2
Ближе к празднику Коттедж стал оживать.
Под самый Новый год, днем тридцатого, опять разразилась оттепель, и вся округа набрякла и потекла. Гобоист поздно проснулся и вышел на балкон - воздух был тепл и сыр, пахло оттаивающими смолистыми стволами сосен. Внизу он обнаружил смутно знакомую фигуру. Невысокий рыжеватый человек - был он без шапки, в одном свитере - все заглядывал в его подвал, куда вели крутые ступеньки сбоку крыльца. И Гобоист вспомнил: это же Гамлет, друг Артуровой сестры, а может, уже и муж, был на юбилее Каренчика. Он поздоровался.
- Иди сюда, что дома сидишь! - вместо приветствия крикнул Гамлет. Быть может, у них в армянском языке вообще нет вы. Или вы - это когда других несколько. Гобоист спустился к нему, Гамлет протянул руку.
- Как сам? - И без паузы. - Я вот смотрю твой подвал, - сказал Гамлет. - Хороший подвал. Метров шестьдесят?
- Ровно шестьдесят, - подтвердил Гобоист.
- Ну вот примерно тебе сколько за твою трубу платят? Ну штуки две в месяц, не больше?
- Не больше, - опять согласился Гобоист, удивляясь и развлекаясь. Этот нелепый разговор отвлекал его от внутренней дрожи и тревоги, в которой он находился все последние дни, с которой и в это утро проснулся. Он разглядывал своего доброхота, у того был полон рот золотых коронок и какой-то ускользающий взгляд. Сидел, решил Гобоист, как пить дать сидел, - вид у Гамлета был определенно лагерный.
Гамлет, в отличие от других родственников Артура, говорил почти без акцента.
- Я думаю, здесь хорошо нутрий держать.
- Это кто такие?
- Крысы, водяные крысы. На шубу нужно десятка два. Держать их просто: клетки от пола до потолка. Температура самая умеренная, света много не надо. Жрут мало, хорошо плодятся. Здесь поместится… - И он быстро забормотал, шевеля губами, бормоча что-то вроде шестьдесят на пятьдесят, проход метр двадцать… - Высота какая?
- Какая высота? - изумился Гобоист.
- Потолка. В рост выходит?
- В мой - выходит. И еще остается.
- Два пятьдесят положим… - И опять зашевелил губами. - Ну вот, приплод раз в три месяца, это - триста с небольшим шкурок, сто шуб… Вы с Анной будете иметь, если сырыми сдавать, штук пятнадцать баксов в квартал с одного подвала… Да, немного, это не канает, - тут же вроде и несколько расстроился Гамлет и стал смотреть вдаль.
Тут из двери Артура показалась Анжела. Стреляя глазами из-под утяжеленных тушью ресниц, шевеля примерным низким армянским задом, она несла на подносе две высоких винных рюмки, полных до краев водки, сыр, зелень и лаваш.
- Мужчины, закусите, а потом милости просим к столу. - И уплыла.
- Нет, здесь навар не тот, - сказал Гамлет, держа рюмку. - Будем.
Он махнул, Гобоист сделал лишь глоток - по привычке.
- Перепелки лучше, - сказал Гамлет, жуя сыр. - На одних яйцах крутанешься, любой ресторан с руками берет. У меня книжка есть по разведению, я тебе привезу… - Он задумался. - Вот только они сырости не любят. А у тебя там сыро. Надо будет вентиляцию ставить… Нет, тоже не в масть…
И Гамлет опять как-то драматически задумался: на взгляд Гобоиста у него и лицо было не армянское, так - интернациональное, с глубокими волевыми складками у тонких губ.
- Лучше грибы, - сказал, наконец, Гамлет. - Шампиньоны или вешенки. Надо посчитать. Ты думай пока. Увидимся еще. Я помогу все прикинуть на бумажке с карандашом.
Он отвернулся и, в задумчивости оглядывая местность, не спеша, как с инспекцией, стал удаляться. Быть может, он не мог сам пойти в дом: он был старше Артура, и младший должен был по армянскому этикету пригласить его за стол со всем уважением. Все так, но мужским чутьем Гобоист понял, как неловко Гамлету пребывать здесь в неясном качестве друга незамужней сестры и что жениться тот, разумеется, не собирается, хотя бы потому, что с прежней женой не разведен… Тут откуда-то из-за дома выскочил Арафат и бросился в сторону Гобоиста с рыком, будто прочел его мысли, зверски ударился широкой грудью о железную сетку. Псина за осень заматерела, погрузнела и оскотинилась - рычала даже на жену Артура Нину, скалилась на гостей, уважала только старуху - за корм. И признавала в Артуре хозяина.
Гобоист отпрянул от неожиданности. И поглядел собаке в глаза. Арафат скалился и рычал, пасть его уж пенилась: мы, значит, собаки, а вы на гобое, - прочел Костя в собачьих, налитых кровью глазах…
- Почему ты Арафат? И что б такое можно было сделать из твоей шкуры? - спросил Гобоист. - Шапку, унты? А вот из моей, пожалуй, уже ничего…
И он пошел к себе в дом. Включил в гостиной телевизор, лег на диван и закрыл глаза.
3
Анна должна была приехать только завтра. Поздравить родителей - и приехать. Втайне Гобоист надеялся, что на праздники Елену выпустят из больницы. И тогда, тогда он уедет тут же, оставив Анне записку, подарок какой-нибудь… Но эта перспектива тоже вызывала у него дрожь: он представил себе скандал, который ему предстоит потом выдержать, - разводиться Анна, как становилось ясно, была отнюдь не намерена. Нет, только его мучить: ей доставляло какую-то глубокую радость видеть, как он страдальчески морщится, молчит, сутулится от ее брани; и, только доведя мужа до состояния, когда он краснел, наливался, топал ногами, орал заткнись и готов был броситься на жену с кулаками, она как ни в чем не бывало удалялась, бросая, походя, с удовлетворением: смотри, кондратий хватит, - и считая на данное утро или на данный вечер дело сделанным, а жизнь мужа как следует отравленной.
Гобоист вспоминал купринскую фразу: интеллигентный русский человек мог не сгибаться под пулями, ходить в атаки, иметь боевые ордена, но теряться от наглости швейцара… Гобоист пил валерьянку и клялся, что разведется с ней. Однако понимал, что просто так развода она ему не даст, и тогда предстоят суд, стыд… При всем том саму Анну, кажется, вполне устраивало такое положение дел - и свободна, и муж имеется, причем на него не приходится тратить ни времени, ни заботы…
Гобоист оторвался от дивана, выключил телевизор, поднялся в кабинет и застелил постель - он и в одиночестве спал или в гостевой комнате, или в кабинете, только не в спальне, напоминавшей ему Анну. В кабинете окна смотрели на восток, и, если утром было ясно, солнце окрашивало в пурпур бледновато-брусничные шторы. А в гостевой комнате были серо-голубые занавески, и, если дело шло к закату, они начинали алеть. Да-да, запах заката и по цвету должен быть таков - розовый с серо-голубым. И чуть жемчуга. Но подобрать на гобое что-нибудь для уходящего солнца он в голове сразу не смог…
Вдруг он вспомнил о бабочке. Пошел в угол, но нет, бабочки на трубе уже не было. Может быть, ее разбудила оттепель… Он взял трубку и, утишая сердцебиение, набрал номер. И тут же Сашута ответила:
- Нет, она не выйдет. Об этом и речи нет… Спасибо, тоже поздравлю… Да, я же сказала - передам… Вот, вспомнила, для вас здесь лежит-дожидается записка от мамы… Неделю назад передала…
- Что ж ты не сказала раньше?
- Но вы же не звонили. Приезжайте, если хотите, заберите. Но только до пяти, не позже, мне в аэропорт.
- И куда ж ты? - спросил Гобоист механически.
- Да вы все равно не знаете, - сказала она с наглым юношеским простодушием. - В Шамони, это в Альпах. - И, не удержавшись, чтоб не похвастаться, добавила горделиво: - Мне папа дал денег…
Шамони, Шамони, вспоминал Гобоист, положив трубку. И, вспомнив, горько ухмыльнулся: ну да, это там, где за хорошие навыки раздают опели цвета баклажан…
Он наскоро выпил кофе на кухне и пошел греть машину.
- Ты куда? - спросил Гамлет, который все слонялся по двору. - Обедать не будешь?
- За подарками, - соврал Гобоист…
Он приехал на Сокол. В квартиру его не пригласили - там играла громкая музыка, и он почувствовал, как хорошо дочери хозяйничать в квартире одной: у нее есть добрый, богатый папа, она уже совсем взрослая и завтра будет во французских Альпах… Ему выдали конверт на пороге. Конверт был надписан школьным почерком дочери: Константину. В машине он вскрыл его, страшно волнуясь, достал листок, исписанный с двух сторон. Он никогда не видел почерка Елены - это был быстрый и сбивчивый почерк, такой мог принадлежать волевой женщине, очень торопившейся, когда она писала это письмо.
"Ты один у меня, - писала Елена, - один. Я так измучилась разлукой и все время думаю о нас. У нас ведь был всего один месяц - месяц медового золота, золотого меда. Наверное, это теперешнее наказание послал мне Бог за то, что я разрушила твою семью…" Женщины тщеславны, мелькнуло у Гобоиста. "Я думаю о тебе, милый, и не замечаю ни своих чудовищных соседок по несчастью, ни решеток на окнах…" И здесь Гобоист почувствовал опять, как давеча, острый удар по сердцу. Он прикрыл глаза и откинулся на сидении. Потом читал дальше: "Быть может, меня выпустят на Новый год, я молю, молю своего врача об этом каждый день, но он уклоняется от разговора и не дает никаких обещаний… Мне лучше, я чувствую себя хорошо и надеюсь, надеюсь тебя обнять… На всякий случай - с Новым годом, будь удачлив, мой милый, будь здоров. И хоть немножечко счастлив. Хотя - ты помнишь, конечно, "мы брать преград не обещали, мы будем гибнуть…"
Как жаль, что мы с возрастом разучаемся плакать, думал Гобоист, когда ехал назад, плохо разбирая дорогу перед собой. Он видел Елену, свою Елену, во всем казенном, со стаканом жидкого чая, у окна палаты, забранного решеткой.
Он вдруг сообразил, что надо бы завернуть в церковь, поставить свечку пред Богородицей, попросить у Заступницы сжалиться… Но поворот к монастырю был уже позади, и он только неуклюже перекрестился.
4
Вот здесь они с Еленой встречались много раз… Гобоист остановил машину на так знакомом ему повороте… Вон той тропкой они впотьмах пробирались к Коттеджу… Надо елку срубить, думал он невпопад. Опять достал письмо, покрутил в руках, подумал: надо бы спрятать… Засунул в портмоне… Тихо тронул, вглядываясь в совсем весеннего вида лес, будто силясь разглядеть там, среди сосен, ее фигурку… У нее была смешная, бордового цвета, дубленка. На голове - ничего… И только если уж бывало совсем холодно, она набрасывала платок, русский платок в алых цветах по бежевому фону… Гобоист поймал себя на том, что думает о Елене в прошедшем времени.
Он вошел в свой дом, но все было чужим. И он вдруг заметил то, чего не замечал раньше: как много вещей Анны и среди кухонного обихода, и в гостиной. Будто и здесь жена не давала ему укрыться, быть с собою и быть самим…
Он поднялся в кабинет - и здесь пусто. Как будто Елена только что уехала. Выпив, давясь, но не отрываясь, стакан коньяка, он опустился в кресло у стола - и слезы потекли наконец из глаз. Он долго сидел так и скорее почувствовал, чем увидел, что на дворе собираются ранние декабрьские сумерки… Надо что-то делать… надо было что-то сделать, думал он, ах, да, елка… займусь-ка, нельзя сидеть вот так…
В сапогах, в старом длиннополом черном кашемировом пальто, подпоясавшись, сунув за пояс маленький туристический топорик, он отправился. Пошел налево, мимо Птицыных - от них слышались звуки веселой гульбы, мимо отсека Космонавта - не хотел, чтобы армяне зазывали его к себе. Дверь была открыта, в прогале стояла румяная, как из бани, жена Космонавта Жанна в одном халате и в домашних тапочках с помпонами. И улыбалась Гобоисту.
- С наступающим вас, - пролепетала она кокетливо.
- И вас также. Мои поздравления Володе.
- К нам ребята завтра приезжают.
- Поздравляю.
И тут Жанна распахнула халат, под которым не было белья, а только розовое мясистое тело откормленной простонародной бабы. Гобоист инстинктивно отвернулся, Жанна рассмеялась:
- Нравится?
- Очень, - мрачно сказал Гобоист и пошел своей дорогой. То ли ему померещилось, думал он, то ли начинаются новогодние чудеса… Солоха, совершенная Солоха…
Он не нашел подходящей елки. Стояли или огромные темные, в смоле ели, или совсем маленькие и жидкие подростки. И тут Гобоист набрел на поваленную огромную ель - еще совсем зеленую, пахучую, только срубленную кем-то из поселковых: наверное, на будущие дрова. Он выбрал густую большую лапу и принялся рубить. Он не рассчитал: когда ветка отделилась от ствола, то оказалась двух метров с лишком и размахом метра в полтора, - он еле донес ее до своего крыльца… И тут милиционер Птицын окликнул его с балкона:
- С праздничком, музыкант. Иди-ка к нам, чокнемся - Новый год как-никак.
Что ж, решил Гобоист, все лучше, чем сидеть одному в пустом доме.
5
Компания была знакомая - та, что не давала ему покоя летом, собиравшаяся под его окном, - тренируйся, бабка: Валька-агроном, жена электрика Нинка, хозяева, конечно, и он сам, Гобоист.
- Во, хоть один мужик у нас появился! - кричала уже пьяная Птицына. И скомандовала мужу: - Наливай!
Тут же сидела и длинноногая худая Танька, как будто прибитая. Ей, разумеется, не наливали, но и не отпускали из-за стола - мать, женщина склонная к максимализму, постановила, видно, не отпускать дочь ни на шаг от своей юбки.
- Чего-то мы не слышим музыки, - сказал хмельной милиционер, обращаясь к Гобоисту. - Твоей музыки… Или ты все больше по этой части репетируешь? - И он задорно хлопнул себя верхней стороной кисти правой руки слева по короткой красной шее.
И это была чистая прискорбная правда, Гобоист даже затуманился.
- Отстань ты от человека, - оборвала его Птицына, - дай выпить спокойно. Знаешь, - повернулась она к Гобоисту, - я ведь иск в суд подаю.
- Какой иск?
- А на землю, на Космонавта. Подпишешь?
Гобоист поморщился.
- Надо посмотреть… документы. - И, чтобы увести разговор на другое, обратился к Милиционеру: - Ты вот лучше скажи, я давно заинтригован, зачем ты все лето собирал по округе валуны? Целую пирамиду построил…
Милиционер перестал лыбиться и неуверенно взглянул на жену. Та пришла ему на помощь:
- Сад будем разбивать.
- Сад? - удивился Гобоист. - Какой сад?
- Сад камней, - сказал милиционер. - Японский.
- Дзенский, - сказала химик Птицына.
Гобоист поперхнулся квасом, которым за столом запивали водку.
- А вы… вы дзен-буддисты?
- Ну ты прямо сразу ярлыки навешивать, - сказал Милиционер. - Как коммуняка какой-нибудь.
- Интересуемся, - сказала Птицына неопределенно. - Наливай, чего сидишь! - пнула она мужа…
Гобоист был заинтригован. Значит, эти полуобразованные люди, к которым - права Анна - он всегда относился снисходительно и высокомерно, знают о существовании дзен. А ведь он сам когда-то давно прочел одну-единственную книжку о дзен - по-английски, скорее с целью занятий языком. Но кое-какие вещи заинтересовали его, кое-что он запомнил - на том уровне, чтобы поддержать общую беседу. И Гобоист сделал себе выговор: нельзя иронизировать над людьми. Считать их ниже себя. Они любят японский сад. Правда, любя камни, они не понимали, что самим тоже не нужно иронизировать над другими. Гобоист полагал, что ирония - грех и что людей, сцепив зубы, следует любить, хоть это ох как нелегко…
- Дзен - по-санскритски "дхиана", - напряг он ослабевшую с годами и несколько потраченную алкоголем память.
- Южная чань, - отозвался милиционер, закусывая маринованными опятами и куском пирога с мясом.
- Камни тоже ухода требуют, - сказала агроном.
- Мы с Женькой в Финляндии японский сад видели, - подхватила жена злектрика, - ну отпадно как красиво.
Гобоист один раз был в Японии. Принимали их восторженно. Бог его знает отчего, но, видно, сам звук гобоя, его природная деревянная суть чем-то созвучна японской душе. И именно на гобое, как ни на одном другом европейском инструменте, можно было изобразить прелестные японские мелодии.
- Для постижения внутреннего смысла вещей, - сказала Птицына, - недостаточно слов. Нужно созерцание и просветление.
- Верно, Хель, никаких тут слов не должно быть.
Да, подумал Гобоист, уже несколько затуманившись, день чудес, как в Щелкунчике.
- В каждом камне - своя душа и тайна, - продолжала Птицына. - Вот в чем все дело. А рассказать этого нельзя. Потому что в каждом камне - будда. У каждого свой оттенок серого. Это называется карэ сан-суй, сухой сад - камни и галька.
- Еще мох можно, правда, Хель? - вставил милиционер.
- Ой ты! - залюбовалась товаркой жена электрика, подперев щеку кулачком. - Поди ж ты, а я и не знала такого ничего…
- Да уж, - сказала агроном со значением и хлопнула рюмку.
- У меня книга есть, - доверительно склонилась Птицына к Гобоисту. - Потом покажу. Там сказано знаешь что?
- Что? - прошептал ошарашенный музыкант.
- Вот слушай. Среди различных камней, - старательно, как выученный урок, декламировала она, - есть такие, которые хотят убежать, а другие преследуют их. Одни прислоняются, другие поддерживают. Смотрят вверх и смотрят вниз. Одни лежат, а другие стоят… Они живые, - прошептала она. - Понимаешь?
- Да чего уж здесь не понять, - сказал милиционер-буддист. - Это всем известно. Рюмочку освежить, мастер?
Глава восьмая
1
Народ готовился к новогоднему празднику.
В уездном Городке на главной площади уже стояла большая ель, упертая стволом в огромный крест из струганых брусьев, зачем-то выкрашенных зеленой масляной краской; ель была украшена цветными целлулоидными игрушками и серебряными пушистыми гирляндами, цепочками разноцветных лампочек и ватным снегом - натуральный всё отказывался идти. Здесь же, на иллюминированной центральной площади бывшей княжеской столицы, красовалась и большая афиша Слоны и лилипуты, - но потрепанная, в подтеках, видно, еще осенняя, не сняли ее, должно быть, по нерасторопности, а может - красоты ради.
Елочки пожиже стояли и во дворах самого богатого района Городка, где прямо напротив монастыря, который был отлично виден на холме за рекой, в особняках жили зажиточные граждане, преимущественно местные гангстеры: видно, идя на дело, им было ловко креститься на далекие купола. Здесь же была вилла районного прокурора и домики послабее - представителей иных правоприменяющих органов.
В самом монастыре был большой собор позапрошлого века. Но именно в церкви, той самой, выстоявшей со времен Алексея Михайловича и пережившей пожар, учиненный французами, хранилась драгоценная рака с мощами основателя обители преподобного Саввы, ученика Серафима Саровского. Здесь сейчас были налицо приметы грядущего Рождества. Так, сооружены были с противоположной от драгоценной раки стороны, у края алтарной ниши, из свежего лапника и соломы ясли; выглядывал кудрявый барашек, и тускло светил сверху фонарик, изображавший Вифлеемскую звезду. Были и волхвы из воска в нарядных рождественских кафтанах и тюрбанах, а в деревянной люльке мирно спал нарумяненный младенец из папье-маше.