Глава XX. Клочок бумаги
Еще один день прошел в переговорах, которые пока что так и не принесли нам с Льюком желаемых результатов. Вечером после заседания я пошел в колледж, к Мартину в кабинет. Еще днем я позвонил ему по телефону и передал слова Кроуфорда. Высокие окна - архитектурное новшество восемнадцатого столетия, - которые по ночам надменно заливали своим светом весь двор, сейчас приветливо манили. Я рассчитывал, что Мартин уже знает приговор суда и ждет меня.
Однако я никак не рассчитывал, войдя в кабинет, найти там не Мартина, а Говарда с женой, дожидавшихся его. Говард, который читал вечернюю газету, взглянул на меня и сказал: "Хэлло!" Лаура, назвав меня полным титулом, вежливо, официально и бодро проговорила: "Добрый вечер!"
- Мартин дал нам знать, что решение суда ожидается сегодня, - пояснила она.
- Пока еще ничего нет?
- Пока ничего. - Она добавила, что Мартин вышел "пособирать новости". Оба они - и она и Говард - казались совершенно спокойными.
Я подумал, что нервы у них куда крепче, чем у меня. Будь я на их месте, я не мог бы сидеть так вот в колледже и ждать, не мог бы, как бы ни был я уверен в исходе дела. По правде говоря, чем большую уверенность испытывал бы я, тем старательнее оттягивал бы из суеверного чувства, без сомнения презираемого ими обоими, момент получения добрых вестей. На их месте я пошел бы погулять подальше от телефонов и посыльных и затем вернулся бы домой в надежде, что вести тем временем уже получены, по-прежнему желая в глубине души, чтобы конверт можно было еще некоторое время не распечатывать.
Не такова, однако, была эта пара. Они стояли настолько выше предрассудков, что казалось, их ничем не прошибешь. Говард нашел в газете заметку об английском солдате, убитом во время, как он выразился, "одной из ваших колониальных авантюр". Ему хотелось вовлечь меня в политический спор. Забавно было, что, сыпля марксистскими лозунгами, которые он произносил весьма агрессивно, он в то же время был возмущен тем обстоятельством, что взвод попал в засаду. Его двоюродный брат служил как раз в этом полку, и Говард, незаметно для себя, впал в озабоченный тон, весьма похожий на тон, свойственный членам "Праттс", - брюзгливый, снисходительно-встревоженный и благородно-негодующий. Чувствовалось, что стоит совсем немного изменить его характер - и из него может получиться превосходный кадровый офицер.
На лестнице за дверью послышались шаги. Я узнал шаги Мартина, хотя можно было подумать, что идет человек гораздо более грузный. Я замолчал. Говард уставился на дверь.
Вошел Мартин. В руке у него был клочок бумаги. Глаза его ярко блестели, и на мгновение мне показалось, что все обстоит хорошо. Мы сидели вокруг камина; он ступил на коврик, лежавший у нас под ногами, и только тогда заговорил.
- Мне очень неприятно, что именно я должен сообщить вам это, - сказал он глухим голосом. - Новости скверные!
Не прибавив больше ничего, он передал записку Говарду. Тот прочел ее с ничего не выражающим лицом, молча протянул жене и снова взялся за газету. Лаура густо покраснела, лоб ее вдруг прорезала одна-единственная морщинка, и она передала записку мне. Записка была на бланке ректора колледжа, и гласила она следующее:
"Суд старейшин по просьбе членов совета колледжа пересмотрел дело доктора Д. Дж. Говарда, в прошлом члена совета. Суд пришел к заключению, что достаточных оснований для того, чтобы первоначальное решение было им изменено, не имеется.
Р. Т. А. Кроуфорд, ректор колледжа".
Пониженным голосом, переходящим в шепот, как будто мы были в комнате больного или в церкви, Мартин сказал мне, что сообщение это еще не разослано членам: его сейчас размножают в канцелярии колледжа, где он и взял этот экземпляр. Больше он ничего не добавил и продолжал сидеть, глядя на меня с таким видом, словно не знал, как себя вести, словно не находил, что сказать этим людям, что сделать для них. Ничем не мог помочь ему и я. Оба мы в молчании смотрели на Лауру, устремившую на Говарда взгляд, полный любви и заботы. Говард сидел, низко опустив газету, так, чтобы на нее падал свет стоячей лампы. Лицо его было совсем неподвижно, только глаза быстро пробегали строчку за строчкой; казалось, и в комнате все замерло.
Газету он не переворачивал. Я так и не знал, прекратил ли он чтение и читал ли вообще.
И вдруг, внезапно, газета выскользнула у него из рук. Падая, она развернулась, и первая страница легла на коврик так, что в глаза нам кинулись бессмысленные броские заголовки.
- Надеюсь, что уж теперь-то они довольны, - выкрикнул он. И начал ругаться резким и неприятным голосом. - Да! - кричал он, - надеюсь, что они довольны! - Он так и сыпал ругательствами и проклятиями, не обращая никакого внимания на нас с Мартином. Наконец он выпрямился, посмотрел на Мартина и сказал с какой-то глумливой любезностью: - Если уж на то пошло, надеюсь, что довольны остались и вы.
- Не смейте так со мной разговаривать! - взорвался Мартин. Затем уже своим обычным тоном он сказал: - Вот что, это нас ни к чему не приведет…
- Хотел бы я знать, почему меня не вызвали еще раз в этот самый суд, после того как они сказали, что, по всей вероятности, захотят выслушать меня? Хотел бы я знать, кто воспрепятствовал этому? Все вы, наверное, в восторге от себя - как это вы все здорово обстряпали! А справедливость - кому она нужна? Была бы видимость справедливости, а остальное неважно!
Говард, вероятно, и не заметил вспышки гнева Мартина. Ему все сейчас казались врагами, все были заодно с "ними", и прежде всего те, кто прикидывались его сторонниками. Вдруг тон его переменился:
- Я совершенно убежден, что, если бы мне дали объяснить, как я работал над своей диссертацией, объяснить спокойно и разумно, не поддаваясь панике, суд, конечно, понял бы, в чем дело…
Сейчас он, по-видимому, был полон надежд и проектов, как будто суд был еще впереди, как будто судей еще можно было в чем-то убедить. Он переживал одну из тех вспышек надежды, озаряющих иногда людей в разгар несчастия, когда теряется понятие о времени и начинает казаться, что не все потеряно и что если искусно повести дело, то еще можно выйти из беды веселым и невредимым.
Новый скачок в настроении, и он опять начал орать:
- О черт! Им обязательно надо было потопить меня! Хотел бы я послушать, о чем они шушукались эти последние две недели. Хотел бы я знать, простое ли это совпадение, что вы оказались здесь, - обратился он ко мне с той же издевательской любезностью, с какой перед этим говорил с Мартином. - Впрочем, полагаю, что они сумели бы обойтись и без посторонней помощи. Они твердо решили потопить меня и, нужно отдать им должное, сделали это очень ловко.
- Это еще не конец, - сказала Лаура.
Она подошла к нему и встала рядом; голос ее звучал нетерпеливо и страстно.
- Они прекрасно провели все это. Их можно поздравить… - не унимался Говард.
- О господи, - сказала Лаура. - Ведь ты же так просто не сдашься.
- Хотел бы я знать…
- Ты так просто не сдашься, - сказала она. - Нам придется начать все сначала - только и всего.
- Да что ты понимаешь!
Он говорил с ней грубо, но без тени той подозрительности, какую можно было ожидать от него в этот вечер в отношении всех остальных. Казалось, что их связывает вспыхнувшее вдруг - и причем так ярко, что наблюдать за ними было просто неудобно, - желание близости, желание согреть и утешить.
- Ведь это же не конец? - обратилась она к Мартину.
- Нет, - ответил тот. Затем он сказал Говарду: - Лаура права. Я предлагаю бросить поиски виновных и подумать, что делать дальше.
Мартин говорил деловым тоном, но без всякого энтузиазма и отнюдь не дружелюбно. Святым он не был. Он не принадлежал к числу людей, которые, оказавшись свидетелями чужого несчастья, готовы самозабвенно разделить страдания ближнего. Он вовсе не желал, чтобы его обвиняли в предательстве. Он с большим удовольствием прогнал бы Говарда прочь с глаз, с тем чтобы никогда впредь не видеть его. Приговор суда старейшин был ударом - даже больше чем ударом - и для самого Мартина.
- Для обжалования приговора у вас есть официальный путь, - сказал Мартин. - Вы, конечно, можете подать жалобу инспектору.
- О да, это, конечно, очень поможет, - ответил Говард. - Лучшего вы ничего не могли придумать? Неужели вы серьезно думаете, что какой-нибудь инспектор вообще станет лезть из кожи, чтобы помочь мне? А когда я подумаю о нашем инспекторе, в частности… Что ж, это, по всей вероятности, будет самый быстрый способ прикончить меня раз и навсегда… - Он говорил все с той же сумасшедшей издевкой в голосе.
Ледяным тоном Мартин ответил:
- Я сказал, что это официальный путь. И я упомянул его, имея в виду одно обстоятельство, и только из-за этого обстоятельства. Прежде чем вы сможете возбудить судебное дело против колледжа за незаконное увольнение, вам, по всей вероятности, придется пройти все формальности. Я же продолжаю надеяться, что мы сумеем все наладить и без того, чтобы вы обращались в суд.
- Да неужели?
Тон Мартина по-прежнему оставался холодным, но, не давая воли раздражению, он продолжал:
- Однако после того, что произошло, я не стал бы винить вас, если бы вы решили действовать прямо. Не думаю, чтобы вообще кто-нибудь из нашей группы стал бы винить вас за это.
Говард был поражен. Поражен настолько, что тут же задал практический вопрос: действительно ли Мартин советует ему сразу обратиться к адвокату? Нет, терпеливо ответил ему Мартин, он не советует, но считает своим долгом сказать, что большинство сочло бы такой поступок оправданным. С чего нужно начинать, когда подаешь жалобу инспектору, продолжал расспрашивать Говард. Вид у него делался все более и более усталый, потерянный и невнимательный, взгляд то и дело обращался в сторону жены, как будто она, и только она, была нужна ему сейчас.
Мартин с готовностью отвечал ему. Но в конце концов Говард сказал, что не собирается "предпринимать что-либо впопыхах", что "для одного вечера с него достаточно". Он ушел, обняв Лауру за плечи, и еще раз оба мы, наблюдая за ними, чувствовали себя voyeurs.
После того как дверь за ними закрылась, Мартин некоторое время сидел, глядя в камин.
- Ты ждал этого? - спросил я его наконец, указывая на клочок бумаги с приговором старейшин.
- К сожалению, нет!
Он сказал это искренне, но в голосе его звучала ярость. Несмотря на всю свою осторожность и скептические замечания, - а может быть, именно благодаря им, - он был по-настоящему поражен, поражен не меньше, чем все мы, остальные. Поэтому он злился на себя, злился на людей, поставивших его в такое положение.
- Не миновать им теперь неприятностей, - сказал он, давая волю своему бешенству, - сейчас, поскольку Говарды ушли, он мог позволить себе эту роскошь.
Существует довольно распространенное мнение, что те, кто "управляют" другими, "руководители" типа Мартина, сами бывают обычно чужды страстям. Если бы это было так, они были бы плохими руководителями. Нет, сила их заключается именно в том, что они вполне способны подчас на сильное проявление чувств, не теряя, однако, при этом способности продолжать руководить.
Как ни был раздражен Мартин, способности здраво мыслить он не утратил. В данный момент перед ним стояли две безотлагательные задачи: во-первых, не допустить, чтобы кто-то из его партии наделал глупостей, и, во-вторых, не дать этой партии развалиться. Сейчас, не теряя времени, сказал он, мы должны будем повидать Скэффингтона: Мартин слышал, что Скэффингтон собирался обедать дома.
Когда мы спустились вниз по лестнице, Мартин посмотрел на противоположную сторону двора. Двери капеллы были открыты настежь, полоса света лежала на лужайке; несколько молодых людей, завернувшись в мантии, торопливо расходились с вечернего богослужения.
- Праздник сегодня какой-нибудь, что ли? - спросил Мартин, кивнув в сторону капеллы.
Мы немного подождали. Скэффингтон так и не показался; наконец из церкви вышел капеллан и запер за собой двери.
- Здесь его нет, - сказал Мартин.
Мы прошли через буфетную, где царила веселая суматоха и толпились молодые люди - кто проталкивался вперед, чтобы первым попасть в столовую, кто пробивался к выходу с пивными бутылками в руках. Во втором дворе светились окна кабинета Уинслоу.
- Интересно, о чем он думает? - заметил я.
- Да что он может думать? - ответил Мартин, - прислушивается, как обычно, к чужому мнению, насчет своего у него всегда было слабовато.
Пока Мартин отпирал боковую калитку, я думал о том, каким был Уинслоу в расцвете сил и власти, - человек, который мог нагнать страха на кого угодно; думал я и о том, сколько неустойчив был курс репутаций на колледжской бирже, если Мартин, бывший всего девятью годами моложе меня, знал Уинслоу только как неудачника. На этой бирже репутация Брауна сохраняла устойчивость еще с моих времен, Кроуфорда - несколько поднялась, Найтингэйла - головокружительно взлетела, в то время как люди, бывшие центральными фигурами в колледже в мои дни - Уинслоу и Яго, - оказались заживо списанными со счета.
Мы подошли к ряду небольших коттеджей, и Мартин потянул ручку колокольчика на двери Скэффингтона. Никто нам не открыл, несмотря на то что из окон слабо освещенной гостиной доносились голоса. Мартин позвонил снова. За занавесками вдруг вспыхнул яркий свет, и вскоре послышались тяжелые шаги. Когда миссис Скэффингтон открыла двери, я заметил, что лицо ее красно и манеры несколько суетливы.
- Ах, это вы! - сказала она. - Вы застали меня за неподходящим занятием.
Мартин спросил, дома ли Джулиан.
Нет, она в одиночестве, Джулиан ушел обедать в ресторан.
Не разрешит ли она нам войти на минутку - Мартину нужно передать кое-что Джулиану.
- Вы застали меня за неподходящим занятием, - повторила миссис Скэффингтон, когда мы уже сидели в гостиной. Теперь я догадался о причине ее смущения. Она была смущена не потому - или, во всяком случае, не столько потому, - что Джулиан ушел обедать куда-то один. Они уже так давно охладели друг к другу, что она забыла о необходимости скрывать этот факт, если вообще когда-нибудь находила необходимым скрывать его. Нет, причина оказалась гораздо глупее. До нашего прихода она сидела в своей маленькой гостиной за стаканом хорошего виски, с бутербродом с яичницей, а голоса, которые мы слышали, стоя за дверью, доносились из телевизора. Сейчас телевизор был благополучно выключен, однако миссис Скэффингтон очень напоминала великовозрастную школьницу с обветренным лицом, пойманную на месте преступления. Куда девались ее бодрые манеры типичной помещицы, ее бестактная самонадеянность. Она не допускала мысли, чтобы люди, вроде нас с Мартином, могли позволить себе так легкомысленно провести вечер. У нее создалось впечатление, что коллеги ее мужа всю жизнь проводят за книгами, и это вызывало у нее насмешку и в то же время благоговение. Ей казалось, что стоит нам узнать, как она развлекается, - и мы потеряем к ней всякое уважение. Поняв, что мы не собираемся ни спрашивать ее ни о чем, ни порицать ее, она явно почувствовала облегчение. Налив виски нам, она допила свой стакан и налила себе еще. Мне показалось, что она может выпить не меньше, чем пили ее братья после целого дня охоты.
Мартин задался целью втолковать ей всю серьезность принесенного им известия.
- Вот что, Дора, это очень важно.
На следующее утро с первой доставкой почты Джулиан должен был получить решение суда. Сейчас Мартин дословно повторил ей его.
- Кое-кому из вас это ведь самая настоящая оплеуха? - заметила она. - Они, что же, хотят сказать, что дядя Сесиль не повинен ни в каких фокусах?
- Да, именно это они хотят сказать.
- Ну что ж, - отозвалась Дора. - Я даже рада. У нас в семье никто не был высокого мнения о Сесиле. Моя мать всегда говорила, что он недостаточно аристократичен! Хотя как она это установила, для меня всегда оставалось загадкой. И все же большинство наших родственников могут ему только позавидовать; и потом он всегда баловал меня, когда я была маленькой…
Она сидела откинувшись в кресле, согретая теплыми семейными воспоминаниями и несколькими стаканами виски с содой. Но она отнюдь не была глупа; не была она и бестолкова, разве что в тех случаях, когда бестолковость была ей на руку. Она почувствовала, что не встречает в нас сочувствия.
- В чем дело? - спросила она. - Вы разве не верите, что старик не виноват?
- Не верим ни минуты. Не поверит этому и Джулиан. Поэтому-то я и боюсь, чтобы он не полез на стену…
Это означает всего лишь, сказал ей Мартин, что положение сильно ухудшилось. Никто из ратовавших за пересмотр не согласится с таким решением: ни Джулиан, ни он сам, ни Фрэнсис - никто. Все это означает лишь, что они снова вернулись к исходным позициям, только страсти сейчас разгорятся сильнее. Главное, чтобы Джулиан, взбеленившись, не напортил еще больше. План Мартина состоял в том, чтобы созвать в конце недели собрание членов совета, образовавших большинство. Не может ли она сказать Джулиану, чтобы он ничего до этого не предпринимал?
- Сказать-то я ему скажу, - ответила Дора, - но только за результаты не отвечаю.
В голосе ее звучали и насмешка и грусть. Грусть, так как ей было неприятно, что старого Пелэрета, по-видимому, не собираются оставлять в покое, грусть и потому, что она не могла ответить за мужа и должна была говорить о нем как о знакомом, и притом не слишком близком. В то же время ей было и немного смешно, потому что, думая о своем муже, она видела в нем не только человека, вызывающего известное восхищение. Элегантный, красивый, благородный, самоуверенный, принципиальный, безрассудно храбрый - таким он был в глазах окружающих, но только не в ее, - слишком хорошо она его знала, чтобы относиться к нему серьезно. Однако она была чрезвычайно лояльна по отношению к нему. Лояльна отчасти в силу своего характера и воспитания, но, кроме того, как ни странно, именно потому, что от их брака почти ничего уже не осталось. Как ни удивительно, это обстоятельство укрепило, а не ослабило их случайную, не очень близкую дружбу. Они сделались союзниками - союзниками, лишенными чувства юмора, из которых каждый считал, что видит "смешные стороны" другого. И поэтому-то, когда ей пришлось выбирать между добрым именем Пелэрета и принципами - или пусть даже причудами - своего мужа, она, не задумываясь, сделала выбор. Ради него она готова была пожертвовать не только этим. С присущей ей грубоватой преданностью она поддерживала мужа во всем. Пусть другие восхищаются им сколько хотят. Пусть зарятся на него другие женщины. Замужем-то за ним была она.