БОРЕЦ ЗА СЧАСТЬЕ
В Москве, среди ровненько-тупых домов-коробочек, в трехсемейной квартирке жил-затерялся холостяк, молодой человек лет двадцати восьми, Сережа Иков. Работал он сонно и хмуро в каком-то административном учреждении бюрократом, то есть подписывал уже подписанные бумаги. Было это существо лохматое, с первого взгляда даже загадочное, вопросительное. Был он страшно деловит, но ничего не делал, очень самолюбив, но безответно.
Самое большее, к чему всю жизнь стремился Иков, что составляло единственный лелеемый предмет его мечтаний, называлось счастьем. За счастье Сережа все был готов отдать. Его странная, не от мира сего, напористость в этом отношении даже отпугивала от него людей. Соседка-старушка, одна из немногих, с кем Сережа делился своими тайнами, в душе считала его слегка ненормальным.
"На кой хрен тебе счастье, - опасливо говорила она ему, кутаясь в платок. - Смотри, Сергунь, как бы беды не было."
"Счастье - это очень много, - говорил Иков. - Но это также то, что делает меня великим". Но оно как-то плохо ему давалось. Хотел жениться - женился, но через год развелся; хотел стать ученым - но стал бюрократом; хотел совершить подвиг - совершил, но оказалось, что в этом не было счастья. Наконец он на все махнул рукой и стал как бы проходить сквозь события.
"Вроде деловой, а ничего не делает, - пугалась соседка-старушка. - Делает - все себе на уме".
Но прежних своих стремлений к счастью Иков не оставлял. Однако из-за вечности неудач они приобрели некий потусторонний характер. Однажды он повесил в своей комнате огромную репродукцию Шишкина. "Светится она на меня, - подумал он. - Вроде я теперь и велик и счастлив".
Неизвестно, как бы дальше продолжалось его развитие, если бы года три назад не произошел в его жизни переворот. Случайно он открыл ключи к счастью. Произошло это в зимний, январский день. Иков сдавал экзамены в заочном педагогическом институте, на литературном отделении. Сережа готовился долго, истерически прикрывая голову подушками, завывая. Сдал он на "отлично". Отяжелевший от важности доцент пожал ему руку. Выбежал Иков на улицу упоенный, взвинченный, счастливый. Размахивал руками. И тут пришла ему в голову молниеносная радостная мысль: а что, если всю жизнь так? Всю жизнь сдавать одни и те же экзамены и радоваться?
Побледнев, чувствуя, что в нем происходит что-то большое, огромное, Иков для сосредоточенности решил зайти в безлюдную пивную. Там за кружкой пива, лихорадочно пережевывая хлебные палочки, внутренне теряясь, он стал обдумывать детальные планы будущей жизни.
Временами он подозрительно оглядывал случайных людей, как бы опасаясь, что они сопрут ключи счастья.
Иков решил воспользоваться тем, что его дядя - величина в научных кругах.
"Я поступлю так, - броско подумал он, заказав еще одну кружку пива. - В зимнюю сессию и особенно в летнюю буду оставлять много хвостов и в конце приносить справку о болезни. Институт заочный. Меня оставят на второй год, и я опять по положению буду обязан сдавать почти те же экзамены. И так далее. На каждом курсе лет по пять, чтобы растянуть. А там видно будет".
С этого дня Иков зажил новой, сказочной жизнью. Картину Шишкина он убрал. Теперь его жизнь разбилась на две половины.
В первой половине, до сессии, он был тих, как мышка, осмотрителен, так как жизнь теперь имела глубокий смысл, боялся попасть под трамвай. Время он проводил на работе аккуратно, исполнительно и затаенно. Только дома иногда пугал соседку-старушку своим преувеличенным мнением о значении счастья в жизни людей. Зато во второй половине, во время сессии, Иков расцветал.
Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на втором, неизменно сдавая одни и те же предметы. В деканате махнули на него рукой, но считаются с его дядей.
Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда в синенькую с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку "отлично". Ему кажется, что вся профессура смотрит на него."Ишь какой начитанный", - шепчут про него студенты и не сводят завистливых глаз.
Несколько раз Икову после сдачи слышалось пение.
Во дворе все знают, когда он возвращается с экзамена. Веселый, бойкий, поплевывая по сторонам, он входит в ворота. Иногда даже игриво даст щелчка пробегающему малышу.
- Далеко пойдет. Боевой, - шепчутся о нем старушки.
СВОБОДА
В Измайлове на асфальтно-зеленой улочке расположились веселые, полные людей домишки. Целые летние дни воздух здесь напоен лаем собак, последними вздохами умирающих, криком детей и туманно-тупыми мечтами взрослых. Все здесь происходит на виду, все мешают друг другу, плачутся, и вместе с тем каждый сам по себе.
В одном из этих домишек живет пожилая полуинтеллигентная одинокая женщина - Полина Васильевна. Вместе с ней - три кошки, и во дворе, в конуре - пес, обыкновенная дворняжка. Кварталов за шесть живет и ее дочка с мужем.
Сегодня, в воскресенье, - все семейство в сборе, и комнатушка Полины Васильевны забита людьми и животными. Уже второй час идет обед. Обедают молча, задумываясь, но иногда высказывая что-нибудь пугающе-многозначительное.
Полина Васильевна иной раз отложит ложечку и юрко ртом ловит мух, делая точно такие же движения, какие делают в таких случаях собаки.
- Люблю повеселиться, - виновато говорит она зятю. - Другой раз сидишь себе так смирнехонько, накушавшись, работа сделана, всем довольна, но вроде чего-то не хватает. Я всегда тогда мух ртом ловлю. Наловишься, и как-то оно на душе спокойней.
- Кушайте, мамаша, кушайте, - сурово отвечает зять.
Кроме работы, он никак и нигде не может найти себе применение, поэтому свое свободное время он воспринимает как тяжкое и бессмысленное наказание. "Ишь, стерва, - с завистью думает он о теще. - Мне бы так. Наглотается мух и всегда какая-то осчастливленная".
Он прибауточно-остервенело таращит глаза на Полину Васильевну. У нее мягко-аппетитные черты тела, побитое, с некоторой даже грустью, но очень спокойное выражение лица, какое бывает, пожалуй, у мудрецов к концу их жизни.
- Вон те и солнышко в аккурат выглянуло, Галина, - говорит Полина Васильевна дочери. - И лапша моя на подокошке нагрелась. В кухню не надо идти.
Галина, здоровая баба лет тридцати, ничего не отвечая, остервенело ест.
По ее сочно-помойному лицу, как суп, льется пот.
Ко всему на свете, к отдыху, к любви, даже ко сну она относится как к серьезной и продолжительной работе; ее интересует быстрейшее достижение цели, хотя цель - сама по себе - ее редко когда волнует. Поэтому она ест сурово, напряженно, заняв вместе со своими локтями полстола, и выражение лица ее не различишь от супа.
Полину Васильевну слегка раздражает молчание дочери. "Ты хоть слово, а пискни, - думает она. - Хоть слово. Потому что ты среди людей, а не среди туш". Она обращается за выручкой к зятю.
- Молоко вчерашнее у меня попортилось, Петя, - повторяет она ему. - Не пойму, Мурка лизнула или дождик накапал. Кап-кап, дождик.
Полина Васильевна икает от удовольствия.
- Само порчено, - деловито брякает зять.
От этих собеседных слов Полина Васильевна совсем растаивает. Она, как кошка, утирает лицо, но не лапкой, а платочком, и продолжает:
- В позапрошлом году у Анисьи репа поспела… Хорошо… Ик… А во время войны и гражданской революции я любила репу с картошкой кушать… Ик… Сейчас надо кошке почесать, а чаевничать потом будем.
Обед кончен. Галина бросает есть резко, как будто с неба грянул гром, и также деловито и размашисто плюхается на кровать - баиньки. Сразу же раздается ее устойчиво-звериный храп. Петя же, окончив обед, стал еще оглоушенней.
Чувствуется, что он так устал от свободного времени, что взмок. Пройдет еще час, и он наверняка не выдержит: начнет материться. Матерится Петя от страха, особенно пугают его свободные мысли, временами, как мухи, появляющиеся у него в мозгу. Одна Полина Васильевна покойненька: почесав кошек, она юрко, чуть вприпляску, собирает в миску остатки еды и несет ее в конуру, собаке.
Пока пес, виляя хвостом, судорожно грызет пищу, Полина Васильевна, опустившись на корточки, разговаривает с ним. Ей кажется, что пес - это самое значительное существо в мироздании и что каждый не накормивший его человек - преступник.
А в далекой юности, когда она была религиозна, она почему-то представляла себе Высшее Существо в виде большой, с развесистыми ушами, собаки.
- Умненький ты мой, - дико кричит она своему псу. - Кушай и облизывайся… Педагог…
Наконец Полина Васильевна издает животом какой-то уютный, проникающий в ее мозг, звук и с теплыми глазами бредет обратно.
Дома Петя кулаком будит жену.
- Материться начну, - дышит он ей в лицо. - Удержу уже нет без трудодействия.
- Ух, матерщинник, - бормочет сквозь сон Галина.
- Сама знаешь, теща - культурная, не любит мата. Даже кошек тогда выносит из комнаты, - угрожает Петя.
Скрипя всем телом, Галина встает.
- Мы уходим, мамаша, - обращается Петя к вошедшей Полине Васильевне.
- Ну и Бог с вами, уходите, - умиляется Полина Васильевна. - Какая я была маленькая, а теперь большая. И мои уже накормлены, - кивает она в сторону кошек.
Дети уходят. Полина Васильевна свертывается на диване калачиком.
"Полежу я, полежу", - думает она сполчаса.
"Полежу я, полежу", - думает она еще через два часа. Так проходит вечер.
СМЕРТЬ РЯДОМ С НАМИ
(Записки нехорошего человека)
Человечек я нервный, слезливый и циничный, страдающий язвой желудка и больным, детским воображением.
Сегодня, например, с утра я решил, что скоро помру.
Началось все с того, что жена, грубо и примитивно растолкав меня, на весь дом потребовала утреннюю порцию любви.
Плачущим голосом я было пискнул, что хочу спать, но ее властная рука уже стаскивала с меня одеяло.
- Боже, когда же кончится эта проклятая жизнь, - пробормотал я понуро и уже не сопротивляясь.
Через десять минут я был оставлен в покое, и глубоко, обидчиво так задумался. Погладив свой нежный живот, я вдруг ощутил внутри его какое-то недоумение. Я ахнул: "Это как раз тот симптом, который Собачкин мне вчера на ухо шепнул. Моя язва переходит в рак". Если бы я в это действительно поверил, то тут же упал бы в обморок, потом заболел… и возможно все бы для меня кончилось. Но я поверил в это не полностью, а так, на одну осьмушку. Но этого было достаточно, чтобы почувствовать в душе эдакий утробный ужас.
- Буду капризничать, - заявил я за завтраком жене.
- Я тебе покапризничаю, идиот, - высказалась жена.
- Давай деньги, пойду пройдусь, - проскрипел я в ответ.
Жена выкинула мне сорок копеек. Я выскочил на улицу с тяжелым кошмарным чувством страха, и в то же время мне никогда так не хотелось жить.
Изумив толстую, ошалевшую от воровства и пьянства продавщицу, я купил целую кучу дешевых конфет и истерически набил ими свой рот. "Только бы ощущать вкусность, - екнуло у меня в уме. - Это все-таки жизнь".
Помахивая своим кульком, я направился за получкой на работу. В этот летний день у меня был отгул.
Но цепкий, липкий страх перед гибелью не оставлял меня. Капельку поразмыслив, я решил бежать. "Во время бега башка как-то чище становится", - подумал я.
Сначала тихохонько, а потом все быстрее и быстрее, с полным ртом конфет, я ретиво побежал по Хорошевскому шоссе. Иногда я останавливался и замирал под тяжелым, параноидным взглядом милиционера или дворника. "Какое счастье жить, - трусливо пищал я про себя. - Давеча ведь не было у меня страха, и как хорошо провел я время: целый день молчал и смотрел на веник. Если выживу, досыта на него насмотрюсь. Только бы выжить!"
Иногда я чувствовал непреодолимое желание - лизать воду из грязных, полупомойных лужиц. "Все-таки это жизнь", - повизгивал я.
Скоро показались родные, незабвенные ворота моего учреждения - бухгалтерии Мясосбыта. Пройдя по двору и растоптав по пути детские песочные домики, я вбежал в канцелярию. Так уживались друг с другом и истеричный, веселый хохоток и суровая, вобравшая все в себя задумчивость. Представители последней, казалось, перерастали в богов. Мой сосед по стулу - обросший тифозный мужчина - сразу же сунул мне под нос отчет.
"Боже мой, чем я занимался всю жизнь!" - осенило меня.
Поразительное ничтожество всего земного, особенно всяких дел, давило мою мысль. "Всю свою жизнь я фактически спал, - подумал я. - Но только теперь, находясь перед вечностью, видишь, что жизнь - есть сон. Как страшно! Реальна только смерть".
Где-то в уголке, закиданном бумагой и отчетами, тощая инфантильная девица, игриво посматривая на меня, рассказывала, что Вере - старшему счетоводу и предмету моей любви - сегодня утром хулиганы отрезали одно ухо.
Это открытие не произвело на меня никакого впечатления. "Так и надо", - тупо подумал я в ответ.
Теперь, когда, может быть, моя смерть была не за горами, я чувствовал только непробиваемый холод к чужим страданиям. "Какого черта я буду ей сочувствовать, - раскричался я в душе. - Мое горе самое большое. На других мне наплевать".
Я ощущал в себе органическую неспособность сочувствовать кому-либо, кроме себя.
Показав кулак инфантильной девице, я посмотрел в отчет и ни с того ни с сего подделал там две цифры. Все окружающее казалось мне далеким-далеким, как будто вся действительность происходит на луне.
Между тем зычный голос из другой комнаты позвал меня получать зарплату. Без всякого удовольствия я сунул деньги в карман.
Оказавшись на воздухе, я сделал усилие отогнать страх. "Ведь симптом-то пустяшный, - подумал я. - Так, одна только живость ума". На душонке моей полегчало, и я почувствовал слабый, чуть пробивающийся интерес к жизни. Первым делом я пересчитал деньги. И ахнул. Раздатчица передала мне лишнее: целую двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Сначала я решил было вернуть деньги. Но потом поганенько так оглянулся и вдруг подумал: "Зачем?"
Какое-то черненькое, кошмарное веселие вовсю плескалось в моей душе. "Зачем отдавать, - пискнул я в уме, - все равно, может быть, я скоро умру… Все равно жизнь - сплошной кошмар… Подумаешь: двадцать пять рублей - Вере ухо отрезали, и то ничего… А-а, все сон, все ерунда…"
Но в то же время при мысли о том, что зарплата моя увеличилась на такую сумму, в моем животе стало тепло и уютно, как будто я съел цыплят табака. Вдруг я вспомнил, что раздатчица получает за раз всего тридцать рублей.
"Ну и тем более, - обрадовался я. - Не заставят же ее сразу двадцать пять рублей выплачивать. Так по четыре рубля и будет отдавать… Пустяки".
Но мое развлечение быстро кончилось; знакомый ужас кольнул меня в сердце: вдруг умру… даже пива не успею всласть напиться. Прежний страх сдавил меня.
- Куда мне деваться? - тоскливо спросил я в пустоту.
Недалеко жила моя двоюродная сестра. Но представив ее, я почувствовал ненависть. "Лучше к черту пойти", - подумал я.
У нас с ней были серьезные разногласия. Дело в том, что моя сестра, в молодости будучи очень похотливой и сделавшей за свою жизнь 18 абортов, вдруг на 35-м году своей жизни впала в эдакий светлый мистицизм и стала искать живого общения с Богом. Не знаю, что на нее повлияло, то ли долгий, истошный крик толстого доктора о том, что "еще один аборт и стенки матки прорвутся", то ли дикие угрызения совести из-за того, что она ради своего удовольствия не допустила до жизни 18 душ… но с некоторых пор она упорно стала повторять, что мир идет к свету.
Хорошо помню ее разговор с соседкой.
- Ну, Софья Андреевна, - говорила соседка, - ну одного, двух человек умертвить, это еще куда ни шло - ни одна порядочная женщина без этого не обходится, - но подумайте сами, 18 человек!
- Ерунда, - брякнула сестренка, - вы видите только темную сторону жизни. Если я их и убила, то ведь зато существуют восход солнца и цветы.
Я представил себе, как она станет поучать меня, и побрел куда-то вдаль проходными дворами. Я проходил мимо галок, автомобилей, бревен, тяжелых, мясистых баб и уютных, слабоумненьких старичков.
Наконец, утомившись, я прикорнул на пустынном, одичалом дворике у досок. Кругом валялись кирпичи. И ни одной души не было. Вдруг около меня появилась жалобная брюхатая кошка. Она не испугалась, а прямо стала тереться мордой о мои ноги.
Я чуть не расплакался.
- Одна ты меня жалеешь, кисынька, - прошептал я, пощекотав ее за ухом. - Никого у меня нет, кроме тебя. Все мы если не люди, то животные, - прослезился я. - И все смертные. Дай мне тебя чмокнуть, милая.
Но вдруг точно молния осветила мой мозг, и я мысленно завопил:
- Как!.. Она меня переживет!.. Я умру от рака, а эта тварь будет жить… Вместе с котятами… Негодяйство!
И недолго думая я хватил большим кирпичом по ее животу. Что тут было! Нелепые сгустки крови, кишок и маленьких, разорванных зародышей звучно хлюпнули мне по плащу и лицу. Меня всего точно облили. Ошалев, я вскочил и изумленно посмотрел на кошку.
Умирая, она чуть копошилась. Какой-то невзрачный, как красный глист, зародыш лежал около ее рта. От тоски у меня немного отнялся ум.
Быстро, даже слегка горделиво, весь обрызганный с головы до ног, я вышел на улицу.
"На все плевать, - думал я, - раз умру, на все плевать!.
Прохожие шарахались от меня в сторону, только какой-то пес, почуяв запах свежей крови, долго и настойчиво бежал за мной по пятам, повиливая хвостом. Забрел я на какую-то отшибленную, одинокую улочку. Кроме пивной и керосиновой лавки, никаких учреждений на ней не было. Там и сям шныряли потные, временами дерущиеся обыватели. Вдруг я услышал за спиной пронзительный милицейский свист. Я обернулся и увидел вдали пьяного, еле державшегося на ногах обывателя, который указывал на меня пальцем, и несущегося во всю прыть в моем направлении дюжего милиционера. Я робко прижался к стенке.
- В отделение! - гаркнул милиционер, осмотрев меня своими большими, как ложки, глазами.
Через десять минут, промесив липкую помойную грязь, мы очутились в прокуренном покосившемся помещении, плотно набитом людьми. На стенах висели плакаты. За толстой невысокой перегородкой вроде перил были милиционеры, по другую сторону - мы, граждане. Нас соединяли какая-то дверца, похожая на калитку, и то, что все мы в большинстве были пьяны так, что еле держались на ногах.
Ретивый полутрезвенький милиционер подряд штрафовал граждан за алкоголизм, еле успевая засовывать рубли и монеты себе по карманам. Он так торопился, что половина штрафа просыпалась у него под ноги и мелочь густо, как семечки, усыпала пол.
Меня перепугал гроб, стоящий в углу. Но оказалось, что какой-то здоровый милиционер, еле выводя буквы, составлял о нем акт. Рядом стояла, тоже под хмельком, ядовитая старушка в платочке.
- Не будешь, мать, спекулировать гробами, - приговаривал милиционер. - Другой раз задумаешься. Наконец очередь дошла до меня.
- К этому нужно вызвать начальника милиции, - гаркнул задержавший меня служивый.
Скоро вышел сухонький, маленький человечек в форме офицера. Он тоже был пьян.
Пошептавшись с моим милиционером, он подошел ко мне.