспоминаниям, Шахно закончил развод, солдаты строем пошли на объекты - кто в автопарк, кто в караульный городок. Вместе с ними разошлись и прапорщики. Шахно же отправился к подсобному хозяйству посмотреть на поголовье свиней, которое составляло предмет его гордости и неизменно показывалось каждому посещающему наш аэродром начальству. После случая со своим предшественником для него утреннее посещение свинарника стало обязательным ритуалом.
Мне же надо было встречать транспортный самолет, который должен был приземлиться через полчаса, увидеть Гуторина, разместить его в бараке и проинструктировать. Я уже собрался идти в автопарк, как моё внимание привлек комсомолец полка Ющенко.
Немного возбужденно размахивая руками, Ющенко шел по дорожке, проложенной параллельно нашей, к столовой.
- Куда торопишься, Юрка? - крикнул я ему и махнул приветливо рукой.
Ющенко не сбавляя скорости, резко повернул в мою сторону, а когда подошел просто кивнул вместо приветствия. По всему было видно, что его распирало желание рассказать какую-то сногсшибательную новость.
- Что случилось? - спросил я улыбаясь и продолжил, памятуя о его генитальных экспериментах, - снова вшил шарики, а они выскочили?
- Хуже, - не принял комсомолец полка моего шутливого тона, - шарики выскочили, но только не отсюда. Ты ничего не слышал о ЧП в полку на прошлой неделе?
- Нет, вы же всё скрываете, тихушничаете.
Ющенко продолжал нерешительно мяться, видимо помня о запрете начальства разглашать сведения о любых полковых инцидентах.
- Ладно, Юрик, говори, чем вы там занимаетесь, всё равно ведь узнаю! - предложил я.
- Понимаешь, - комсомольца полка словно прорвало, - кто-то бросает в самолетные двигатели шарики от подшипников. Это происходит утром, во время прогрева движков и перевода их в режим форсажа.
- То есть некто бросает в воздухозаборник шарики и их затягивает воздухом прямо к двигателям?
- Да. Дальше понятно. Шарики попадают в движок, лопатки летят к чертовой матери и всё - двигатель неисправен. Сняли и отправили в ТЭЧ уже четыре двигателя.
- Сколько? - изумился я, - ты хочешь сказать, что с самолетов сняли четыре двигателя, четыре боевых единицы встали на прикол, а вы о сих пор не наши этого раздолбая? Да надо было весь полк поднять на уши, проверить каждого, кто работал в это время с самолетами. Ну, я не знаю…засаду какую-нибудь устроить.
Ющенко виновато заморгал, будто лично был виновен в случившемся.
- Может это ваши, батальонные? - неуверенно предположил он, - а что, надоело каждое утро вставать в четыре часа на полеты, вот и решили немного выспаться, отдохнуть.
- Нашим это не нужно! - возразил я, - ранний подъем они компенсируют на полетах - потом дрыхнут по машинам целый день, не добудишься. Перед самолетами они не ходят, у самолетов не крутятся, только кислородчики, да водитель АПА. Но их всего трое, они на виду.
- Не знаю…не знаю, - нерешительно покачал головой Юрка, - сейчас должны прилететь особисты. Пусть они и разбираются.
- А в чьей эскадрильи были эти самолеты?
- У Литовченко.
Я с облечением подумал, что беда обошла стороной Волчатникова. Зачем ему лишние проблемы с особистами, с командиром полка?
- Спасибо Юрец за информацию! - я похлопал дружески комсомольца полка по плечу, - да и проверь шарики у себя, не твои ли? А то потом придется отписываться.
- Да ну тебя! - улыбнулся Ющенко в ответ и пошел дальше к летной столовой.
Я присел в курилке, переваривая новость. Сейчас начнутся большие разборки, начнется дерготня, объяснения, проверки. Надо проинструктировать всех прапоров, чтобы следили за бойцами. Не дай бог это наши! Тогда всем оторвут яйца, а евнухи в армии не служат.
Поднялся легкий ветер, покачивая ветви кустарника и листья на деревьях, росших неподалеку от курилки. Я обратил внимание, что зелень на них пожухла, а на отдельных листиках уже проступила желтизна, такие же, как пятна на старых фотографиях. Наступала осень, и это было хорошо. Осенью мы свернем лагерь, вернемся домой в Азовск. Здесь уже порядком надоело.
Посмотрев на часы, я увидел, что уже скоро сядет транспортник. Надо было идти на летное поле.
У столовой на крыльце стояла Илона. Она, видимо, увидела меня в окно.
- Виктор Михайлович, можно вас на минуту? - как-то по-штатски, обратилась она.
- Да, Илоночка, слушаю тебя!
- Вы…ты..- она замялась.
- Давай уж на ты, - предложил я, - так будет удобней.
- Ты придешь сегодня ко мне, в комнату? Я буду одна… девчонки на смене, - спросила она, заглядывая в глаза.
- Приду! - ответил я и подумал, что любовь странная штука. Она может возникнуть внезапно, а может после длительных поисков. Кто знает, не поторопился ли я прошлый раз с выводами о себе и Илоне? Надо пробовать пока не получил точного и ясного ответа. Может это не любовь - вспышка, а любовь - узнавание?
Глава 6
Самолет приземлился с небольшим опозданием. Он вырулил с полосы на травяное поле, медленно развернулся, взревел последний раз своими мощными двигателями и затих, огромный, как медведица в берлоге.
Прислонившись к теплому крылу КПМки, я стал наблюдать, как транспортник начали покидать пассажиры. Они шли небольшими группами, слышался смех, не смолкали оживленные разговоры, будто все эти люди не смогли вдоволь наговориться во время полета. Среди группы летчиков мелькнуло угрюмое лицо Волчатникова, который шел, не глядя по сторонам.
Солнце уже не грело так же сильно, как в середине лета. Ветер перебирал стебли коротко стриженой травы под брюхом самолета и мне, почему-то, запомнилось это мгновение, как будто сделал моментальный снимок. Что-то щемящее, грустное, коснулось души. "О, помедли день, врачуя это сердце от разлада. Всё глазами взять хочу я из темнеющего сада", - так кажется, писал Анненский. Солнечный жизнерадостный день и разлад сердца. В этом был какой-то странный диссонанс, несовпадение ощущений.
Я увидел, как по трапу принялись спускаться два капитана, оба невысокого роста, одинаково упитанные, вытиравшие вспотевшие лбы носовыми платками и понял, что это прилетели особисты. Вышедший из самолета вместе с ними, один из наших батальонных прапорщиков, предупредил, что Гуторин выехал из Азовска на своей машине и будет на аэродроме ближе к вечеру.
Глубоко задумавшись о том, почему у меня так сумрачно на душе, я вернулся в свою комнату в бараке, но ответа не находил.
На койке лежал Приходько и читал "Комсомольскую правду". На первой странице что-то говорилось об укреплении дисциплины труда, по радио передавали вести с полей. Зашелестев газетой, Приходько поднял, было, голову, но увидев меня, продолжил чтение. Я тоже ничего не сказал, сбросил туфли и прилег на кровать. Говорить не хотелось, читать тоже, даже уважаемого мною в последнее время Анненского. Хотелось просто лежать и предаваться расслабляющей меланхолии.
Но тут в комнату вошла Лида.
- Витя… - сказала она, однако, заметив лежащего на кровати прапорщика, поправилась, - товарищ старший лейтенант, там привезли новую литературу. Не хотите посмотреть?
Приходько оторвался от чтения.
- Теперь это называется просмотром? Интересно… - прокомментировал он.
- А тебе что, завидно? - поддела его девушка.
Вова закатил глаза и пафосно произнес:
А глаза твои синие-синие
В обрамлении черных ресниц,
А у меня половое бессилие
И гангрена обоих яиц…
- Бедненький! - засмеялась Лида. Она присела к нему на кровать и погладила прапорщика по лысой голове, - тебя никто не любит. Ну, хочешь, - она шутливо посмотрела на меня и сказала Приходько, - хочешь, я тебя пожалею. Замполиту всё равно, он на мужиков переключился.
- Да брось ты! - Приходько резко приподнялся, вены на его лбу вздулись, как бывало, когда он хотел съязвить, - я его предупреждал, чтобы не ходил в барак к летчикам. Так нет, не послушался меня, чертяка этакий.
- Да, ладно! - недовольно буркнул я, - нашли мужефила.
- Кто здесь говорит о педиках? - в дверях показался Терновой. - О, Лида, привет! - заметил он девушку, - с чего вы ими заинтересовались?
- Да вот, - Вова кивнул на меня, - подумали с Лидией, что замполит перекинулся в тот лагерь.
Терновой прошелся по комнате и сказал, ни к кому не обращаясь:
- У нас в училище, в туалете, кто-то написал на стенке такой стишок:
Я гляжу в унитаз хохоча,
Я гляжу и любуюсь собой,
У меня голубая моча -
И вообще я весь голубой.
- Вы что сговорились - удивился я, - или сегодня вечер туалетной поэзии?
- Нет, дорогой товарищ, - ответил Приходько и покосился на книжку стихов Анненского, - ты первый удалился в поэзию. А что мы хуже что ли? Правда, Серёга? Мы тоже что-нибудь можем сообразить.
- Конечно, - согласился я с ним, - сообразить ты можешь, если только на троих.
Терновой сел на свою кровать и принялся неторопливо расстегивать куртку.
- В тебе, Вова, - сказал он - погиб великий актер, как в древнеримском императоре Нероне.
- А что, - немедленно отреагировал прапорщик, - сразу после школы я ездил в Москву. Хотел поступить в театральное училище.
- Ты? - удивился я.
- Думаешь не смог бы?
- А что же тогда не поступил?
- Да, - Владимир показал рукой на Лиду - понимаешь, их брат помешал. Я был чистым, непрочным юношей, а тут девчонки уже опытные…Короче, родительские деньги я прогулял и вернулся назад в Азовск. Правда, показал комиссии два этюда. Мне рассказали, что председателю понравилось.
- Вот я и говорю, что ты у нас бедненький, - вновь заулыбалась Лидка, - пойду к себе, раз никто не хочет помочь мне разобрать литературу.
- Лида, жди меня, и я приду! - игриво произнес Приходько. Потом, дождавшись, когда она вышла, повернулся ко мне. - Ну чего ты сачкуешь, замполит? С женщинами надо работать, и притом активно, а не валяться на кровати как бревно.
- Вот иди и поработай, - ответил я, поморщившись, - мне сегодня в другое место…
- К Волчатникову? - спросил Сергей - не связывайся ты с ним, а то огребешь по полной программе. Лучше, как сказал товарищ Вова, удели внимания Лиде. Видишь, девушка тоскует, чего-то хочет. Нехорошо быть таким невнимательным.
- Это за что же я огребу, если буду видеть Волчатникова?