- Они трутни, - сказала Лариса. - Чего их жалеть?
Алла на нее очень строго глянула.
- Я чего хотела спросить? - сказала тетя Наташа. - Может, вы мою Нинку в Москве видели? Селиверстова ее фамилия.
- А где она учится?
- Она шить любила. Вот я и думаю, что по этой части пошла. Она в институт поехала поступать, еще в позапрошлом году.
- Не пишет? - спросила Алка.
- Открытки на праздник шлет. А что в открытке напишешь?
- В Москве Селиверстовых много, - сказала Лидка, - может, тысяча или две.
- Да я так. Думала, может, видели. Ешьте картошку, пока, горячая. А я тоже в баньку схожу.
- Нинка - приятельница твоя? - спросила Алла у Толика, когда тетя Наташа ушла.
- Была. Теперь в Москве живет. Она мне написала недавно. С намеком - хочешь, мол, приеду. А зачем? И без нее девок хватает - только помани.
- Ах ты, замухрышка! - сказала Тамара. - Ну, меня помани!
- Вот еще, - фыркнула Маргошка, - нужна ты ему!
- А я говорю: тихо! - поднялась уже совсем пьяненькая Лариса. - Налейте, сейчас все выпьем. Выпьем за плохие условия. Тогда все трутни подохнут, а мы останемся одни. Выпьем за то, чтобы у нас без них все хорошо получилось! Ура!
...Тетя Наташа уложила москвичек на полу, застелив комнату какими-то пальтушками и ватниками. Сразу запахло тавотом, бензином, но привередничать не приходилось.
Опять пошел дождь, и ветер швырял его горстями в окно.
Раньше чем после обеда завтра не нужно и собираться.
- Девочки, Лена там одна, - затянула в темноте свою волынку Лида, - и голодная, наверное.
- Сбегай, покорми, - посоветовала Лариса.
- У меня там еще пряники остались, - сказала Маргошка, - захвати, когда обратно побежишь.
- Она одна, ей там холодно, - стонала Лидка.
- А нам тепло? - спросила Маргошка.
Ей никто не ответил. Она помолчала, потом сказала:
- С усатым я ни разу не целовалась. Хорошо, а? Кто знает?
- Я знаю, - сказала Алла, - еще одно слово, и пойдешь прохладиться.
- Зануда ты все-таки, - сказала Тамара, - И что ты все командуешь?
Опять стало тихо. Только где-то далеко громыхало - не то движок работал, не то трактор все куда-то шел и не мог уйти.
- Надоели вы мне! - сказала вдруг Алла. - И когда это все кончится!
Ей никто не ответил.
СКОРО УЕЗЖАЕМ
"Китайцы в честь какого-то своего праздника набегали вокруг МГУ десять тысяч километров. С ума сойти! Тут бы до ближайшей станции добежать! - Юрка Ермаков крутится по скользкой, замерзшей грязи вокруг вагончика. - Конечно, китайцы психи, нормальному такое в голову не придет - бежать от Москвы до Пекина. Но не так уж им досталось - из тепленьких постелек в сухих кедах кружок по асфальту и под душ! И себе полезно, и капиталистов напугали".
Юрка крутится как белка на своей крошечной дистанции - шесть настоящих шагов, поворот - скользко, и руки дергаются, как на нитках, еще шесть шагов - и снова поворот, тут скорость не наберешь.
- Пятнадцать, - считает Юрка круги, - шестнадцать...
Бригада уже проснулась. У землянки пофыркивает "хозяйка" - полуторка, привезли хлеб. Противно взвизгивает "Беларусь". Какой-то дядя с утра пораньше ковыряется в моторе, и старичок визжит как резаный: взз-взз-взз. Комбайнеру какому-то не терпится. Учетчица Эмка причесывается на крыльце вагончика напротив. Она по-птичьи склонила голову и завесилась реденькой бахромкой волос, но и оттуда пялится своими рачьими глазами.
- Девятнадцать, - выдыхает Юрка.
"Теперь некогда смотреть по сторонам. Бешено звенит колокол - участники пошли последний круг. Весь стадион затаил дыхание. Только бы не упасть на повороте. Чем там размахивал Давид? Пращой, что ли? А праща - это сплошной крутящийся момент. Или как там, в технике?"
На повороте Юрку немножко заносит, он неловко переступает, но скорость уже вспыхнула, она выбрасывает его вперед, на сверкающий, нетронутый снег.
"Кто сказал, что спринтер должен быть мухачом? С этим Ушкиным, будь он даже порядочный человек, я бы рядом не стал. Зачем обижать маленьких? Пушинкой не выстрелишь. Стадион визжит от восторга. Атлет в белой майке и черном трико стремительно уходит от соперников. Посмотрите, как легко он бежит. Его ноги, как черные молнии, мелькают на белом снегу. Он даже позволяет себе обернуться и что-то кричит отставшим соперникам. Ничего я не кричу. Это я Ушкину язык показал. Только он так отстал, что и не видит ничего".
За Юркиной спиной, покачиваясь, отодвигаются вагончики, землянка с дымящей трубой, припорошенные комбайны, выстроенные в ряд, и тракторы, ставшие как попало у землянки. Все вместе это называется станом полевой бригады и занимает крошечный пятачок в бесконечной степи. Юрка еле заметной точкой ползет от истоптанного пятака, ноги его действительно довольно резво мелькают на белом фоне.
"А в общем-то китайцы правы. Нельзя бежать без конца - нужно придумать какую-то цель. Например, добежать до Пекина и каждый день складывать километры. А тут глазу не за что зацепиться, и сколько до станции - неизвестно. Стадион уже охрип, от визга... Последний рывок. Ленточка еще несколько шагов ползет по животу, цепляется за ноги. Пошире улыбнуться кинохронике, поприветствовать публику. Можно переходить на шаг.
Бой с тенью получается, если все время чувствуешь противника. Иначе только прыгаешь, как козел. Лучше представить, что кто-то держит "лапу" и работать в нее. Это тоже не очень легко, бить точно. Виктор Степанович Огуренков, отец и наставник олимпийских чемпионов, сам редко надевает "лапу". Обычно покажет что-нибудь и пошел гулять по залу, присматривается. Смотреть особенно не на что. Огуренков любит игровой, интеллектуальный, что ли, бокс. В нашей секции все интеллектуалы, а боксеров нет. Может, в центральной секции есть получше, а у нас, у гуманитариев, нету. Всестороннее развитие заставляет себя ждать. Мы для Огуренкова - несбывшиеся мечты, и поэтому "лапу" обычно держит помощник с челочкой и злыми глазами, которые вспыхивают всякий раз, если бьешь неточно.
Писал ли Ницше о боксе? Монолог Заратустры мне дали только на одну ночь, и я прочитал страниц сорок. Но там есть такие слова: "И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы". Это относится и к боксу, потому что бокс - тоже танец: и ритмы у него будь здоров, и по части секса он року не уступит. На первый взгляд секса в боксе нет, но нужно привидеться, и вспомнишь поединок самцов на лесной поляне. Поэтому бокс любят смотреть даже самые малахольные девицы. Победителю они готовы простить отсутствие диплома. И пусть будет потерян для нас день, когда ни разу не плясали мы! Огуренкову надо набирать в секцию фэзэушников, раз всестороннее развитие запаздывает".
Из вагончика, вокруг которого только что бегал Юрка, появляется унылая фигура в голубом теплом белье - распавшийся интеллигент Саня Сахаров. Он же Шмунин. Шмыгая одетыми на босу ногу сапогами, он идет в уборную. Женщина в бригаде только одна - учетчица Эмка. Ее особенно не стесняются. Кухарничает в бригаде угрюмый мужик, имени его никто не знает, и все зовут просто Эй. Эмка смотрит на Шмунина брезгливо, как на клопа, и откидывает расческой волосы на пробор. Шмунин пританцовывает перед будочкой, потому что занято. На Эмку, ему наплевать, но, если бы ее здесь не было, он бы уже давно вышел из положения. Юрка приседает, придерживаясь за станину брошенного кем-то плуга.
"Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы. Чуть пробежал, и уже коленки дрожат, как у пенсионера. Китайцам было легче, они всем землячеством бегали. У них не побежишь - измену революции пришьют. Все бегали и складывали, потому до Пекина и добежали. А тут бы до ближайшей станции добежать".
От зарядки Юрка разогрелся, вспотел, и сейчас все тело у него горит нестерпимым зудом, особенно живот и ноги. В бане они не были уже недели три, спят, не раздеваясь, потому что вагончик щелястый и, сколько его ни топи, все выдувает - обовшивели. Юрка встает на корточки, чтобы не так видно было, задирает майку, спускает штаны и с наслаждением натирается снегом. Зуд проходит.
"Эти ханурики все еще валяются и клянчат друг у друга окурки. С такими далеко не убежишь. Казалось, что много пробежал, а на самом деле - метров триста, не больше".
Около вагончика Юрка догоняет Шмунина. Шмунин замерз и хочет первым вскочить на лестницу. Юрка поддает ему сапогом и кричит:
- Будь проклят тот день, когда ни разу не плясали мы!
- Дурак! - обижается Шмунин и хлопает дверью. - А еще Ницше читал! - кричит он, показывая кончик носа.
Наверное, он сейчас уперся сапогом в косяк и приготовился к штурму. Но где ему удержать! Юрка одним махом взлетает на крыльцо, дергает ручку и падает на холодные доски - дверь никто не держал. Эмка хихикает у своего вагончика.
- Скубенты! - кричит от землянки Мишка, который на время отпуска бригадира стал за главного. - Чухаться долго будете?
"Наверное, дядя этот оставил старика - не визжит. А то как по нервам пилой: взз-взз-взз. Палачи тоже завтракают. Вот и сидел бы дома. Маша бы ему кофей в постель подавала. А он сюда прискакал - кусок от его комбайна откусят. А кому он нужен? В уборку - другое дело, мигом разденут. Вон Ваня Сапелкин, на что телок, а перед тем, как в поле выехать, со всех других комбайнов змеевики поснимал. Они и не нужны ему были - зато сразу за все обиды рассчитался. Если бы узнали - был бы шум, а так каждый поматерился и достал откуда-то новый. У них все припрятано. Дядя, наверное, и боится, что такие, как он, его комбайн раскурочат. Только зря он тут крутится - "Беларусом" комбайн в мастерскую не оттащишь, а все "дэты" на пахоте".
Вторым выскакивает из вагончика Никонов.
- Выходи строиться! - кричит он. - Быстро!
Бунин и Шмунин спускаются, не обращая на него внимания.
- Равняйсь! - кричит Никонов. - Смирно! С песней шагом марш!
Высоко подбрасывая худые ноги, Никонов печатает, как на параде, шаг.
- Наша Таня громко плачет, - кричит он дурным голосом, - уронила в речку мячик.
Скользко. Идти нелегко, но Никонов не сдается, шлепает к землянке впереди всех.
- Возьмите знамя красное, все вымпелы назад, - заводит Шмунин на мотив "Среди долины ровные".
Дело идет к концу. Уборка кончилась. Подвели итоги. Юристы стали победителями и получили знамя Центрального штаба. Славка Пырьев объехал с ним все бригады, призывал крепиться в оставшиеся дни.
Юрке наплевать на все эти песенки.
"Мало смеюсь, и желудок плохо работает. Сейчас бы "Волгу-Волгу" посмотреть. А то сидишь целый день на железке, и желудок не работает. Нужно зарядку делать потяжелее или на пурген переходить. А этих хануриков, конечно, на зарядку не вытащишь".
- Отделение, стой! - командует сам себе Никонов у входа.
В землянке хохот стоит, как в бане. Миски отставлены, и даже угрюмый Эй силится раздвинуть губы.
- Ну и что? - допытывается Мишка у замурзанного пацана с длинной худой шеей. Это Лосев, Юркин тракторист.
- А чего? - удивляется Лосев, смущенный этим вниманием. - Врубаю четвертую и тащу по улице.
- Зачем по улице? - встревает кто-то. - В объезд надо было.
- А я знал? - опять удивляется Лосев. - Иду, значит, и вдруг какой-то мужик выскакивает и кричит: "Стой!" А чего мне останавливать? До мастерских добежит, если нужно. А он не отстает, бежит рядом и кричит, а сам в одном белье, пальто не застегнуто, и все наружу. Я остановился. Чего, говорю, бегишь?
- И-и-и! - скрипит Мишка. - А он что?
- А он говорит: "Я директор, я тебя, в рот, в нос, научу порядку. Кто разрешил комбайн тащить?" А я думаю, не станет директор по ночам в одном белье бегать, и говорю: "Пойди проспись, без наследства останешься!"
Землянка опять грохочет. Лосев, смущенный, оглядывается по сторонам.
"Нашли над кем смеяться! - подумал Юрка. - Не, знают они, что ли, у него под ватником даже рубашки нет. Что он будет, делать, если выгонят?"
- Все, - говорит Мишка, насмеявшись, и стучит ложкой. - Сегодня получишь выговор. В конце месяца заплатишь за горючее.
Глаза у него стекленеют, он откидывается от стола и вопит:
- Ой, уморил!
Но в землянке уже никто не смеется. Эй раскладывает по мискам кашу.
"Гречневая, - отмечает Юрка, - от такой еще хуже будет. Хорошо, что поржал немножко, может, обойдется. С этим пацаном и в цирк ходить не надо".
Шмунин и Бунин встают. Им можно привередничать, они еще шмунинскую посылку не доели. Никонов, не дожидаясь приглашения, двигает к себе лишнюю миску, вторую он толкает Юрке.
- Нет, - отказывается Юрка и отпасовывает миску на середину, - мне хватит.
Кашу подхватывает какой-то мужик. Наверное, это тот самый дядя, который с утра гонял "Беларуса" - чистенький, и ватник у него зачинен, ясно, что из дома.
Дядя озирается по сторонам - ложку ему, видите ли, нужно. Эй хранит молчание. Бунин и Шмунин свои унесли. Лишних ложек нет. Тут ложки дефицит, приходится носить в сапоге.
Не дождавшись ложки, комбайнер запускает в кашу горбушку. Ничего, получается. С такой смекалкой он и без запчастей проживет. Так что зря волнуется.
- А за горючее комбайнер заплатит, - говорит дядя, облизывая горбушку, - так положено.
- Как же, - неожиданно для себя вылезает Юра, - вы заплатите!
"Зачем я вылезаю? - думает он. - Лосева мне, что ли, очень жалко? Так дам ему пару рубашек, когда будем уезжать. Но уж очень этот дядя джентльмена из себя строит. Не надо было давать ему кашу. Съел бы сам, а с животом как-нибудь бы обошлось. Не стоило вылезать".
Но комбайнер уже поднял перчатку.
- А ты кто такой, чтобы тут разговаривать? - спрашивает он Юрку. - Ты мамкину сиську давно бросил?
Трактористы смеются. Мишка чуть под стол не лезет от удовольствия. В такой ситуации нужно сразу бить по морде. Но зря Огуренков возится с интеллигентами, лучше бы он брал в секцию фэзэушников.
- Спорим, что комбайнер не заплатит?
- Я с тобой не только что спорить, - спокойно говорит дядя, - я с тобой рядом какать не сяду.
Слово-то, гад, какое выбрал!
Самое гнусное, что Никонов смеется вместе со всеми. А был бы тут Шмунин, он бы визжал как поросенок. Эй собирает миски.
После завтрака Юрка долго стоит около землянки. У Лосева сломался пускач, и кто-то таскает его на тросе, чтобы завелся. Никонов пошел в вагончик в надежде, что Шмунин расщедрится. Сейчас они, наверное, не спеша сосут кружки соленой колбасы и смеются над Юркой, который получил по ушам. Наконец лосевский трактор часто-часто зачихал, завелся. Можно ехать.
Работа эта, если поглядеть на нее со стороны, - не бей лежачего. Садишься в железное такое креслице с бортиками - как для младенцев, чтоб не падали, - и поехали. Можно даже художественную литературу читать, если хочешь, конечно, потому что работы - никакой. В начале борозды опустишь плуг, потом в середине, где поле пересекает дорога, поднимешь и опустишь, чтобы дорогу пропустить. Но если зазеваешься - тоже не трагедия. Тракторист высунется и обматерит, а ты ему ручкой - ладно, мол, не волнуйся.
Дорог этих в степи сколько хочешь. Нечего из-за муры волноваться - не асфальт, укатается. В конце борозды, когда трактор будет разворачиваться, опять поднимешь плуг, чтобы лишнего не пахать, и опустишь, когда снова выйдешь на борозду. Вот и вся работа.
Оборудование соответствующее: рычаг, чтобы плуг поднимать, и колесо - вроде штурвала, чтобы заглублять или, наоборот, делать помельче. Только сейчас этой штукой никто не интересуется. Конечно, если агроном приедет и палочкой в борозду потычет, может вообще, все забраковать, и придется перепахивать. Но агронома давно не видно, и за все отвечает Мишка.
А с него план спрашивают, ему чем мельче - тем лучше, потому что мельче быстрее. А может, и агроном, если бы узнал, тоже бы не волновался - урожай здесь бывает раз в три года, в будущем году, значит, ничего не будет, и, если по совести разобраться, можно вообще ничего не делать и зря горючее не жечь. Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от природы.
На конце рычага, которым поднимаешь и опускаешь плуг, есть дырка. Кто ее знает - для чего, но трактористы наловчились: продевают в эту дыру какой-нибудь шнур и хорошо без прицепщиков обходятся. Это ведь тоже вопрос - нужны мы здесь или не очень?
Но, как говорится, мы не можем ждать милостей от начальства.
Конечно, бывают и запарки. Это когда прозеваешь и под плуг попадает перекати-поле или какая-нибудь еще травка поздоровей. Получается вроде запруды - земле некуда отходить, и она наливается под ногами тяжелым комом. Тут нужно соскакивать и кричать трактористу, чтобы остановился. Потом, обдирая пальцы, выковыриваешь из-под плуга эту землю с запутавшейся травой. Земля, только что мягкая, как вода, не поддается, колупаешься долго и проклинаешь себя за то, что прозевал эту травку. Но так бывает нечасто - раз пять за смену. А все остальное время сидишь и торгуешь дрожжами.
Холодно, и ничего не спасает - ни ватник на сиденье, ни ушанка, ни теплые портянки. Прячешь ладони под мышки, поза получается гордая. Гордо плывешь над белой землей, и сзади тебя остается черный шлейф.
Но наполеонствовать долго не получается - зябнут коленки. Соскакиваешь и чешешь за трактором. Не такая уже и скорость, но ведь и харч не тот, и по утрам, если бегаешь один, далеко не убежишь, поэтому, форма совсем неважная.
Другим прицепщикам легче. Юрке не повезло с Лосевым. Другие спокойно сидят в кабинах, дремлют и вылезают только перед дорогой или в конце загонки, чтобы поднять плуг, а потом обратно. А у Юрки Лосев. Стоит Юрке залезть в кабину, как тот начинает озираться, словно Юрка просит его ворованное спрятать. С таким нервным не поездишь. Так весь день и трясешься на этой железке.
Юрка закрывает глаза. Не очень холодно. Но все-таки не уснешь. К вечеру, если холоднее не станет, можно будет подремать, а сейчас не очень и хочется. Такое ощущение, как будто выпил бутылки две пива - не поймешь, чего хочется, но, в общем, ничего.
- ...........!
Юрка открывает глаза. Это кричит Шмунин. Он бежит через степь, почему-то подбрасывает шапку и кричит изо всех сил. Лосев высовывается и смотрит на плуг - все вроде в порядке, орать не из-за чего. Юрка встает с креслица. Это похоже на то, как сходишь со ступеньки трамвая. И машет Лосеву - мол, поезжай. Но тот уже не видит. Ничего с ним не сделается, если проедет полкруга без прицепщика.
- ...........! - кричит Шмунин. Он уже совсем близко, и видно, как на его всегда кислом лице сейчас играет улыбка.
- Шабаш! - говорит он, подбегая. - Пырьев приезжал. Что, говорит, на банкет заказываете? Понимаешь?
- А куда он поехал?
- Уезжаем, понимаешь? - кричит Шмунин. - К ядрёне фене уезжаем.
- А куда он поехал? - тупо повторяет Юрка, словно боится поверить в то, что кричит Шмунин.
- А кто его знает! Может, к Эмке своей. Ты что? Не доволен? Оставайся, они на тебе зимой будут воду возить.
Шмунин уже убежал. Ему не терпится поделиться новостью. Бунинский трактор метрах в двухстах, а дальше никоновский.