5
- ЦСУ сообщает: трудящиеся промышленных предприятий еще трех союзных республик - Латвии, Белоруссии и Азербайджана рапортовали о досрочном выполнении годовых заданий. Это результат дальнейшего...
"Она уже спит, конечно, - подумал Евдокимов и представил зеленоватый - из-за широких и длинных, во всю стену, штор - мрак спальни в их квартире на двенадцатом этаже, сладкий запах ее ночного крема, вялую мягкость беззвучной постели, услышал частое посапывание четырехлетнего Яшки, свернувшегося рядом на кушетке за приставленным - чтобы не упал - стулом, увидел в промежутке штор тихую панораму спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе. Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от иллюминированной градирни. - Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи млечпуть..."
Утром он приглядывался к жене, стараясь увидеть, заметить хоть что-то необычное: не каждую же ночь он приходил к ней, в конце концов, должно же это хоть как-то на нее действовать, пусть не в лучшую - хоть в какую сторону. Но ничего не видел - обыкновенное спокойствие, размеренная деловитость, привычная мягкость. Встала раньше, заглянула в большую комнату - послушай Яшку, пока я умываюсь. Потом каша или омлет для Яшки, пока он или одевает ребенка, или умывается-бреется, если ребенок еще досыпает. Дружеская перепалка со свекровью, которая встает позже всех, потому что страдает бессонницей, - из-за того, кто будет варить кофе, при этом одна норовит оттолкнуть другую от плиты, кухонные энтузиастки и верные друзья. Потом кофейная церемония за столом, в которую вплетаются и Яшкины капризы, желающего невесть чего с утра пораньше - на эскалаторе, например, покататься ("Иди обувайся!" - говорит ему Евдокимов, и Яшка с восторгом сползает со стула), и агрессивные вылазки вконец проснувшейся Веры Яковлевны и норовящей подбросить им - всем и каждому в отдельности - лучшие кусочки того или другого, которое она, конечно, с нынешнего утра не любит всю жизнь. Заключительный марафет, пока он одевается, чтобы уже уходить (он уходит раньше). Дежурный поцелуй и дежурный вопрос: "Ты сегодня не задержишься?", когда он уже в передней и она выскакивает с полураскрученными локонами, чтобы его проводить.
И ничего, ничегошеньки больше, кто бы ее побрал! Ни капли нежности сверх нормы, никаких, конечно, жалоб, что больно где-то, или след остался (позволит она его оставить - на секунду раньше взовьется, как ракета), или боится она чего-то. Но хотя бы раздражение проскочило, потому что де всегда на то ее добрая воля бывает, иной раз вместо воли смирение действует - ну вот наутро и окрысилась бы, черт подери, свела бы счеты, раз Яшка не спит, а Вера Яковлевна в ванне полоскается, не услышит. Дудки... "Ты яичницу будешь или всмятку сварить?" - "Всмятку!" - "А может, лучше яичницу сделать?".
И длится это уже почти два десятилетия - с разными нюансами, но в принципе одно и то же, с ума сойти можно.
С ума Евдокимов не сошел, но уже давно - лет, может, пятнадцать назад появились у него такие жесточайшие приступы ревности, что он чувствовал себя - крохотная частица сознания оставалась - невменяемым, неуправляемым. Потому что не может же быть живой человек бесстрастной куклой - ну, не может же! Значит, кто-то у нее есть.
6
Опять проснулось радио:
- К сведению пассажиров! Вылет рейса Анадырь - Залив Креста задерживается по метеоусловиям трассы. Повторяю...
Для идиотов, - мелькнуло у Евдокимова, и он засмеялся - ну и хорошо, значит, и Спина не улетела, сейчас придет, а то несправедливо - она улетела, а он нет.
В зале ожидания стало еще теснее, а дверь стучала и стучала, вталкивая новых пассажиров. Евдокимов пытался развернуться, чтобы увидеть, кто входит, но теснота мешала. Оставалось только надеяться на высшую справедливость.
7
"Так о чем я? - подумал он, убедившись в тщетности своих попыток. - Ах, да - динь-дом".
Он пристроил сверток с рыбой у ног, зажав его коленями, чтобы дать отдохнуть занемевшей левой руке и заодно взглянуть на часы - одиннадцать десять - десять минут второго по-Москве, уже второй, должно быть, ты...
Но кто? Самое - тут и слово не подберешь - какое, потому что, если прекрасное, то это, конечно, правильно, с одной стороны, а с другой - что же тут прекрасного, если кто-то должен быть, а его нет, ужасное - тоже не годится, тоже только с одной стороны рисует ситуацию, в общем самое какое-то заключалось в том, что никаких зацепок для ревности Евдокимов не получал, не было их, черт подери, словно вообще ничего не было. И приходилось строить такие воздушные замки, на такие смелые предположения идти, что любой писатель-фантаст позавидовал бы.
Но писатель за свои домыслы гонорар получает, а тут никаких тебе аплодисментов, никакого удовлетворения от могучего взлета фантазии, кроме исступленной, не знающей выхода ярости. Но только спокойно, крик ничего не решает. Тем более сейчас, когда ситуация совершенно критическая, или - или.
Поводом послужила поздравительная открытка, которую жена получила к седьмому ноября, даже не открытка, а роскошное такое письмо в длинном праздничном конверте. Чепуха, конечно, она таких штук десять получила, но, простите, почему "с теплыми дружескими чувствами" и "Ваш", когда он в другом институте работает, доктор наук и завкафедрой - при чем тут "Ваш" и кто "Ваш"?
Почему на торжественное собрание ты пошла к ним на кафедру, хотя там у тебя только четыре часа в неделю, а своей лаборантке наврала, что нездорова?
Почему ты вернулась с этого собрания с букетом роз? Ты что, старый большевик, в подполье работала? Да там таких почасовиков четыре или пять - неужели каждой по букету выдали? Или это за ваш неоценимый вклад в науку, представленный в сборнике того института (а не своего), который потом пришлось выкупать в количестве двадцати экземпляров?
А потом глаза - их-то ведь не спрячешь. Диковатые, вдруг раскосые, сумасшедшие какие-то. Они столкнулись тогда в передней - Евдокимов вышел из спальни, где укладывал Яшку, а жена только вернулась, еще плащ не сняла, шарила босой ногой по полу, отыскивая тапочек, потому что руки были заняты - сумочка и этот самый букет.
- Все в порядке? - спросила она шепотом, потому что с самого начала в их доме установилось правило: не говорить громко, когда Яшка спит. - Ты не сердись, я шампанского немножко выпила на кафедре.
И коридоре было почти темно - свет только от телевизора из большой комнаты, перед которым сидела Вера Яковлевна, сократив звук до безголосого минимума. Но все равно видны были эти сумасшедшие глаза.
8
Евдокимов вдруг почувствовал, что Спина вернулась - словно ему в затылок маленьким молоточком постучали. "Да зачем мне это? - подумал он, оборачиваясь. - Конечно же вернулась. Никто ведь не улетел".
За частоколом голов он увидел ее или похожую пыжиковую шапку - самую макушку. Ну, значит, вернулась.
9
Следующий день был нерабочий - то самое седьмое ноября. По установившемуся правилу, в нерабочий день Яшка принадлежал ему - формулировка, может, и не очень точная, скорее он, Евдокимов, принадлежал Яшке. Но дело не в словах. И когда она встала и занялась умываниями-прихорашиваниями, а потом чем-то сдержанно громыхала через стенку, на кухне, старалась соблюдать правило о тишине, он перекинулся из большой комнаты в спальню - досыпать и контролировать Яшку, который тоже досыпал, явно из последних сил, разбрасываясь и причмокивая, словно убеждал себя, что спать он еще хочет, а на самом деле собирал неоформившиеся силенки для решительного броска - чтобы вскочить и крикнуть сиплым со сна голосишкой: "Ма-ма-а-а!", вот так - с ударением на последнем слоге.
Так он и вскочил, и Евдокимов сразу же сел на кровати, чтобы Яшка быстрее осознал свою ошибку, и тот с ходу затараторил - чисто и правильно, только буква "эр" еще не выходила, и он ее пропускал:
- Папочка! Мне сейчас такие добые звеи снились!
Поддерживая его, когда он писал, и потом, натягивая ему пижамные штанишки, Евдокимов почувствовал ужасающую беззащитность этого длинненького, хрупкого тельца и, наверное, сжал его, обнимая, сильнее, чем следовало, потому что Яшка укоризненно зашептал ему в самое ухо:
- Волчишка! Что ты делаешь? Не дави меня так, я ведь ланеный.
И стал медленно, картинно падать на спину, раскинув руки и закатив глаза: Как и в каждой семье, у них у всех были клички: Евдокимов - Волчишка, если у Яшки было нежное настроение, или Буратино, если Яшке хотелось щегольнуть знанием чего-то перед глупой деревяшкой. Жена была Котом Васькой или Васенькой - опять-таки в зависимости от Яшкиного настроения, а Вера Яковлевна - санитаркой, с которой обычно и происходила игра в раненого Дорожкина или Алексея Петровича Мересьева (смотрел кино по телевизору), а также Черепахой Тортилой и каким-то морским чудовищем, имя которого трусоватый Яшка произносил беззвучно, одними губами. У него самого прозвищ было огромное количество, и он сам выбирал, кто он такой в данную минуту.
И вот тогда, ощущая беззащитность этого хрупкого тельца, Евдокимов с особой ясностью почувствовал, на какой тонюсенькой ниточке-веревочке-веточке зависло его счастье и как легко оно может упасть и разбиться вдребезги. И ему стало страшно.
Он не разговаривал с женой с того самого вечера. Она, после нескольких попыток заставить его объяснить причину молчания, тоже замолчала, и теперь в их квартире стояла кромешная тишина, нарушаемая лишь для того, чтобы Яшка ни о чем не догадался и чтобы Вера Яковлевна не так переживала - вежливое спокойствие, под которым отчаяние и еще бог знает что.
10
Радио:
- Пассажира Евдокимова, вылетающего в Москву, просят зайти в отдел перевозок.
Продавливаясь сквозь с трудом расступающуюся толпу, Евдокимов гадал, зачем и кому он понадобился.
Звонил Туркин.
- Александр Александрович, - сказал он, - обстановка складывается напряженная. Аэропорт вот-вот закроется - идет сильный циклон. Они даже не знают, успеют ли посадить московский борт, а обратно он уже не полетит. Может быть, вы пока вернетесь? Я договорился, последний вертолет вас возьмет.
- А на сколько циклон?
- Кто его знает! Может, к ночи утихнет, а может, неделю дуть будет.
- Но может так случиться, что московский рейс все-таки придет и я на него опоздаю?
- Все может быть. Это ведь авиация.
- И еще северные условия.
- Я вижу, вы не унываете, - засмеялся Туркин.
- Уже нет. Но что же, правда, делать?
- Решайте. Номер в гостинице вам заказан. А там небось и присесть негде.
- Да, спасибо за заботу, - вспомнил Евдокимов, - спасибо. Хотя и не стоило себя утруждать.
- Чепуха, - торопил Туркин, - так решайте: остаетесь или вернетесь?
"Вот Спина удивится, если я вдруг исчезну, - подумал Евдокимов. - Ну, скажет, какой барин - начальник, наверное, а мы тут выстаивай. А сначала и не показался вовсе".
- Да нет, - сказал Евдокимов без всякой грусти и сомнений. - Сегодня ведь уже двадцать четвертое, каждый день дорог. Я останусь, а то вдруг рейс пропущу. Придется здесь Новый год встречать.
- Вы оптимист, - опять засмеялся Туркин.
- К тому же не знающий северных условий, - поддержал его Евдокимов. - Спасибо, что позвонили. Я остаюсь.
- В случае чего звоните, мои телефоны вы знаете. Звоните в любое время.
- Спасибо. А вы там погодой займитесь. Что она у вас безобразничает?
- Непременно.
Ничто не связывало их больше. Поэтому можно разговаривать просто и даже смеяться. Отказавшись вернуться в город, Евдокимов чувствовал себя чуточку героем, и ему хотелось смеяться погромче, чтобы все поняли, что он ничего не боится.
11
Вера Яковлевна была женщиной невыносимой. Такой же свекровью. И такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой возможности.
Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип "не ты меня родила!", еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с любимой мамочкой - может, и правда слышали.
Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) - в каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.
- Мне же, черт побери, пятый десяток! - вопил выведенный из себя сын.
- Для меня ты все равно еще маленький, - парировала Вера Яковлевна, - ну одень, пожалуйста. Успокой меня.
Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще - оттолкнуть от себя, может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни противно об этом говорить, - Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик - ее, скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно - в их районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И получается - там постоишь, здесь - еще часа два ежедневно.
Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А отдавать его или не отдавать - дебатируется уже года три, так, вероятно, до школы этот вопрос и не решится.
А тут еще чуткость Веры Яковлевны - поняла она, что случилось у них что-то, переживает, но спросить не решается - вернее, боится вмешиваться. Целую ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яковлевна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню (Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает "Утренний туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман"), и засучивает рукава - "У кого какие на сегодня жизненные планы?" День начинается - обыкновенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.
Эта командировка кстати пришлась.
12
Снова радио:
- Внимание! К сведению встречающих. Прибытие рейса двадцать шестого Москва - Анадырь задерживается до трех часов по метеоусловиям Анадыря. Время московское. Повторяю...
"Для идиотов, - подумал Евдокимов. - Значит, до тринадцати по-нашему, до обеда. Ну и хорошо, а то посадили бы - а пассажиров куда? Здесь и так не протолкнуться".
Он с тоской поглядел в ту сторону, где теперь уже редко, но все-таки хлопала дверь - не протолкнуться. Почему-то ему очень захотелось выйти сейчас хотя бы ненадолго на улицу - глотнуть свежего воздуха, обжечь лицо на морозном ветре, пройти хотя бы несколько шагов и бросить куда-нибудь этот чертов сверток с рыбой.
- Что там, а? - спросил он притулившегося рядом парня в какой-то необыкновенной меховой куртке - из собаки, что ли, или из волка.
- Где? - спросил парень.
- С погодой.
- Ветер поперек полосы. Теперь засели.
- Ну и хорошо, - сказал Евдокимов. - Тише едешь - дальше будешь.
- Да и иди ты, - обозлился вдруг парень. - Меня, может, жена ждет.
- Подождет, - сказал Евдокимов, - куда она денется?
Парень не ответил.