Проезжая мимо станции
В купе пассажирского поезда междугородного сообщения добродушный гражданин в вечнозеленой шляпе и коричневом пиджаке, застегнутом только на верхнюю пуговицу, выкладывал на стол из портфеля малосольные огурчики, помидоры, банку шпрот и нежные творожные сырки в приплюснутом состоянии.
- Берите, ешьте, - хлебосольно предложил он своим спутникам: молодому человеку с сочными малиновыми губами, миловидной девушке с толстыми ножками и симпатичной старушке в белых носочках. В ответ на его предложение старушка вынула три яйца вкрутую, молодой человек - бутылку портвейна, а девушка с толстыми ножками застенчиво угостила всех урюком.
- Должен признаться, - словоохотливо начал гражданин в шляпе, сдирая скорлупу со старушкиного яйца, - я всегда с удовольствием расстаюсь со столицей. Этот город не для моих нервов. Я брата хоронить ездил, а жена говорит: купи мне заодно комбинацию цвета тела и трусы кружевные. Я даже возмутился. Знаешь, говорю, милая, чтобы я за трусами по очередям бегал!..
- Да, Москва - это, можно сказать, опасный город! - воскликнул молодой человек и разлил вино по стаканам. - Моя жена, честно говоря, поехала раз в столицу по своей женской болезни, а вернулась с мужской.
- А вот у меня муж умер от заворота кишок, - улыбнулась старушка, пригубив стакан портвейна. - Пельмешками облопался. Тысячу двести штучек съел, не сходя с места.
- Что касается меня, - призналась девушка с толстыми ножками, - то я незамужняя. Я еще непорочна, как голубь, - вздохнула она.
- Неужели вы не влюблялись? - задушевно полюбопытствовал гражданин в шляпе.
- Нет, почему же? Однажды меня Коля даже ласкал в подъезде, - сообщила девушка с толстыми ножками и отвернулась к окну в легком смущении.
- Ах ты, милая! - растрогалась старушка. - Со мною подобный случай произошел в 1922 году. Тогда же я стала женщиной, - добавила она с гордостью.
Гражданин в шляпе посолил яйцо и отправил его в рот целиком.
- Я однажды, в припадке меланхолии, - сказал он жуя, - свою жену Веру огрел по голове табуретом. И ничего, осталась жива.
- Нет, это было в 23-м году, - сказала старушка задумчиво.
- На нашем курсе я только одна осталась девушкой, - заметила девушка с толстыми ножками.
- Честно говоря, - сказал молодой человек, быстро поглощая пищу, - я люблю вообще иной раздать кому-нибудь в морду.
- Я своего покойничка не раз мокрым полотенцем лупила, - вспоминала старушка. - Очень уж он был беззащитным.
- Нет, я бы, конечно, могла! - воскликнула девушка и с вызовом пошевелила толстыми ножками. - Но боюсь забеременеть и случайно родить.
- Моя жена Вера тринадцать раз искусственным образом прерывала беременность, - с достоинством сказал гражданин в шляпе, выпил залпом портвейна и крякнул, - но два раза не прервала, в результате чего у меня родились дети.
- Честно говоря, моя жена тоже сделала выкидыш. Очень был драматический момент. Я когда вспоминаю об том, у меня появляются красные пятна на коже. Могу показать. - Молодой человек расстегнул рубашку и показал свежие красные пятна на фуди, животе и под мышками. Все были приятно потрясены.
- У меня четыре внука и ни одной внучки, хоть шаром покати, - продолжила разговор старушка. - Я совершенно уверена, что Мишка не от Василия.
Она достала из сумочки фотографии. Сравнили. Мишка действительно не был похож на Василия. Василий - круглолицый, а у Мишки лицо скорее лошадиной конфигурации.
- От кого же он тогда? - спросил молодой человек.
- От Николая Митрофановича Зозули, - сокровенным шепотом произнесла старушка.
- А у вас есть фото Зозули? - спросила девушка с толстыми ножками.
- Нет, - строго сказала старушка. - Зозуля никому свое фото не дает.
- Жаль, - сказал гражданин в шляпе, выбрасывая объедки в окно, - а то бы сравнили.
С молодым человеком они вышли в коридор покурить.
- Честно говоря, я никогда не ворую, - сказал молодой человек, затягиваясь "Дымком", - но когда выхожу с работы, всегда что-нибудь с собой прихвачу. Это сильнее меня.
- Нет, если меня очень разозлить, - доверительно сообщил ему гражданин в шляпе, тыча в грудь молодому человеку толстую папиросу, - то я могу запросто убить человека ударом кулака промеж глаз.
- Честно говоря, я вас понимаю, - радостно закивал головой молодой человек. - Против лома нет приема.
Когда они вернулись в купе, женщины уже спали. Не расстилая постели, молодой человек вытянулся на верхней полке и быстро заснул. А гражданин в шляпе еще долго ворочался и бормотал: "Табуретом!.. Уйди, зашибу!" - но потом угомонился и захрапел, не сняв шляпы.
За утренним чаем молодой человек сказал:
- Я знаю одного парня, который кладет муху в рот, а она вылетает у него из уха.
- Из правого или левого? - спросил гражданин в шляпе.
- А я однажды в пионерском лагере, - сказала девушка с толстыми ножками, - нечаянно откусила пионервожатой ухо.
- Левое или правое? - спросил гражданин в шляпе.
- Точно не помню.
- Ну и что тебе за это сделали? - встревожилась не на шутку старушка.
- Ничего. Я ведь не нарочно.
- Должен вам сказать, - объявил гражданин в шляпе, - что я несколько лет назад был лично знаком с одним бывшим замминистра.
- А я видела Кагановича вблизи, - сказала старушка, и ее лицо озарилось приятным воспоминанием.
Гражданин в шляпе с аппетитом доел остатки вчерашних шпрот, слегка позеленевших за ночь от скуки дальней дороги, и стал складываться: приближалась его станция.
- Возьмите полотенце, - предложил молодой человек, - а мы скажем проводнику, что вам его не давали.
- Это идея, - сказал гражданин в шляпе и запихнул вафельное полотенце в портфель.
Замелькали домики, врассыпную бросились пути. По пустынной платформе с озабоченным видом бегала маленькая женщина в шляпке.
- Вера! - заорал ей гражданин в шляпе, высовываясь в окно и отчаянно махая руками. - Я - тут! Я - сейчас!.. Вот моя мегера, - растроганно обернулся он в купе.
Гражданин в шляпе схватил чемодан и портфель и не попрощавшись выскочил в коридор. Но у самого выхода спохватился и бросился назад в купе.
- Я совсем забыл вам сказать, - тяжело дыша, сообщил гражданин в шляпе своим спутникам, - что этой весной у меня был роман со здешней начальницей станции, Ниной Ивановной Зверевой. Но я дал ей отставку. - И исчез.
Его спутники жадно смотрели в окно на трогательную встречу супругов: с поцелуями и объятьями. Начальница станции Зверева также наблюдала за ней из своего окна, обиженно оттопыря нижнюю губу. Потом она вышла, прищурилась и сделанным равнодушием зазвонила в колокольчик.
- Я тоже изменила своему покойничку, - ласково сказала старушка. - В 1936 году.
- А я вот все непорочна, как голубь, - взгрустнула девушка с толстыми ножками.
- Честно говоря, я люблю такого рода девушек, как вы, - сказал молодой человек и облизал свои сочные губы.
Вагоны дернулись в железной конвульсии. Поезд тронулся.
- Нет, это было в тридцать седьмом, после Конституции, - сказала старушка. - Мы тогда жили в Конотопе. Я тогда еще себе эти белые носочки связала.
1972 год
Враг
Поэт со странной для еврея фамилией Трясина задумал теракт. Я знал француза с фамилией Хрущ - меня мало чем удивишь. Теракт обещал быть художественным. Если художник занимает место своего произведения, если он вместо, то с ним нужно рядом. И когда Трясина спросил: "Ты пойдешь со мной?", я ответил "нет". "Ты пойдешь со мной!" - сказал Трясина, и я сказал "да". Я, может быть, слабовольный, но отнюдь не слабохарактерный.
Трясина выбрал меня, человека из светской хроники, потому что он стал ньюс-мейкером, написав сильное для своего времени двустишие:
П’опы бывают самые разные:
Очень большие и очень грязные.
Но не успел Трясина окунуться в голубизну, как васильки отцвели, теперь не котируются. Мода прошла, особенно на "очень грязные" попы, ибо сколько можно жить бунтом? Чернуха обрыдла. Но я все равно люблю эти стихи, и все их любят, или завидуют.
Просто время пришло другое, время действия.
- Вот вам тапки, - сказал Иван Григорьевич. - Здравствуйте.
Он присмотрелся к нам, а мы присмотрелись к нему.
Трясина перекрасился в блондина и стал похож на жирного хохла. У меня тоже были причины маскироваться. Я наклеил мерзкие усики и надел черные, рейбановские, очки. Иван Григорьевич недавно публично назвал меня мелкой гнидой на службе разврата.
Трясина держал в руках лампу и штатив. А я держал допотопную любительскую видеокамеру, которая отдаленно смахивала на профессиональную.
Я пожал руку своему давнишнему врагу. Он был для меня легендой. Меня колотило от его книг, когда я был еще школьником. И моя покойная мама, учительница черчения, никогда не рвавшая книг, читала и рвала страницу за страницей, рвала и бросала, со слезами оппозиционного бессилия. При ближайшем рассмотрении образ врага оказался:
анально устойчивый,
с красными раздавленными глазами,
в бабушах, которые годами бережно хранят запах вони,
вяло летающий в морозном поднебесье, оставляя за собой струйку пара,
курлык-курлык,
пантера мочегонная,
с остывшей, отслоившейся кожей.
Видно, ночами он сильно потел холодным потом. Лежал на дуршлаке давно отброшенными макаронами.
- А я как раз подумал, Иван Григорьевич, нужно ли нам разуваться, - сказал Трясина слащавым голосом телередактора.
- С некоторых пор, - признался Иван Григорьевич, - я читаю чужие мысли. Даже на расстоянии.
- Боже! - воскликнул шустрый Трясина. - Неужели вы сразу догадались, что мы пришли вас убить и ограбить?
- Ну, ограбить - не ограбить, - внес ясность Иван Григорьевич, - а телевизионщикам я не шибко доверяю.
Мы вошли в главную комнату врага. Враг жил с розовыми обоями. На серванте стоял танк.
- Дело моей жизни, - по-простому, по-доброму сказал Иван Григорьевич, показывая на авторские экземпляры, выставленные в честь нашей встречи. Подняв ногу, поодаль от танка кружилась балеринка. Одна книга - самая знаменитая - лежала крошечной фотокопией.
- В самиздате издавались, - игриво отметил Трясина.
- Читатели делали. А что оставалось, когда роман изъяли из библиотек?
- Так вы диссидент! - подобострастно глумился Трясина.
- Возможно, - потупился хозяин. - Но с обратным знаком.
Бюст самого Ивана Григорьевича с молодцеватым лицом черного металлического цвета расположился на подоконнике. Мы стали расставлять аппаратуру.
- Теперь мы вас подгримируем, - сказал Трясина и достал коробку с гримом.
- Да чего меня реставрировать! - возмутился, нос некоторым кокетством, Иван Григорьевич.
- Не скажите, - покачал своей перекрашенной головой Трясина и принялся румянить старика. Он вынул губную помаду и сделал ему большие красные губы. Ивана Григорьевича можно было немедленно выставлять в гробу напоказ такой же сволочи, как и он сам.
- Зачем помада? - заволновался Иван Григорьевич. - Я же мужчина.
- Иначе дыра будет вместо рта, - строго пояснил Трясина.
- А вы, собственно, из какой телекомпании? - вдруг с подозрением спросил загримированный враг. - Ведь вы все вырежете!
- Не вырежем! - Я улыбнулся ему и сел в кресло, а он сидел на стуле и волновался, сложив на стол некрасивые руки.
- Мотор! - крикнул Трясина самому себе.
Поскольку камера была без кассет и без батареи, Трясине нечего было делать. Он только смотрел в слепой глазок, оттопырив зад.
- Иван Григорьевич! - сказал я приподнятым голосом. - Вы…
- День добрый, уважаемые зрители! - перебил меня Иван Григорьевич.
- Да-да, - сказал я. - Вот только насколько он добрый, этот день?
Иван Григорьевич нахмурился.
- В трудное время мы живем, это верно.
- И вот мой первый вопрос: расскажите о вашем детстве.
- Я ветеран, - заговорил Иван Григорьевич. - С первого дня войны бил фашистов. Под Варшавой меня контузило. После войны под руководством маршала Рокоссовского наводил в Польше порядок. Там было много всякой нечисти.
Я непроизвольно кивнул головой.
- Победа далась нам нелегко. - Он резко встал со стула и вышел из комнаты.
- Чего это он? - спросил Трясина.
В ответ раздался жуткий пердеж из уборной.
- Испражняется, - оживился Трясина. - Со страшной силой срет. Пора!
- Постой, - сказал я. - Интересно.
- Ну, смотри, - неодобрительно сказал Трясина.
Примерно через четверть часа после своего внезапного ухода Иван Григорьевич вошел с извинениями.
- Приспичило, - пояснил он.
- Иван Григорьевич! - сказал я, по-телевизионному улыбаясь. - Кто главный враг России?
- Очень зоркий вопрос, - одобрил Иван Григорьевич. - Да, чуть было не забыл. Ко мне поступил страшный документ.
Иван Григорьевич извлек из письменного стола рукописные листки, надел очки. Он стал похож на пенсионера, решившего разобраться со счетами за электричество.
- "Посеяв в России хаос, - взволнованно прочитал он, - мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в фальшивые ценности верить…" Планы разрушения нашего государства изложены в послевоенной доктрине Алена Даллеса. Вот как рекомендует действовать шеф ЦРУ: "Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на Земле народа".
- Гибели самого непокорного народа? - переспросил я.
- Директива точно осуществилась, - безжалостно кивнул писатель. - Как? Вот послушайте: "Из литературы и искусства мы, например, вытравим их социальную сущность, отобьем у художников охоту заниматься изображением процессов, которые происходят в глубинах народных масс".
- Это им удалось, - легко согласился Трясина.
- Все началось еще при Никите, - объяснил нам Иван Григорьевич. - Но и в брежневские годы ЦРУ не сидело сложа руки. Каждый второй член Политбюро был масон.
- Кто же конкретно виновен в развале великой державы? - воскликнул я.
- Суслов! - раздался слабый голос.
Мы оглянулись и вздрогнули. С распущенными волосами за нами стояла тощая отвратительная старуха с простым русским лицом и кровавыми тампонами в ноздрях. Трясина с присущей ему элегантностью поцеловал хозяйке руку.
- Она глухая, - сказал Иван Григорьевич. - Кроме того, по вечерам у нее из носа течет кровь. Это неопасно для жизни.
- Иван! - промолвила Наталья Михеевна. - Где мы? Я тебя потеряла!
- Все в порядке, Наташа! - шевеля красными губами, заорал на нее Иван Григорьевич.
- Суслов заставил нас жить по указке из-за океана, - мягко вступила в разговор Наталья Михеевна. - Поддерживал подонков, награждал их лауреатскими медалями и Звездами Героев. Хрущевский зять Аджубей получил Ленинскую премию; журналист Юрий Жуков - Героя Соцтруда. А за что, за какие шедевры?
Закусив губу, Иван Григорьевич устремил на Наталью Михеевну взгляд беспомощной растерянности и священного негодования. Потом заговорил негромко, даже как будто спокойно, но мы видели, какой ценой дается ему спокойствие:
- Документ напомнил мне "Протоколы сионских мудрецов". Сбылось все, как запланировано. Теперь, - кивнул он на камеру, - этот документ услышит весь народ.
- Не ты ли мне говорил, родной, что народа нет, а есть толпа, масса? - спросила Наталья Михеевна.
- Надеюсь, сегодняшняя обманутая толпа завтра превратится в народ. Но народу русскому очень тяжело будет поднять страну. Внутри него за последние годы появилось много врагов России. И главные среди них - молодежь. Эти жестокие уроды запросто насилуют и убивают своих подруг за джинсы, за "видик". А теперь, родная, - заорал Иван Григорьевич, - налей-ка нам горячего чайку! Да покрепче!
Наталья Михеевна и Трясина гуськом потянулись на кухню.
- Он выключил камеру?
Я кивнул. Иван Григорьевич хитро покосился на меня.
- Ты думаешь, я старый гриб?
Он подскочил к двери кабинета. Щелкнул замок.
- Смотри!
Он приоткрыл тот самый ящик письменного стола, из которого вынимал документ ЦРУ, и протянул мне чуть дрогнувшей рукой фотографию. Лебедь с полураскрытыми крыльями, стоящий позади девушки, нежно касался ее обнаженных плеч. Голова девушки с развевающимися волосами была слегка запрокинута в сладкой истоме. Изящная шея лебедя покоилась на светлом, приятно припухшем лобке.
- Журналистка, - зажмурился Иван Григорьевич. - Единомышленница.
- Согрей меня, любимый.
Иван Григорьевич перенес электронагреватель в спальню, куда уже упорхнула Алена. И снова послышалось воркование возлюбленных в теплой постельке:
- Ванечка, тебе хорошо со мной, ты не жалеешь?
- Зоряночка, зачем спрашиваешь? Мне хочется кричать: "Люди! Я счастлив".
- А вы говорите, что для вас секс не существует, - сказал я, тронутый его доверительностью, возвращая фотографию голой журналистки.
- Любовниц я не признаю, не для меня, - посуровел Иван Григорьевич. - У меня может быть только возлюбленная.
- Разве это не одно и то же? - сделанным удивлением спросил я.
- Далеко не одно. Любовница - это нечто проходящее, вроде простуды. Возлюбленная - предмет неугасимого обожания.
- Ну, коль вы так считаете - я к вашим услугам, - кротко сказала Алена, залезая под одеяло. И за ней запахнулось.
Помолчав немного, Иван Григорьевич принялся рассуждать вслух:
- Почему я не встретил вас ну хотя бы лет десять назад?
Как умная девушка она, конечно, понимала, что его гложет, и старалась развеять его сомнения.
- Вы все о возрасте своем! - легкомысленно сказала Алена. - Забудьте о нем - у вас прекрасный возраст. Вспомните Мазепу и Марию. Или семидесятилетнего Гёте и его шестнадцатилетнюю У…
- Все это аномалии из "Книги Гиннесса", - с грустью отрезал Иван Григорьевич.
И Алена решилась первой сделать шаг.
- Разве я не гожусь? - устремила она на него знойный взгляд.
Лицо ее пылало. Духовная близость непременно рождает и плотскую. И наоборот. В дверь кабинета несмело поскреблись.
- Иван! - раздался голосок Натальи Михеевны. - Ты чего, Иван? Заперся, что ли?
- А все-таки я ее не брошу! - категорически сказал Иван Григорьевич, сверкнув глазами на замок. - Старуха без меня пропадет.
- Иду! - крикнул он и, распахнув дверь с чувством душевного подъема, неожиданно для всех запел:
Ты для меня одна заветная,
Другой не будет никогда…
Иван Григорьевич подошел к окну, минуя ярко горящую лампу, посмотрел на улицу и вдруг ощутил, что это даже не Москва, а просто - город. Лишенный души и совести.
- Так, какие еще вопросы? - с некоторым раздражением спросил он.
- Давайте уточним наши разногласия, - услышал Иван Григорьевич собственный голос. Не так давно в его сновидениях появилось нечто необыкновенное. Он слышал как бы самого себя, читающего себе же трактат на злобу дня. Некоторые положения изумляли его своей новизной.
- Мы, то есть наша газета, называем это октябрьским переворотом, - уколол его кто-то вполне дружелюбно.