Да. Это была Алена. В трапециевидном пальто золотистого цвета, с точеными ногами и в черной норковой шапке-ушанке, она остановилась у порога, вся в снежинках, и, преодолевая смущение, сказала певучим голосом:
- Я собрала интереснейший материал: имена и фамилии пассажиров, ехавших в пломбированном вагоне вместе с Лениным. Всего сто восемьдесят девять человек. Из них русских только девять.
- Вы, несомненно, правы, Алена, в том, что во главе нашей революции стояли главным образом евреи, - соглашательски вымолвил Иван Григорьевич. - Коммунисты пообещали народу земной рай, и за ними пошла беднота. Я сам носил в детстве лапти.
- Родной, единственный вы мой лапоть! - с неподдельным чувством произнесла журналистка.
Невольно она вспомнила своего моряка из Кронштадта - Игоря. Сопоставила. Ничего похожего. То был надрывный зов плоти, нездоровое любопытство, граничащее с эротизмом. Но не было пожара души, безумства чувств, нахлынувших внезапно, как ураган. К Игорю даже нежности не было такой, какую она испытывала к Ивану Григорьевичу. Необыкновенный самородок!
А необыкновенный самородок метался по квартире в вихре самых приятных мыслей. Огромное чувство овладело им безраздельно и властно.
- Я полюбил тебя вселенской любовью.
- О, как шикарно! - возбудилась Алена.
К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Алена изрядно захмелела. Не сводя умиленного взгляда с возлюбленного, она распахнула ему свою душу и откровенничала:
- Ванька, паразит, я впервые в жизни люблю. Коснись же скорее своим клювиком моего сосочка!
Она расстегнула с треском тугую застежку бюстгальтера, уставилась на него глазами человека, чуждого лжи. Иван Григорьевич покосился на литые девичьи груди и сказал неторопливо и глухо:
- Ведь были когда-то Чайковские и Мусоргские, был Шолохов. А теперь… Шнитке и Неизвестный, Ван Гог и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи.
Аленка нервно сплюнула на пол и встала:
- Ничего! Туман рассеется, появится новый маршал Жуков, и будет солнце по-прежнему не заходить над отчизной. Поздно, милый, а я хмельна. Вот заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.
- Ты никуда не уйдешь, не пущу, - сказал он твердо, подойдя к ее телу вплотную.
И тут Ивану Григорьевичу вспомнилось темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил, правда, еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:
- Ожог?
Теребя его усы, Аленка отшутилась в ответ:
- Нет, родимое пятно. Особая метка.
Она прижалась к нему и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, лукаво сказала:
- А у тебя, ну, конечно, я помню по детству, тоже есть производственный брак.
- Знакомый хирург предлагал удалить, - мучительно, до слез застеснялся он как человек военного поколения, - да я отказался, зачем резать? Мне не мешает.
Так они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о бессмертии души и опять о любви и верности.
- Материальное благополучие, - сказал Иван Григорьевич, - дело третьестепенное. Вдвоем мы выживем назло миллионерам. У нас есть главное - наша любовь. Она нам поможет выстоять в жестокой борьбе.
Он осенил ее благодарным взглядом, бережно, как хрупкую чашку, взял тонкую руку, поднес к губам. Она нежно потрепала его по щеке:
- Не падай духом: мы с тобой патриоты.
- А репрессии? - не выдержал Трясина, грассируя от волнения.
- Опись личного имущества Сталина, - спокойно пожал плечами Иван Григорьевич, - составленная после его смерти, неумолимо свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, семь пар носков, четыре пары кальсон и четыре трубки.
- Иван Григорьевич, - сказал я. - Я вижу у вас в кабинете среди портретов великих людей с погонами портрет скромной белокурой девушки, как две капли воды похожей на вас и вашу супругу. Судя по прическе, это портрет двадцатилетней давности.
- Наташа! - закричал Иван Григорьевич. - Они нас спрашивают о нашей дочери.
Наталья Михеевна горестно поджала губы. Она сидела в обтрепанном халате, из-под которого виднелось несвежее, обильно залитое кровью белье.
- Она погибла на мотоцикле, - сказала Наталья Михеевна, и плечи старушки затряслись от бесшумного плача.
- Это не вся правда! - закричал на старуху Иван Григорьевич и затопал ногами.
Трясина, с бледными губами, выглянул из-за камеры.
- Это наша убиенная дочь, - сказал Иван Григорьевич. - Она ехала со своим женихом на мотоцикле. Их сбили. И вместо того, чтобы оказать нашей дочери первую медицинскую помощь, преступники глумились над ее раненым телом, насиловали умирающую плоть и кровь и ушли, злобно засунув в ее розовую нежную писечку пустую бутылку из-под, извините, "Кола-колы". Она умерла в больнице. Они отомстили мне!
- Кто они? - спросил я.
Алмазные росы сверкали в солнечных зайчиках. Вопреки всем невзгодам и напастям, природа жила по закону, и никто не мог помешать естественному ходу ее жизнедеятельности.
- Это был ваш единственный ребенок? - уточнил Трясина.
Наталья Михеевна заплакала так, словно это случилось вчера.
- Блядь, какой ужас! - сорвалось у меня с языка.
Иван Григорьевич сделал вид, что не услышал похабного слова. Весна справляла пробуждение природы, выставив напоказ нерукотворную красоту. В Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. В семидесяти километрах на север от столицы они еще помалкивали.
Аленка притихла, затаилась, прислушиваясь к тишине. Иван Григорьевич тоже настороженно ждал. И вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого. Стукнул грозно посохом о землю:
- Ну что, ветеран, больно России?
И видит Иван Григорьевич, что перед ним уже не Сергий Радонежский, а Фидель Кастро. И Фидель говорит ему: "Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали". Хочет Иван Григорьевич что-то сказать, объяснить, что нас самих предали, продали, Аленку убили, а слов нет, голоса нет. И Фидель продолжает с присущей ему страстью: "Россия стала колонией США, но Куба не сдастся! К нам на помощь придут небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят, я слышу их позывные! Смотрите, вон они, наши спасители. Видите их корабли-тарелки?!"
- Да, - кивнул я, искренне вглядываясь в весеннее московское небо. - Вижу!
- Ну и тогда я все понял, - полушепотом сказал нам в камеру Иван Григорьевич. - Все окончательно понял.
Он сделал паузу. Мы с Трясиной испуганно смотрели на него.
- Люди! - обратился Иван Григорьевич к телезрителям, стирая помаду с губ. - Много тысячелетий назад из другой галактики было занесено на Землю семя сообразительных двуногих, высокомерных эгоистов. Оказавшись среди простодушных аборигенов, они повсюду вели себя вирусами.
Эти возбудители зла, - гремел голос Ивана Григорьевича, и я невольно залюбовался стариком, - легко входят в местную среду, но не растворяются в ней, не меняют своей сути разрушителей. Через тайную секту они уже правят планетой, правда, пока еще тайно. На пути к мировому господству у них стояла наша великая страна. Теперь ее нет, они убрали препятствие со своего черного пути. Наша планета погружается в океан лжи.
- Восстаньте, руссичи, - зашептала Аленка, - и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на чудище! Князья Александр и Дмитрий! Сталин и Иисус Христос! Воскресните в образе внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую… О-о-ой! - глубоко интимно застонала она. - Ай!
Губы ее приотворились. Сумерки стали сгущаться. Дочь и отец вместе опрокинулись в приятную легкую дрему.
- Это прямой призыв к уничтожению евреев, - сказал Трясина, куря на лестнице.
- У них дочь погибла, - поморщился я.
- Жертва дорожно-транспортного происшествия, - сказал Трясина.
- Бери камеру и пошли.
Трясина медленно покачал головой. Все вокруг было засрано хулиганами.
- Я как еврей…
- Ну хорошо-хорошо, - сказал я. - Уходя, плюнь ему в харю. От меня тоже. Я уже туда не пойду.
Трясине очень не понравилось, что я снял липовые усы, и он сказал:
- Если я не раздавлю эту гадину, прольется много крови.
- Пойдем, - попросил я. - Сплошной маразм и больше ничего.
- Это заразительный маразм. - Он закурил новую сигарету.
- Дед влюблен, - сказал я. - Оставь его в покое.
Трясина только рукой махнул.
- Слушай, сионист, - засмеялся я, - ты ничего не понял. Там старуха.
- Я не знал, что ты трус, - сказал Трясина.
- Миленький! - Я схватил его за рукав. У меня вдруг обнаружился какой-то визжащий бабий голос, и мне стало стыдно продолжать. Я никогда в жизни не визжал до тех пор бабьим голосом.
Я пошел вниз по лестнице. Я слышал, как хлопнула дверь Аленкиной квартиры.
1995 год
Родительское собрание
Как провести выпускной вечер? Какие будут предложения?
Утром я с ужасом распахнул дверь в сад. За партами сидели бывшие советские люди. С нервно-паралитическим газом в карманах и сумках. Одни мамаши имели молодящийся вид. Другие выглядели старухами, а может быть, это были бабушки. С этим было не совсем ясно. Времени ходить в школу не было. Незаметно прошли одиннадцать лет. Она так напилась, что линзы выскочили у нее из глаз. На стенах кабинета физики висели разные открыватели физических законов. Благодаря некоторым из них горели лампочки под потолком. Над доской никто не висел.
Предложений не было.
В классе было не очень тепло. Сидели в пальто. Одни с закрытыми глазами. Другие с открытыми. Мужчин было несколько. Они сидели с таким видом, будто у них утром угнали "жигули".
Товарищи!
Вот так просто, по старинке. Никто не отозвался.
Учительница с седой прядью смотрела на незнакомых людей. Как все старые учительницы, она была болтлива. За деревьями я увидел двух кошек: рыжую и черно-белую. Она открыла рот, и ее понесло. Она говорила долго и членораздельно. Когда она была маленькая, дедушка научил ее правильно есть ножом и вилкой, вставляя толстые словари ей под мышки. Что это были за словари в кожаных переплетах? Она должна была прижимать их своими ручками. Из слов учительницы выходило, что она любит школу и детей, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие трудности. У одной мамаши потекли слезы. Она пыталась справиться со слезами, но не смогла и, схватив сумку, шумно выбежала из класса. Люди поглядели ей вслед, но не все. Некоторые не поняли, что произошло. Один человек встал и на цыпочках вышел. Добрый дедушка-велосипедист. Он всю Европу намотал на свои педали.
Что же мы будем делать с выпускным вечером?
Хорошо бы создать родительский комитет.
У нас на выпускных вечерах бывает очень интересно.
А в позапрошлом году мы сняли целый теплоход и совершили ночную прогулку по реке. Это было правда незабываемо. Она сидела на дачном крылечке, спрятав голову глубокой ночью между колен. Она все облевала: тапочки, куртку, расстегнутые штаны. С теплоходом, конечно, непросто. Просто так вышло, что один из родителей был связан с речным пароходством.
Но можно, конечно, не обязательно теплоход.
В любом случае нужно собрать деньги.
Для этого хорошо бы создать родительский комитет.
Кто из вас хочет в него войти?
Одна женщина с задней парты подняла руку. Она навалила целую кучу блевотины. Вот и хорошо. Кто еще?
Никто больше не поднимал руки.
Учительница ждала. Прага с птичьего полета похожа на кошку.
Ну, еще хотя бы два человека.
Мамаша с задней парты передумала и неожиданно для всех отказалась.
Ну вы подумайте. Еще есть время.
Птицы заливались. Было жаркое апрельское утро. Блевотина чудесным образом исчезла. Я не поверил глазам своим. Некоторые смотрели на учительницу с уважением. Даже один родитель смотрел на нее несколько подобострастно.
Может быть, в родительский комитет войдут те из вас, которые сегодня не пришли? А не пришли, наверное, человек десять-двенадцать.
Воспоминания от выпускного вечера остаются на всю жизнь. Прекрасно знаете сами.
Ну, так что? В родительском комитете не будет много работы. Соберемся два-три раза. Все-таки они странный народ, французы.
Товарищи! Прошу вас…
Мамаша с задней парты опять согласилась войти в комитет. Она была и не молодящаяся, и не старуха. Что-то среднее. Она вошла уже бесповоротно. Больше не отказывалась входить. Вошла уже совершенно бесповоротно. А другие медлили, не входили, выжидали чего-то. Они выглядывали, вытягивая морды. Морды у них были хитрые, выжидающие. Они сожрали все подчистую и ожидали новую порцию кучи. Они проникли в ее подсознание.