Заложив руки за спину, полковник прохаживался вдоль шеренг, не обращая внимания на провинившегося, и только в самом конце своей длинной и грозной речи он повернул голову к Суркову, минуты полторы пристально вглядывался в лицо солдата, потом спросил жестко, требовательно:
- Так, ну и что вы можете сказать в свое оправдание?!
Сергей отчетливо увидал, как затряслись у Лехи губы.
- Я жду, рядовой Сурков!
Тот приподнял подбородок, развел руками, ответил совсем не по-уставному, еле слышно:
- Ничего.
Полковник подошел ближе. Было заметно, как заиграли желваки на его скулах.
- Хорошее начало, не так ли?! - сказал он с ощутимым сарказмом. Но тут же повернулся к строю, громко отчеканил. - За нарушение дисциплины во время увольнения объявляю рядовому Суркову трое суток ареста.
Сурков молчал.
- Вы поняли меня?!
- Так точно! - опомнился Леха. - Есть трое суток ареста.
Кузьмин кивнул головой, в последний раз оглядел выстроившихся на плацу солдат, откашлялся.
- На будущее воскрсенье все увольнения для рядового состава части отменяются, - сказал он и, уже уходя, бросил офицерам: - Продолжайте занятия по распорядку.
Сергей смотрел в широкую спину Кузьмина и думал, что иначе и быть не могло. Все летело к черту: и увольнения, и разговор с Любой… и многое другое.
Тут же, на виду у всех, у Суркова отобрали ремень и пилотку, повели в сторону караульного помещения, туда, где находилась загадочная губа.
Сурков часто вспоминал русскую деревеньку, где провел всю свою жизнь, где дотянул до восемнадцати лет, почти не выезжая. Две короткие поездки с отцом в Москву сохранились в памяти как какие-то смутные сновидения. Спешка, суета, грохот, удушливый воздух раскаленных улиц и площадей - все это было не для него. И потому городская жизнь никогда не прельщала Леху, не манила.
Молодежи в деревне почти не было. И, наверное, поэтому сельский клуб, в который правление колхоза вбухало немалые средства, по вечерам пустовал. Даже когда привозили новую кинокартину, в просторном зале собиралось не более десяти человек, остальные пятнадцать коротали вечера у телевизоров. Опустела коренная Россия, прозванная недобрыми людьми Нечерноземьем.
Если кого сельский уклад отпугивал, заставлял искать более оживленных мест, то только не Леху. Неспешная, размеренная жизнь: работа летом от зари до зари и уютные зимние вечера в жарко протопленной избе, где кроме него жили отец с матерью и две младшие сестренки, - все это было по душе Суркову. Шумных компаний он не любил, если и доводилось попадать в таковые, долго не выдерживал, бежал оттуда. Сторонился подгулявших беспечных сверстников, которые в один голос с вызывающим откровением заявляли, что мол, в такой дыре задерживаться не подумают! И на самом деле они не задерживались - редко кто после армии возвращался в родной дом. Большинство оседало в городах или на крупных стройках, где всегда требовались крепкие молодые руки. Да и зорили села по-всякому, безжалостно и люто - то сселяли, то расселяли, сплошь и рядом объявляя "неперспективными".
Сурков с тревогой ожидал призыва на срочную службу, боялся, что она что-то переменит в нем, отбросит от всего привычного, обречет на жизнь новую и пугащую своей непредсказуемостью… Примеры были перед глазами - многие парни, с которыми вместе рос, чуть постарше, но, в сущности, сверстники, заежали в родную деревеньку по окончании службы погостить, гостили неделю, от силы две, да и пропадали уже насовсем, чтобы никогда больше не объявиться в местах отчих.
Первые дни в армии проплыли перед Сурковым будто в тумане, он почти ничего не помнил, машинально следовал примеру товарищей, опасаясь лишь одного - как бы чего не перепутать. Бесконечные построения, сменяющиеся занятия, резкие команды - все сбивало с толку. Собственная угловатость, нерасторопность смущали еще больше, и оттого Сурков представлялся самому себе каким-то средоточием недостатков, стеснялся этих недостатков, но не замечал их у других. Ему казалось, что всем окружающим видно, какой он нерасторопный, неловкий и непонятливый. От этого он путался еще больше, ругая себя последними словами и всеми силами стараясь попасть в общий ритм.
Почти бессознательно ожидал он в себе каких-то внутренних перемен. Нот не обнаруживал их - как и прежде, тянуло домой. И даже если бы случилось чудо и его досрочно демобилизовали - Леха, не раздумывая ни минуты, поехал бы в деревеньку свою, оставив побоку все города и стройки, какие бы соблазны они ни таили.
И все чаще и чаще он приходил к выводу, что причина, заставляющая спи односельчан, дружков детских, покидать родные края, крылась вовсе не в армии, а в чем-то совсем другом, в том, что уже не одно десятилетие колотило, лупцевало, душило срединную Русь, высасывая из нее все соки и саму кровь, заливая в образовавшиеся пустоты желчь цинизма и ненависти, презрения к родной земле. Так ему виделось.
"Надо же, какой ехидный тип! - подумал Сурков с раздражением. - Расплылся, глазки так и блещут. Радуется он, что ли!" В голове у Лехи все трещало, ходуном ходило.
- Ну чего уставился? Затворяй дверь! - сорвалось у него.
- Прекратить разговоры! - рассердился выводящий и с лязгом захлопнул железную дверь с маленьким круглым окошечком на уровне головы.
Леха не мог заставить себя отвести от нее взгляда.
Только теперь он по-настоящему, до конца понял, что все происходит наяву. Неприятная ледяная волна захолонула сердце.
В окошечке на двери появился глаз выводящего.
"Тьфу! - Сурков повернулся спиной к двери, стараясь всем видом высказать безразличие. - Пускай поглядывает, следит. Что я - убегу отсюда?! Да тут даже окна нет!" Камера была совсем крохотной - не разгуляешься: от двери до противоположной стены шага четыре, не больше, вправо и влево - по полтора шага. От цементного пола веяло холодком. Ни краски, ни обоев на стенах - одна голая штукатурка. "Да, попал я! Хуже и не придумаешь, как во сне кошмарном! - Леха опять подошел к двери, потянул на себя, но та не открывалась. - Заперли, все! А Гришка-то разгуливает, ему все как с гуся вода - век бы ему в таком санатории просидеть!" Тут он отчетливо вспомнил позор, перенесенный на плацу передо всеми ребятами, голову будто ожгло прилившей к ней кровью, руки невольно стиснули виски. "Ну Григорий, попадись ты мне!" Леха не мог успокоиться, терзался в бессилии изменить что-то.
В углу комнатушки стоял маленький обшарпанный столик, рядом - обычный армейский табурет с прорезью для руки посередине сиденья. Леха пнул его ногой, скривился от боли - удар пришелся по голени, потому как сапог соскользнул с ножки и нога врезалась в перекладинку, острую и жесткую, будто сделанную из металла. Сидеть что-то не хотелось. "Успею еще насижусь: трое суток впереди".
Ремень и пилотку отобрали. Гимнастерка непривычно болталась вокруг тела, действовала на нервы. Хотелось лечь, уткнуться головой в подушку и позабыть обо всем, провалиться в бездонный, черный колодец сна, в котором нет никого: ни товарищей, ни командиров, ни гауптвахты этой проклятой, ни Грини Сухого, подвернувшегося так некстати.
"Как же! - разжигал себя Леха. - Полежишь тут! Размечтался. Вон она, коечка железная, - к стене пристегнута цепью, да замок висит. А ключа-то у меня и нету! На выводящего надежды никакой: проси не проси - все равно ничего не получишь. Только унижаться зря! Специально ведь придумали: железная кровать на шарнирах к стенке крепится, ночью поспал, а днем - хлоп! и нету ее!" Нервное напряжение не оставляло Леху. Руки подрагивали, в голове была каша. Минут двадцать он не мог найти себе места - мерил шагами крохотное пространство камеры, поносил все и вся - успокоение не приходило. Осмотревшись по сторонам, он задрал голову вверх: особенного верха, собственно говоря, и не было - чуть выше головы, посреди серого с разводами потолка, болталась маленькая тусклая лампочка. Лешка уставился прямо на нее, не мог оторвать глаз - ровный, спокойный свет действовал на него расслабляюще. "Все, хватит! Нельзя нервам выхода давать. Надо брать себя в руки, успокаиваться…" - твердил он себе.
Постояв еще, сел на табурет. Закрыл глаза. Прошлого не вернешь, хоть на стену лезь, надо о будущем думать, и держаться, не унывать!" Но "прошлое" навязчиво лезло из памяти, стояло перед глазами. Особенно не давали покоя слова Кузьмина, глаза его, в которых был лед, жестокость. "А! Все равно ниже рядового не разжалуют, - попробовал успокоить себя Сурков, - чего переживать?" Не помогло.
Относительное равновесие пришло позже, часа через полтора. Постепенно тело расслабилось, размякло. Мысли обрели более четкий ход.
- Эй, арестант! Держи газеты. Свежие! - из-за приоткрытой двери высунулось улыбающееся лицо того самого разводящего, что привел Леху сюда. - Не бойсь, на губе чтивом обеспечивают вдосталь! Если, конечно, работы нет!
"Не забывают", - мрачно подумал Лешка.
- Давай! Что там у тебя?
Тот протянул руку, и на столик шлепнулись свернутые в трубочку газеты: "Комсомольская правда" и "Красная звезда".
"Сегодняшние", - успел заметить Сурков. Он развернул листы, но строчки замельтешили перед глазами, буквы запрыгали. "Нет, так дело не пойдет, - он отложил газеты, - пускай полежат пока".
Табуретка была, видимо, основательно расшатанная - при каждом движении она поскрипывали. "Починить, что ли некому? - проснулся в Лехе рачительный деревенский хозяин. - Надо будет попросить инструмент, привести ее в порядок, потом", - машинально подумал он. Придвинул табурет ближе к столику. Руки, согнутые в локтях, положил на столешницу, голову на них - ничего лучшего для отдыха придумать было нельзя. Перед глазами опять поплыли картины.
Просидели они вчера недолго. Гриня сам волновался, как бы односельчанин не опоздал, все поглядывал на часы.
Однако и подливать не забывал. Леха плохо помнил, что пили, - портвейн какой-то, какой память не удержала. Помнил, что было весело и что Гриня, и друг его стриженый оказались отличными ребятами - Сурков трудно сходился с людьми, а тут все шло как по маслу: и разговор веселый, и отношения простые, почти братские. Помнил, как белобрысый еще раз бегал в магазин, а Гриня успокаивал, мол, все будет в норме. Не помнил только, как окосел, - ведь казалось, что и впрямь все в норме, повеселились, выпили, дел-то… И еще кое-что запомнилось Лехе. Да так запомнилось, что ни в жизнь не забудет теперь! А ведь всего лишь час какой-то, не больше, один только час! И сколько в него вместилось!
Это случилось перед тем, как они напоследочек раздавили пару оставшихся "бомб" и Леха совсем поплыл по беспамятным бормотушным волнам. А было так.
Гриня все же растормошил Леху, выволок к любимицам мужской половины общаги. Проживали они в соседнем подъезде на четвертом этаже. Девчонок-лимитчиц расселяли обычно по четверо или шестеро в квартире. А эти умудрились себе выбить одну да еще двухкомнатную на двоих, а может, просто выжили подруженек-соседушек.
Леха в такие тонкости не вникал, да и не в состоянии он был в них вникнуть после "литры выпитой!" - Все будет на мази! - предупредил Гриня, обнимая Леху. - Тока не перепутай, моя толстая и большая, а твоя вот такусенькая… Он показал пальцами нечто микроскопическое, поднеся их к Лехиному носу. - Но ты, земелюшка, не обижайся и не думай чего, она такого жару дает, что тока держись, едрена кочерыжка!
Леха упирался. И его всю дорогу чуть ли не волоком приходилось волочь. Когда Гриня звонил в дверь, он держал Леху за шиворот, чтоб не сбежал. А может, сам держался, чтоб не упасть.
- Леха, раздолбай хренов, ты ж мне потом сам спасибо скажешь! - слюнявил Гриня в ухо.
А у Лехи все в башке гудело и трещало. Он постоянно зажмуривал один глаз, чтобы не двоилось и не крутилось все вокруг. Но помогало плохо - бормотень была знатная, ядреная.
Дверь открыла огромная девица, ростом под потолок, на голову выше Грини, непомерно толстая, богато одаренная телесной красой и выпирающими прелестями. Была она в фартучке и прозрачном бюстгальтере. Настолько прозрачном, что Леха решил, будто это у него с глазами после выпитого плохо. Таких огромных грудей, которые иначе как у дойной коровы не встретишь, он никогда не видал, во всяком случае в открытом виде, - они выпирали, перли, заслоняли собою все, кроме них, и не существовало ничего. Леха не мог оторвать взгляда, он даже протрезвел.
- Ну и чего? - вяло поинтересовалась девица и переступила с ноги на ногу так, что все тело ее колыхнулось и как бы перелилось с одного бока на другой.
- Все ништяк! - пьяно выдал Гриня. Икнул. Потом ляпнул срывающимся голоском: - Мы к вам!
- Понятненько. Ну заходите… только у нас не прибрано.
Гриня поклонился, раззявил рот до ушей. И чмокнул девицу в грудь, оставив на коже красное пятно.
- Нам все ништяк! Леха, тут дамы, соберись, Леха!
Девица повернулась, освобождая проход. И Леха чуть не грохнулся наземь - под фартучком у девицы, оказывается, ничего не было. И открывающееся взору производило потрясающее впечатление.
Гриня сразу же наложил ладони на открывшиеся телеса, поколыхал их из стороны в сторону и застонал. Девица повернула к нему голову и благосклонно улыбнулась.
- Это конец света! - наконец членораздельно выдал Гриня. И в свою очередь заслужил поцелуй.
Леха старался не смотреть, отводил глаза, но они сами, помимо его воли, возвращались к пышному и скульптурно округлому заду девицы. Леха был сдержанным человеком, даже чересчур сдержанным, но все же и он был мужчиной.
А девица, похоже, его совсем не стеснялась. Может, она привыкла к визитам пьяных парней, может, не принимала Леху всерьез. Но с Гриней у нее, судя по всему, были устоявшиеся отношения. Гриня сам все напортил.
Он вдруг рявкнул командным каким-то тоном в лицо девице:
- Видала слюнтяя, молокососа?! Нет?! Мой земеля! Рекомендую - лучший друг, братан, кореш Леха… э-э. Сурок, короче! Прошу любить, едрена кочерыга! Анджела! Девицу звали именно так, но в устах Грини это имя прозвучало как-то особенно величественно. - Анджела, ненаглядная моя телочка, котик, ты мне сейчас же, немедленно, на моих глазах, чтоб без всякого обману… - Он снова громко икнул, но не прервался: - Сделаешь из этого цуцика, из этого девственника деревенского, настоящего мужика, ясно?!
Анджела всплеснула руками, нахмурилась… закатила Грине кулаком в лоб. Тот сполз по стене на пол, затих.
- Да ты не супься, - обратилась она к Лехе, который медленно шагнул к выходу, почитая, что сейчас настал именно тот миг, когда пора уносить ноги. - Не супься и не расстраивайся. Гришанька мой давний хахаль, но дурак порядочный! Ишь ты, распоряжаться удумал! У меня всего трое было: участковый местный, начальник цеха нашего и он, дурень. Первые - те по делу, так надо было, а он-то, остолоп, по любви все ж таки, и ведь не понимает, любому отдаст, изверг!
Изверг приоткрыл глаза, потер лоб и произнес два лишь слова;
- Не понял?!
- И не поймешь, - заверила его Анджела, наклоняясь и приподымая любимого.
Здесь Лехе пришлось отвернуться, иначе бы он не устоял, набросился бы на соблазнительницу, которая, может, и не подозревала о том воздействии, которое оказывала.
- Никогда не поймешь, потому как ты - бревно, дубина стоеросовая! Надо бы тебе еще разок отвесить! Да ладно, пойдем, выхожу!
- Ты его лучше повесь на прищепки в ванной, пускай просохнет! - послышался совет из глубины квартиры. Голосок был тонюсенький, приятный.
- О-о, - обрадовалась Анджела, будто только сообразив, что к чему. - Вот кто из тебя мужика будет делать, щя познакомлю. Не сробеешь?!
- Леха! - скомандовал Гриня. - Не робей!!!
- Нечего выдуриваться, - проворчал Леха недовольно, - а то я не мужик, по-вашему!
Он имел дело с женщинами. Точнее, с женщиной, года полтора назад и всего единожды. В селе на праздниках его удалось подпоить, и местная вдовушка, одна из приезжих, сосланных в село за тунеядство и пьянство еще в шестидесятых, и пережившая уже троих сельских мужей-пьяниц, затащила Леху к себе, да и без долгих разговоров овладела им, хотя и было некоторое сопротивление, было. Но Леха почти ничего не помнил. Помнил только, руки у вдовушки были цепкими, а бедра и прочее жаркими, словно печка русская. Она и потом его заманивала. Да Леха не пил больше. А потому и на уговоры не поддавался. Был он, как уже говорилось, человеком устойчивым и выдержанным.
На его реплику и Гриня и Анджела обернулись разом.
Гриня обматерил Леху. А Анджела сказала нежно и мягко, по-матерински:
- Значит, закрепить надо, для памяти и опыту!
Она положила Гриню на кровать в своей комнате. Потом вернулась к Лехе, взяла его за шкирку. Открыла дверь в другую комнатушку, совсем крохотную. И представила:
- Леха! Лучший это… земеля Грини и родной почти братан! Тяпочка, будь ласкова, возьми мальчика в оборот!
- Вот еще! - раздалось из-за огромного двустворчатого зеркала. - Я на попрыгушки собираюсь.
- Я тебя умоляю, не обижай Гришаню. Потом на дискотеку пойдешь, успеется. Да и малый хорош больно, обидно его выставлять-то, ну-у, Тяпочка?!
- Ладно, подумаем еще! - пропищала невидимая Тяпочка. - Пускай заходит.
Анджела притянула Леху к себе, уткнула лицом в огромную грудь, да так, что сосок чуть не выдавил Лехе глаза. А сам он сомлел, почти ног лишился. И строго сказала:
- Ты у меня оттуда не сбежишь, понял?! Я Гришаню люблю и уважаю, его слова - закон!
- Вот это по-нашему! Так его, ангелочек мой - выкрикнул хрипато Гриня с кровати. - Леха! На тебя, ирода, все наше село смотрит, не оплошай, Леха-а!!!
- А оплошает, не выйдет! - заявила Анджела. И так поддала Лехе круглым могучим бедром, что он влетел в комнатушку и рухнул на кровать, застеленную махровым цветным покрывалом. Он уже не был способен к сопротивлению, к отстаиванию своих прав.
- Сейчас поглядим, сейчас, - пропищало из-за зеркала.
Дверь за Анджелой захлопнулась.
Леха хотел встать, но не успел. Из-за створки вышла вдруг девочка в коротенькой юбочке и с розовеньким большим бантом в пышных темных волосах. Лехе стало не по себе. Куда он попал?! Ведь за это же, за совращение малолетних, так наградят, что не вылезешь из зоны. Девочка была совсем малышкой, в полтора метра, а то и меньше. На ней была беленькая пышненькая блузочка и розовенькие в тон банту колготочки, ажурные, хитрого плетения, завлекающие.
Девочка уперла руки в бока и бесстыже уставилась на Леху черненькими блестящими глазками. Ротик у нее был как украшение в волосах, бантиком, носик совсем крохотным, вздернутым… и поначалу Лехе показалось, что ей не больше десяти-двенадцати лет. Но теперь он понял, ошибся - тело у этой девочки было вполне женским, развитым, ножки даже чересчур - они казались обтянутыми ажурной тканью батончиками, хотелось откусить кусочек. И глаза, главное - глаза! Они не могли принадлежать девчоночке, это были глазки взрослой и уверенной в себе, в своем обаянии хищницы. У Лехи даже мороз по коже пробежал.
Он хотел встать. Но девочка-Тяпочка грациозно и непринужденно приподняла свою чудо-ножку и поставила ступню на грудь Лехе. Он потянул было руку, но не посмел коснуться ее ноги, рука так и застыла в воздухе.
- Не хотим любить прекрасных дам? - поинтересовалась Тяпочка. - О-о, это интересно, это даже очень занимательно! Ах, миль пардон, мой милый друг, я не совсем одета, готовилась, видите ли, к балу…