Допрос казался мне все более странным. Однако я ответил, что, поскольку днем предполагается праздничный пир ("Совершенно верно!" - вставила миссис Скэффингтон), то мы с Мартином решили дать отдых женам и пообедать вечером в колледже.
- Я как-то раньше никогда не бывал там в рождественский вечер.
Но Скэффингтона не интересовал мой жизненный опыт.
- Это точно? Вы будете там?
- Во всяком случае, мы записались на обед, - ответил я.
Скэффингтон кивнул; вид у него был временно умиротворенный.
Спокойно отнесся он и к замечанию Лестера Инса, который, перейдя к нам от своей компании, вмешался в ваш разговор:
- Эх, Лью! Хорошенькую же вам припасли программку на рождество!
В жизни еще никто - ни прежде, ни теперь - не называл меня Лью. Однако мне было достаточно много лет, так что мне это скорее понравилось. Мне не часто приходилось встречать столь бесцеремонных людей, как этот молодой человек. У него было большое бледное веселое лицо. Несмотря на развинченную манеру держаться, он был коренаст и силен. По-настоящему lourdon’ом, как то считала Ханна, он не был. Он обладал острым и педантичным умом, который всецело посвятил дословному разбору "Nostromo" - занятию, по мнению большинства, нелепому. Но хотя по-настоящему lourdon’ом он не был, прикинуться невежей он любил.
- Говоря о праздниках, - сказал он, обращаясь к Скэффингтону, - как вы собираетесь отметить рождество Христово?
- Как обычно.
- Полунощная служба со всеми онерами?
- Безусловно, - ответил Скэффингтон.
- А, чтоб его… - сказал Лестер Инс.
- Для вашего сведения - это религиозный праздник. И отмечать его принято именно так. - Скэффингтон с высоты своего роста посмотрел на Инса, которого отнюдь нельзя было назвать маленьким, посмотрел не то чтобы с пренебрежением, но, во всяком случае, с оттенком превосходства.
- А вот слушайте, как собираюсь праздновать я, - заявил Инс. - Сперва мне придется исполнить свои обязанности по отношению к супруге и ребятишкам, потому что иначе эта несносная публика в покое меня все равно не оставит! Затем я уединюсь с вышеупомянутой супругой, которая, кстати сказать, великолепно, проводит время вон там в уголке, - я уединюсь с ней и с тремя бутылками самого дешевого красного вина, которое только смогу раздобыть, и со старым граммофоном. И мы чудеснейшим образом напьемся, а потом станем сравнивать последние достижения школы несравненного Дьюка с такими новейшими усовершенствованиями, как саксофон Майлса Дэвиса. Ну что вы - все вы - в этом понимаете? Вы двое ничего не понимаете, потому что уже устарели, - сказал он, обращаясь к Скэффингтонам, - что же касается бедняги Лью, то он определенно не поспевает за жизнью. У меня иногда закрадывается подозрение, что он вообще противник современного джаза.
Вскоре после этого, когда Скэффингтоны уже собирались уходить, Тома Орбэлла снова прибило течением ко мне.
- Хотел бы я заполучить Ханну, - поведал он мне. - Но она окружила себя поклонниками, и они не отпускают ее, за что, конечно, не мне их осуждать.
Он один из всех присутствующих много пил и сейчас дошел до такого состояния, когда настроение его то и дело менялось, переходя от веселья к бешенству, так что ни он, ни я не могли предугадать, как поведет он себя в следующую минуту.
- На редкость удачный вечер! Надеюсь, Люис, вы согласны, что вечер на редкость удачный?
Я согласился с ним, но ему было мало одного утверждения.
- Надеюсь, вы согласны, что люди, здесь присутствующие, должны что-то предпринять, чтобы исправить положение в колледже? Именно они должны заняться этим, если мы не хотим, чтобы это учреждение рассыпалось в пух и прах. - Он посмотрел на меня с укоризной.
- Вы знаете положение в колледже, чего я не могу сказать про себя, - возразил я.
- Это не ответ, - сказал Том.
И тут он - интересно, часто ли это случалось с ним? - изменился до неузнаваемости. Ничто в нем не напоминало сейчас любезного, обворожительного, услужливого молодого человека, успешно делающего карьеру. Он мрачно кивнул:
- Если вы так думаете, - что ж, прекрасно!
Было совершенно очевидно, что ничего менее прекрасного, на его взгляд, быть не может.
- Но что вы, собственно, хотите от меня услышать?
- Я ведь сказал вам, что хочу перемен к лучшему в этом колледже. Кое-кого я в свой кабинет возьму… Что же касается остальных - ну их ко всем чертям!
Он сказал "свой кабинет" таким тоном, словно был премьер-министром, только что вернувшимся из Букингэмского дворца с поручением сформировать правительство. Занятия историей, очевидно, ударили ему в голову.
- Кое-кого из этой компании я сразу же возьму в свой кабинет. Но есть в колледже и такие, которых близко нельзя подпускать к власти, или отсюда придется уносить ноги. Я знаю, вы когда-то были друзьями, но неужели вы действительно думаете, что я возьму в свой кабинет сэра Фрэнсиса Гетлифа?
- Ну-ка, ну-ка? О чем это вы? - Я сказал это нарочно резко, чтобы привести его в чувство.
Не обращая ни на что внимания, он продолжал:
- У меня есть и единомышленники. Будьте уверены! Но хотелось бы мне знать, что думает ваш брат Мартин?
Он старался что-то выпытать, для этого он еще достаточно владел собой. Не получив ответа, он снова мрачно поклонился.
- Что ждать от Мартина, не известно никому. Хотелось бы мне знать, каких перемен хочет для колледжа он?.. Я же, верьте мне, Люис, хочу перемен к лучшему.
- Иначе и быть не может, - ответил я, стараясь утихомирить его.
- Вашу руку, - сказал он. Но неизвестно, почему он все еще оставался зол на меня, на Мартина, на всех собравшихся, зол даже - я внезапно почувствовал это, хотя, собственно, жаловаться ему было не на что, - на свою собственную судьбу.
И тут я заметил, что Скэффингтон, несмотря на то что он был уже в пальто, еще не ушел. Он выглядел растерянно, чего с ним раньше никогда не бывало, словно сам не Знал, почему мешкает. Все, что он сделал, это спросил у Мартина тем же безапелляционным тоном, каким прежде разговаривал со мной, правда ли, что мы собираемся обедать в столовой колледжа завтра вечером.
Глава VI. Рождественский обед в колледже
Кембриджские башенные часы как раз били семь, когда мы с Мартином в первый день рождества шли берегом речушки в сторону колледжа. Было темно, вечер был довольно теплый, небо затянуто тучами. Очутившись на свежем воздухе после шумного, целиком посвященного детям дня, мы дышали полной грудью.
Когда мы спускались вниз по тропинке к мосту Гаррет Хостэл, Мартин сказал из темноты своим низким негромким голосом:
- Вонючие канавы!
Оба мы улыбнулись. Мы и не думали разговаривать по душам. Этого с нами не случалось уже давно, однако в памяти у обоих до сих пор еще были свежи воспоминания о былых беседах. Фразу эту произнес когда-то, приступая к исследовательской работе, один заокеанский коллега Мартина, приехавший в Кембридж с твердым намерением ничему здесь не удивляться и ничем не восхищаться.
- А разве кое-кто из молодежи - Инс, например, - не согласится с тем, что описание соответствует действительности?
- Нужно будет прогуляться с ним как-нибудь по берегу и послушать, что он скажет, - ответил Мартин. По голосу слышно было, что мысль эта ему самому показалась забавной.
Я стал расспрашивать его о людях, с которыми разговаривал накануне. Да, он находит, что паясничание Инса становится несколько утомительным; да, хорошо бы Инсу немного прибавить светских манер, а Тому Орбэллу их поубавить.
Бесспорно, говорил Мартин, самая яркая фигура среди них - это Г.-С. Кларк.
Если так, то я сильно недооценивал его. Это навело меня на другие мысли, и я спросил:
- А что они из себя представляют, когда приходится сталкиваться с ними на работе?
- Ну, без трудностей у нас никогда не обходилось.
Я так и не понял, подразумевал ли он внутренние интриги или что-нибудь другое. Он, по-видимому, не собирался распространяться на этот счет. Тем не менее, идя по узкому переулку между зданиями с неосвещенными окнами, мы чувствовали себя легко и непринужденно. Задворками старых университетских зданий мы вышли к базарной площади. Она была пуста: никого здесь в рождественскую ночь мы не встретили, витрины магазинчиков не были освещены. Так же безлюдно и темно было и на Петти Кюри. Когда же мы вошли в первый колледжский двор, казалось, все здания колледжа в этот мягкий ветреный вечер тонут во мраке, усугублявшемся нависшими тучами. Резиденция ректора казалась необитаемой, все окна, выходившие во двор, были слепы, и только между громоздким главным зданием и резиденцией светилось одно окошко - тускло-красным сквозь шторы, золотистым там, где шторы разделяла узкая щель.
- Славно! - сказал Мартин.
Это была профессорская. В отличие от многих других колледжей, в нашем, по традиции, обед подавался ежедневно безо всяких исключений, только во время каникул члены совета обедали в профессорской, а не в большой столовой. Когда мы вошли, стол, на котором в обычное время стояли рюмки и бокалы для желающих выпить после обеда вина, был сервирован к обеду. Сверкали, отражая электрический свет, накрахмаленные салфетки; розовый отблеск камина играл на скатерти. В камине ярко пылал огонь, излишне жаркий для такого теплого вечера. Старый Уинслоу - единственный, кто пришел раньше нас, - отодвинул свое кресло к окну подальше от огня. Он саркастически улыбнулся, взглянув на нас из-под нависших век.
- Спасаетесь от холодного ужина дома, как говаривал один мой коллега? - вместо приветствия сказал он.
- Не совсем! - ответил я.
- В такие дни, дорогой мой Эллиот, мы обычно не рассчитываем на то, что женатая публика осчастливит нас своим драгоценным присутствием.
- Боюсь, что на этот раз мы вас все-таки осчастливим.
В прежние дни, живя в колледже, я лучше других умел ладить с Уинслоу. Многие его побаивались. Это был озлобленный, разочарованный человек, который не пошел в колледже дальше административной работы, занимая последовательно разные должности. Особенно страшен он был в должности казначея. Выйдя в отставку, он на некоторое время утратил, казалось, свое былое ехидство. Но сейчас на девятом десятке у него словно открылось "второе дыхание" - явление, которое мне и раньше приходилось наблюдать у очень старых людей, - и теперь он стал куда язвительнее, чем был, скажем, десять лет назад. Чем это объяснить, никто не знал. Сын его, которого он очень любил, жил за границей и давным-давно его не навещал; после смерти жены, когда ему было уже под восемьдесят, он снова вернулся в колледж и поселился здесь. Казалось бы, жизнь для него должна была утратить всякий смысл, потому что в личной жизни этому озлобленному, грубому старому брюзге на редкость повезло. Однако при встречах с ним мне всегда казалось, что в силу какой-то загадочной игры природы он своим существованием вполне доволен. На вид он был очень стар. Щеки его ввалились, длинный нос и подбородок, казалось, вот-вот должны были сойтись. Человек, мало имевший дело со стариками, мог подумать, что он находится в той же стадии дряхлости, что и М. Х. Л. Гэй. Однако, разговаривая с ним, вы очень скоро забывали, что к нему нужен какой-то особый подход или что следует делать скидку на его возраст.
- Любезный профессор, - обратился он к Мартину, - полагаю, что это при вашем благосклонном содействии ваш брат явился сегодня сюда из высших сфер, чтобы разделить и оживить наше общество?
- Да, я считал, что это хорошая мысль, - ответил Мартин вежливо, но не подлаживаясь под тон старика. Он, так же как и я, находил, что совершенно нечего потакать Уинслоу. - Может быть, вы разрешите мне поставить позднее бутылку вина в его честь?
- Сделайте одолжение, профессор, сделайте одолжение!
Вошел Том Орбэлл, почтительный и трезвый, за ним - капеллан, человек средних лет, не бывший членом колледжа. Затем появились двое молодых ученых, Пэджет и Бланчфлаур, которых я знал только в лицо, и еще один из молодых членов совета, которого я вообще не знал.
- Доктор Тэйлор, - представил его Уинслоу, делая упор на слове "доктор" и давая этим понять, что сам он, как и подобает старому кембриджцу, не одобряет новшества с "докторами философии". - Доктор Тэйлор получил стипендию имени Калверта из знаменитого фонда, основанного сэром Горацием Тимберлэйком.
Я принял как должное сухое сообщение о том, что существует стипендия, которой присвоено имя моего покойного друга. Тэйлор был коренаст, невысок и светловолос, на нем - как и на всех нас, за исключением одного ученого, - был смокинг: форма одежды, принятая на обедах в профессорской на первый день рождества. Я подумал, что с тех пор, как совет колледжа, состоявший в мое время из тринадцати человек, довел число членов до двадцати, некоторые молодые люди стали казаться здесь случайными гостями, чего не бывало никогда прежде. Бланчфлаур, например, стоял в сторонке с видом постороннего человека, очутившегося в компании хорошо знающих друг друга людей.
Подумал я также, что, если бы мы с Мартином случайно не пришли сюда, женатых людей среди присутствующих не оказалось бы вовсе. Старик, потерявший жену, вечный холостяк - капеллан; все остальные были еще не женаты, и кое-кто из них женат никогда не будет. Здесь царила атмосфера, типичная для холостяцких сборищ, для колледжей в такие дни, для компаний клубных завсегдатаев - атмосфера одновременно сдержанности и излишней откровенности, чуть грустная и молодая. Каким-то образом что-то молодое чувствовалось в атмосфере, даже когда люди бывали стары.
Мы заняли свои места за столом. Уинслоу во главе, я справа от него. Нам подали черепаховый суп, и сидевший рядом со мной Том Орбэлл приговаривал: "Восторг, ну просто восторг!" Но вел он себя сегодня безукоризненно. По завещанию одного члена совета, умершего в девятнадцатом веке, шампанское в этот вечер подавалось бесплатно. Том, сам умиляясь своей выдержке, выпил всего один бокал.
Он любезно спросил Уинслоу, был ли тот на каких-нибудь рождественских приемах.
- Конечно нет, дорогой Орбэлл.
- Неужели вы так-таки всеми пренебрегли?
- Я перестал посещать приемы, устраиваемые женами моих коллег, еще до вашего появления на свет, дорогой юноша, - сказал Уинслоу. И добавил: - Я не любитель салонной болтовни.
Он заметил это с самодовольством, словно был большим любителем серьезных разговоров.
И в это время до меня долетели негромко сказанные слова Тэйлора, разговаривавшего со своим соседом. Тэйлор рассказывал, что ездил в Берлин, чтобы встретиться кое с кем из ученых-востоковедов. Он назвал нескольких из них и затем произнес еще одно имя, которое почти двадцать лет тому назад я слышал от Роя Калверта, - Кольхаммер! Имя это ничего не говорило мне. Я не был знаком с этим человеком. Я не знал, в какой области он работает. И все же достаточно было Тэйлору, глотая с типичным акцентом уроженцев центральных графств согласные, произнести это имя, и прошлое нахлынуло на меня так, что меня передернуло. Нет, это было не прошлое, это была печаль о друге, умершем более десяти лет тому назад, проснувшаяся вдруг с прежней силой. Достаточно было мне услышать это имя, чтобы я почувствовал прилив тоски такой же острой и томящей, как в первые минуты горя. И в то же время имя самого Роя Калверта не вызывало во мне никакого волнения. Часто, приезжая в колледж, я смотрел на окна его прежней гостиной или, как тогда на банкете, делал в уме перекличку ушедших друзей, и при этом не испытывал ничего, кроме легкого сожаления - так обычно, попав в новую библиотеку, жалеешь о насиженном месте. Сейчас же, при звуке пустого для меня немецкого имени, я почувствовал настоящее горе.
Когда стол, бокалы, камин, которые отодвинулись было куда-то далеко, вернулись и встали на место, я услышал голос Тома, продолжавшего почтительно поддразнивать Уинслоу:
- А вы были сегодня в церкви, Уинслоу?
- Дорогой юноша, пора бы вам знать, что я не сторонник этих нелепых пережитков.
- Даже ради "gravitas".
- Ради того, что вам нравится называть "gravitas" - слово, которое, между прочим, историки вашей школы обычно истолковывают совершенно неправильно, - я согласен идти на известные уступки. Но я категорически не согласен поощрять всякие унизительные суеверия.
Капеллан издал звук, который, очевидно, должен был означать протест.
- Разрешите мне внести в этот вопрос полную ясность, дорогой капеллан. Я категорически не согласен присутствовать при замечательных ритуалах, которые вы свершаете в своей капелле.
- Однако разок-другой я, кажется, видел, как вы переступали порог капеллы, - сказал я.
- Я состою членом совета этого колледжа немногим более пятидесяти восьми лет. Точнее говоря, в июне этого года исполнилось пятьдесят восемь лет с тех пор, как я был избран в члены - сомневаюсь, чтобы многие мои коллеги испытывали желание праздновать такой же юбилей. За все это время я был в капелле семь раз, не больше, не меньше, на погребальных службах - или как их там у вас принято называть. Все эти разы я ходил туда вопреки своим убеждениям, и, если бы мог начать жизнь сначала, ни на одной из этих служб я не появился бы. Мне кажется, Эллиот, что вы никогда не увлекались этими странными суевериями?
- Я не принадлежу к числу верующих, - ответил я.
- И вы тоже нет, профессор? - Уинслоу с дьявольской усмешкой повернулся к Мартину.
- И я нет!
- Ну что ж, раз так, я надеюсь, вы присмотрите за моими душеприказчиками. В завещании я оставил совершенно точные инструкции, чтобы после моей смерти, - а это по природе вещей должно произойти довольно скоро, - никаких этих языческих представлений и в помине не было. Я постарался обусловить в своем завещании некоторые пункты, чтобы те из моих родственников, которым взбредет в голову нарушить мое распоряжение, были соответственно наказаны. Тем не менее я буду очень благодарен людям здравомыслящим, если они присмотрят за порядком. Ваши единоверцы, дорогой капеллан, удивительно беспринципны и удивительно бесцеремонны в отношении тех, кто совершенно достойным путем и, во всяком случае, с неменьшим убеждением, что и любой из вас, пришел к противоположным выводам.
Уинслоу наслаждался разговором так же, как и кое-кто из присутствующих. На мой взгляд, капеллан не был достойным объектом для травли, но зато Том Орбэлл, безусловно, был, поэтому я сказал:
- А знаете, ведь вы были в капелле более семи раз.
- Простите?
- А выборы ректора и так далее?
- Замечание по существу, - сказал Уинслоу, - хотя я не уверен, правильно ли ставить мне в вину эти случаи. Но вы правы, я действительно был в стенах этого здания четыре раза по случаю выборов главы. Причем в трех случаях из этих четырех очень скоро становилось очевидным, что колледж в своей коллективной мудрости останавливал выбор совсем не на том, на ком следовало. Да, кстати, - добавил он, - приблизительно через год мне придется с той же целью вновь побывать в стенах этого здания. Дорогой профессор, вы уже вычислили, на какой день приходятся выборы?
- На двенадцатое декабря, - не задумываясь, ответил Мартин.