- Если до того времени я не умру, - сказал Уинслоу, - мне, по всей вероятности, придется украсить своим присутствием эту церемонию. Рад отметить, однако, что на этот раз даже у членов нашего колледжа не хватит глупости сделать неправильный выбор. Для разнообразия такая возможность, кажется, исключена.
- Вы хотите сказать…?
- О чем тут говорить? Фрэнсис Гетлиф будет как раз на месте.
Никто не возразил старику. Я не мог удержаться, чтобы не подразнить чуточку Тома Орбэлла.
- Мне кажется, я где-то слышал, - сказал я, - как называлось имя Брауна?
- Любезный Эллиот, - ответил Уинслоу, - имя Брауна называлось и в прошлый раз. И я тогда еще говорил, - это приведет к тому только, что мы обречем себя на двадцать лет рутинерства. Если бы кто-нибудь сдуру вновь повторил это предложение, мне пришлось бы сказать, что теперь это будет означать семь лет рутинерства. Семь лет лучше, чем двадцать, - что правда, то правда, - но, к счастью, даже мои коллеги, несмотря на свою исключительную способность выбирать худшее из предложенного, вряд ли захотят погрязнуть на такой срок в рутине.
- Значит, большинство согласно с кандидатурой Гетлифа?
- Я как-то не думал, что этот вопрос подлежит обсуждению, - сказал Уинслоу. - Достопочтенный Браун рядом с Гетлифом конкурент несерьезный. И это мнение всех старейшин колледжа, которые на этот раз, в виде исключения, проявили редкое единодушие. Я недавно беседовал с казначеем. Мы сошлись на том, что одно предвыборное собрание состояться должно, однако мы не видим оснований устраивать больше одного. Что - прошу поверить мне на слово, молодые люди, - и Уинслоу обвел взглядом стол, - за последние шестьдесят лет является случаем в этом колледже беспрецедентным. Оказывается, даже несчастный Яго, наш прежний проректор, и тот солидарен в этом вопросе с казначеем и со мной. Как я уже сказал, все мы считаем, что Фрэнсис Гетлиф будет как раз на месте.
Мы встретились взглядом с Томом Орбэллом, он смотрел на меня дерзкими, беспечными, ясными глазами. Не знаю почему, но спорить он не собирался. Было ли причиной тому его хорошее воспитание или он просто не хотел пока что раскрывать своих карт? По лицу же Мартина, вежливо слушавшего Уинслоу, никак нельзя было понять - согласен он с ним или нет. Он незаметно навел старика на воспоминания о безрассудных расточительствах, случавшихся в колледже в прошлом, о том, "как один мой предшественник на посту казначея в своей бездарности превзошел даже меня, продав прекрасное Линкольнширское поместье. Если бы не эта знаменитая сделка, от которой удержался бы, пожалуй, даже колледжский дворник, заведение это и поныне обладало бы приблизительно половиной былых богатств".
Уинслоу вспомнил еще целый ряд совершенно бессмысленных поступков. Пока мы стояли, дожидаясь, чтобы официанты убрали со стола и поставили кресла полукругом у камина, он стал вспоминать, сколько на его веку перебывало в членах совета колледжа людей, "совершенно ничем не замечательных".
- Совершенно ничем не замечательных, дорогой профессор, - весело сказал он Мартину.
- Но ведь были же какие-то достоинства у старого…? - сказал Мартин, у которого тоже начали поблескивать глаза.
- Никаких, голубчик, абсолютно никаких. Из него вышел бы недурной лавочник с легким литературным уклоном.
Он сел на председательское кресло, второе с дальнего края камина. В центре комнаты сверкал пустой полированной поверхностью стол палисандрового дерева. В дни, когда обед сервировался в профессорской, вино обычно пили, сидя у камина.
- Никогда не устану повторять, - обратился Уинслоу к Тэйлору и к младшему из ученых - обоим им было по двадцать, и оба были больше чем на пятьдесят лет его младше, - не устану повторять, что, за чрезвычайно редкими исключениями, все кембриджские профессора люди ничем не выдающиеся. Это просто люди, которые взаимно провозглашают друг друга выдающимися. Я не раз задумывался над тем, кто первый высказал эту простую, но мудрую мысль?
Рюмки наполнили портвейном, и Уинслоу объявил:
- Насколько я понимаю, эта бутылка ставится мистером Эллиотом с целью - поправьте меня, дорогой профессор, если я заблуждаюсь, - с целью отметить присутствие здесь сегодня его брата. Чрезвычайно похвальное проявление братского радушия!
С сардонической усмешкой, смакуя каждое слово, Уинслоу предложил тост за мое здоровье и потом за здоровье Мартина. Мы потягивали портвейн, чувствуя на лице тепло камина. Мартин и я, не желая дать затмить себя Уинслоу, рассказывали о минувших днях, когда обоим нам случалось обедать в этой комнате. Довольный своим представлением, старик начал поклевывать носом. В комнате было жарко и уютно. Разговорились и молодые люди. Вдруг со скрипом распахнулась дверь: на миг я подумал, что официант по случаю рождества поторопился с кофе, но это оказался Скэффингтон.
Уинслоу встрепенулся, веки у него стали красные.
- Дорогой юноша, - сказал он, - какая неожиданная радость! Пожалуйста, сделайте мне удовольствие, выпейте рюмку портвейна.
- Прошу извинить меня, мистер президент, - сказал Скэффингтон.
Я заметил, что первым долгом он посмотрел в сторону Мартина.
- Никаких извинений! Садитесь и наливайте себе вина.
Члены совета, не присутствовавшие на обеде, редко заглядывали в столовую выпить вина после обеда, но ничего из ряда вон выходящего в таком появлении не было. Как правило, все относились к этому совершенно равнодушно, равнодушно отнеслось большинство и к приходу Скэффингтона в этот вечер. Но только не я и - в этом я был уверен - не Мартин. Скэффингтон сел; он молча смотрел, пока ему наполняли рюмку. Он был не в смокинге: для него, человека, педантично придерживающегося буквы этикета, это уже само по себе казалось странным. В своем синем костюме, румяный, с гордо поднятой головой, он был как-то не на месте в этом кругу.
Разговор продолжался, но Скэффингтон не принимал в нем участия, да и Уинслоу снова начал дремать. Немного погодя Мартин поднялся. Распрощавшись, мы вышли во двор, и меня ничуть не удивило, когда сзади раздались шаги Скэффингтона.
- Дело в том, - сказал он Мартину, - что мне хотелось бы поговорить с вами.
- Наедине? - спросил Мартин.
- Пожалуй, я предпочел бы, чтобы и Люис был в курсе дела, - ответил Скэффингтон.
Мартин сказал, что нам лучше подняться в его кабинет. Даже в такую теплую ночь там было неприятно сыро и холодно. Мартин включил рефлектор, выглядевший нелепо внутри огромного камина шестнадцатого столетия.
- Итак, Джулиан? - спросил Мартин.
- Я не считал себя вправе хранить это дольше в тайне.
- Что именно?
- Последние дни я снова занимался делом этого самого Говарда…
- Да? - Тон Мартина был по-прежнему невозмутимым, но глаза его выражали живейший интерес.
- Я считаю, что никуда тут не денешься. По-моему, он говорит правду.
Глава VII. Элемент презрения
Мы все так и застыли. По лицу Мартина трудно было определить, слышал ли он слова Скэффингтона, На Скэффингтона он не смотрел. Он не отводил глаз от рефлектора, на докрасна раскаленной спирали которого, в том месте, где ослабел контакт, ярко горела одна точка.
- А почему вы вздумали снова заняться этим делом? - наконец вымолвил он, как будто из простого любопытства, словно это был единственный вопрос, интересовавший его.
- Уверяю вас, - едва сдерживаясь, повторил Скэффингтон, - что он говорит правду.
- У вас есть доказательства? - резко спросил Мартин.
- Лично для меня достаточно веские. Черт его возьми, вы что думаете, я хочу очернить старика?
- Замечание справедливое, - ответил Мартин, - но есть ли у вас стопроцентное доказательство, которое удовлетворит и всех остальных?
- Есть у вас такое доказательство? - спросил я.
- Вы, собственно, о чем?
- Не знаю, что вы собираетесь предпринять, - сказал я, - но помните, что вам очень трудно будет добиться чего-либо без доказательств, которые юристы сочли бы неоспоримыми. Есть ли они у вас?
Вид у него был возбужденный и заносчивый.
- Если подходить с такой точки зрения, - ответил он, - то, пожалуй, нет. Но люди разумные не могут со мной не согласиться.
- Тогда что же вы собираетесь предпринять? - повторил мой вопрос Мартин.
- Прежде всего добиться, чтобы несправедливость, допущенная в отношении этого самого Говарда, была исправлена. Это само собой разумеется.
Он сказал это просто, с достоинством, но, как всегда, слегка педантично и высокомерно.
- Когда же вы пришли к этому решению?
- Как только увидел, что по-другому всего этого дела не объяснишь. Произошло это вчера, во второй половине дня, хотя уже за двое суток до этого я начал понимать, что другого объяснения быть не может.
- Извините, - сказал Мартин, поворачиваясь к нему, - не так-то легко допустить, что другого объяснения действительно быть не может.
- Неужели вы думаете, что я не прикинул всех возможностей?
- А неужели вы думаете, что не могли ошибиться? Ведь вы же только что сказали, что ошибались прежде.
- Вы сейчас сами убедитесь в том, что я не ошибаюсь, - сказал Скэффингтон. - Кроме того, есть один вопрос, по которому я хотел бы с вами посоветоваться, - с вами обоими.
Сначала он ответил на вопрос Мартина, что заставило его "снова заняться этим делом". Оказалось, что, хотя жена Скэффингтона и не часто виделась со своим дядей Пелэретом при его жизни, с поверенными его она поддерживала хорошие отношения. Один из них сообщил Скэффингтонам, что в колледж отправлен последний ящик с бумагами старика. Скэффингтон, конечно, счел своим долгом просмотреть и эти бумаги.
Пока он объяснял нам все это, я снова подумал, что голос его, монотонный и вялый, как-то не вяжется с его внешностью. Но умственные способности этого человека я прежде явно недооценивал. Он обладал умом точным, настойчивым, без больших взлетов, но очень трезвым. Наслушавшись отзывов о нем, я был под впечатлением, что в науке он дилетант и должен быть счастлив, что его вообще избрали в члены совета колледжа. Теперь я начал в этом сомневаться.
Меня интересовало, как сам он относится к старому Пелэрету. Очевидно, близко знакомы они не были. Скэффингтон, по-видимому, уважал его, но несколько отвлеченно, как уважал бы любого известного ученого, каким стремился стать со временем сам. А к науке Скэффингтон имел определенное призвание. Несмотря на все свое богатство и огромную самоуверенность, он не чувствовал себя свободно среди ученых; он не мог держаться с коллегами так, как держался раньше с офицерами своего полка; ему было легко со мной и с Мартином именно потому, что мы встречались на официальных приемах и имели общих знакомых. Однако при том, что в глубине души он считал большинство "этих господ" ниже себя по общественному положению, он страстно хотел завоевать их признание. Он страстно хотел вести серьезную научную работу, как Пелэрет и Гетлиф. И, утверждая, что для него это недостижимо, он тем не менее стремился к тому, чтобы в нем видели ученого, уважали его как ученого.
- А какие отношения были у вашей жены с ее дядей? - улучив момент, спросил я, когда он собрался было углубиться в научные объяснения.
- Да как вам сказать, - ответил Скэффингтон. - Шуток ее он никогда не ценил.
В глазах у Мартина промелькнула искорка. Вспомнив его слова, что Скэффингтоны вдвоем побивали все рекорды в отношении полного отсутствия чувства юмора, я представил себе, сколь удачны, по всей вероятности, были эти шутки.
Постепенно я узнал, что оба они - и он и Мартин - сходятся на том, что большинство научных трудов старика серьезно и обоснованно. Результаты его основных исследований стали уже аксиомами, настаивал Скэффингтон.
- Вот этого-то я никак и не могу понять, - говорил Скэффингтон, наивный, благородный, недоумевающий. - Ведь если допустить, что он тут что-то подтасовал, то ведь он от этого решительно ничего не выиграл. Ведь рядом с настоящими, серьезными трудами, которые он оставил после себя, это же так, пустяк какой-то. Рехнулся он, что ли, как вы думаете?
Старик проделал первоклассную научно-исследовательскую работу, рассказывали они мне; основной его труд - дифракция атомных частиц - был выше всякой критики. Некоторые его фотографии приводятся в учебниках. Мартин снял с полки два тома и показал мне снимки, напоминавшие скорее всего мишени для стрельбы в цель с чередующимися светлыми и темными кольцами. Результаты этих опытов были неоспоримы: их неоднократно повторяли в разных лабораториях во всех концах земного шара.
Однако неоспоримо было и то, что Пелэрет увлекся распространением своего технического метода, который сам по себе не имел существенного значения и мог рассматриваться только как "побочное занятие" при его основной работе. Он считал, что сможет применить свой технический метод и к несколько другому виду дифракции частиц.
- Теперь известно, что в силу некоторых причин, которые вам, как неспециалисту, вряд ли будут понятны, эта цель оказалась неосуществимой, однако год тому назад этого никто не мог знать, - сказал Скэффингтон. Старик же считал, что опыт должен удасться. То же самое думал и Говард, ставивший свои опыты под наблюдением старика.
- Снимок в диссертации Говарда наглядно доказывает, что опыт действительно удался, - мрачно усмехнувшись, заметил Мартин, - причем доказывает способом отнюдь не ортодоксальным: для этой цели был взят негатив подлинного дифракционного снимка и "раздут" тем же способом, каким делают обычные увеличения; сделано это было затем, чтобы увеличить расстояния между светлыми и темными кольцами. Измерив эти расстояния, Говард и вычислил в своей диссертации длину волн излучения.
- Раздув снимок, кто-то получил желаемый результат, - сказал Скэффингтон.
Тут я впервые услышал, как был обнаружен подлог. Когда негатив увеличивали, дырка от кнопки, которой он был прикреплен к доске для просушки, тоже увеличилась в размере. Как только выяснилось, что полученные результаты нельзя подтвердить теоретически, американцы запросили, чем объясняется столь необычный размер белого пятнышка посередине верхнего края снимка. Только и всего!
Говард, когда он в конце концов вынужден был дать объяснения суду старейшин, заявил, что старик и раньше показывал ему такие же снимки. То же самое сказал он и мне.
Поверить ему можно было, только предположив, что он безгранично доверял Пелэрету. А это означало бы, что он был специально проинструктирован заранее. Даже при полном отсутствии критического подхода с его стороны, он должен был быть подготовлен к тому, чтобы поверить в это доказательство; очевидно, он принял на веру, что метод действительно "сработал", когда решил воспользоваться этой последней фотографией для своей диссертации.
- Даже если допустить все это, - сказал Мартин, - нужно быть порядочным болваном, чтобы так попасться.
- Что поделаешь, - сказал Скэффингтон, всего лишь несколько дней тому назад считавший, что объяснения Говарда в своей невероятности граничат с оскорблением. Только врожденное чувство долга, присущая ему добросовестность заставили его, получив известие о том, что еще одна партия бумаг старика получена в колледже, пойти в канцелярию казначея, взять ключ от ящика Пелэрета и забрать их оттуда.
- А казначей известил вас о том, что пришли бумаги? - спросил Мартин.
- Обычная канцелярщина, - ответил Скэффингтон.
Насколько я понял, как только от душеприказчиков Пелэрета поступал какой-нибудь научный документ, Найтингэйл посылал Скэффингтону его входящий номер.
Итак, Скэффингтон сидел в своем кабинете и безо всякого интереса просматривал последние тетради.
- Теперь уж они все у нас? - спросил Мартин.
- Все, насколько известно душеприказчикам.
Безо всякого интереса Скэффингтон просматривал тетради одну за другой. "Главным образом материалы по его части", - сказал он. Заметки относительно опытов, которые Пелэрет уже никогда не сможет осуществить; разрозненные данные, исправления, которые надлежало внести в прежние научные труды. И вот наконец в субботу, за день до рождества, кое-что всплыло.
- Должен признаться, что сразу я просто не понял всего значения этого. Я сидел в своем кабинете, потом вышел в сад, погулял немного и все никак не мог сообразить, в чем же, собственно, дело. Должен признаться, что я оказался на редкость недогадливым.
Он взглянул на Мартина.
- Между прочим, я захватил все это сюда.
- Можно посмотреть? - Даже всегда выдержанный Мартин начал проявлять признаки нетерпения.
Скэффингтон открыл портфель, который был у него с собой, и достал толстую общую тетрадь, вроде тех, что я употреблял в старших классах Оксфордской школы. Из тетради торчала закладка.
- Вот, - сказал Скэффингтон, - я заложил то место.
Его слова звучали до смешного прозаично. Тем же тоном он заверил нас, что дал расписку клерку в канцелярии казначея в том, что тетрадь находится у него.
- Хорошо, хорошо, Джулиан! - сказал Мартин.
Тогда Скэффингтон тонкими пальцами, приплюснутыми на концах, взял закладку и проговорил:
- Вот, пожалуйста!
Я подошел и через плечо Мартина заглянул в тетрадь. В первый момент мне показалось, что передо мной совершенно чистая страница. Затем я прочитал сверху дату: "Двадцатое июля 1950 года", выведенную заостренным старомодным почерком. Под датой было написано еще несколько строчек, начинавшихся словами:
"Ставил опыты по дифракции нейтронов с использованием источника "А" и кристаллической решетки "В". Многообещающие результаты".
В центре страницы было пустое место, обведенное по краю полоской высохшего клея, словно оттуда что-то содрали. В самом низу страницы снова появлялись написанные тем же почерком строчки:
"Верхний снимок решительно подтверждает точку зрения, что картина дифракции быстрых нейтронов в точности совпадает с картиной дифракции медленных нейтронов (см. Дж. Б. П., протоколы Кор. о-ва, А… 1942, 1947). Всегда предсказывал это. Продолжать".
- Но ведь снимка нет? - спросил Мартин.
- Вся суть в том, - громко сказал Скэффингтон, обращаясь ко мне, - что это не может быть правдой. А то, что он пишет здесь в конце, и есть исходный пункт диссертации Говарда. - Он постучал пальцем по странице. Это не может быть правдой!
- Если здесь и был какой-нибудь снимок, - в раздумье сказал Мартин, - то он или абсолютно ничего не доказывал, или же…
- Или тоже был раздут.
- Где же он? - сказал Мартин.
Скэффингтон пожал плечами.
- Что-то ведь было здесь прежде наклеено?
- Вся суть в том, - все так же громко продолжал Скэффингтон, - что если Говард видел этот снимок и эту запись, то не может быть никакого сомнения в том, что его объяснения вполне правдивы. Как ни толкуй эту запись, выходит, что в лучшем случае старик обманывал себя. Не знаю, что он замышлял, по-видимому, он просто-напросто рехнулся. Но я знаю, что это подтверждает версию Говарда, и никуда от этого не денешься. Как вы считаете?
- Если бы снимок был на месте, - сказал Мартин негромко, - тогда, возможно, и я считал бы, что деваться некуда.
- Но все же?
Мартин сидел нахмурившись. Он взял у меня сигарету. Немного погодя он сказал:
- Трудно поверить, чтобы этому нельзя было бы найти какого-то объяснения.