В ее комнате - помесь гостиной и спальни, - сплошь обвешанной неплохой живописью, даже верхнего света не было. Елена сбросила и жакет, осталась в одной рубашечке - лифчика под рубашкой не было, - повернулась к Гобоисту, улыбнулась хмельной и несколько странной улыбкой - глаза не смеялись, - сильно обняла за шею и стала клонить его голову к своей груди.
3
Этот роман был ни на что не похож: Елена ему никого не напоминала, и это было в редкость, последние лет десять всякая новая связь была для Гобоиста - дежа вю.
Она и пахла как-то необыкновенно. Даже когда была возбуждена - никакого нутряного духа, никакого запаха перебродивших гормонов. Она пахла катком. Гобоисту, когда он дышал ее волосами, вспоминалась отчего-то банка голландского сухого какао, картинка на ней, где был изображен замерзший пруд, яркие фигурки на голубоватом фоне, следы серебряных коньков, тех самых, из его детского чтения, - так пахнет белье, которое сушили на морозе…
Он не любил оставаться у нее на ночь - из-за дочери, которая питала к Гобоисту, как казалось, нескрываемое отвращение, быть может, он-то как раз пах для девицы настолько же несносно, как ароматно для него - ее мать. Он наивно пытался девицу задабривать, приносил фрукты и коробки берлинского печенья, - одну такую Сашута могла сгрызть, сидя за своим компьютером, в один вечер. Девица цедила сквозь зубы спасибо и закрывалась с печеньем в своей комнате. Лишь изредка, когда они были в комнате Елены, а телефон забывали на кухне, дочь кричала на всю квартиру довольно противно и гнусаво, растягивая слова, как это принято у тинейджеров женского пола: ма-ам, возьми же трубку… В довершение всего дверь в комнату Елены была хоть и с матовым, но все же полупрозрачным стеклом, да и не прикрывалась плотно. А Елена во время любви громко стонала.
В Коттедже они тоже не чувствовали себя в безопасности - Анна взяла моду приезжать, когда ей Бог на душу положит, объяснив, что пока мы муж и жена, у нас все общее. Так что Гобоист и Елена любили друг друга, будто крадучись, как школьники. Елена, когда приезжала к нему, оставляла машину за поворотом, потом они шли кромкой леса в тени сосен, проскальзывали в Коттедж так, чтобы не попасть в область обзора ни Птицыной, ни старухи, но те каким-то образом всегда знали, что опять у него там женщина. Гобоист пытался задабривать соседей, исправно чистил дорожку от ворот к Коттеджу приобретенной у деда Тихона фанерной лопатой, но, казалось, этих его подвигов никто не замечал.
Часто Гобоист днем, дождавшись Елену все в том же условленном месте, где и встретились впервые, у поворота с трассы к его жилью, садился за руль ее машины, вез подругу в монастырь и там заходил в приземистую и душную церковь времен еще Алексея Михайловича и коротко молился. Елена была некрещеная, топталась в монастырском дворе и получала в награду за ожидание гжельский кувшинчик или чашу из церковной лавки, - как многие интеллигентки ее поколения, она когда-то собирала гжель, чего несколько стеснялась; а там они катили в азербайджанский ресторанчик в Городке с прекрасными, всегда свежими и нежными шашлыками и потом занимались любовью в машине, завернув в глухую аллею парка, разбитого вокруг ближайшего санатория, всегда пустовавшего. Эти неудобства их не смущали: похоже, оба чувствовали себя помолодевшими, веселились, как юные влюбленные, - много смеялись, бросались друг в друга снежками и говорили, говорили, не умолкая.
Иногда Гобоист раздумывал над тем, что в его возрасте такую влюбленность, такую повседневную тягу и нежность может разбудить только юность, только молодая прелесть. Но он всегда с молоденькими любовницами страшно скучал, и им бывали скучны его разглагольствования, здесь Анна была права: они еще не умели слушать, и он всегда предпочитал более зрелых дам.
Любой психоаналитик сказал бы, что он ищет материнского участия. Сказал бы тем увереннее, если бы знал анамнез Гобоиста в этой области: мать была всегда влюблена в отца на самый кошачий манер, сыном не занималась и, кажется, тяготилась им. Когда отец умер - Косте было двадцать, - у него с матерью сложились не то чтобы неприязненные, но отчужденные отношения, и они ухитрялись, живя под одной крышей, неделями не встречаться, разве что мимоходом на кухне…
Все так, но Елена, хрупкая и восхищенная, определенно в матери Гобоисту не годилась. И сам Гобоист к ней испытывал помимо прочего - своего рода отцовские чувства. Особенно беззащитна и доверчива она бывала, когда хоть чуть пьянела, и Гобоисту приходилось следить, чтобы она не перебрала, отодвигая от нее бутылку. Но поскольку он сам много пил, то подчас забывал свой коньяк с вечера на столе в столовой, и Елена, спустившись рано утром, когда еще едва светало, вниз, так и не возвращалась. Он ждал ее в остывающей постели, за занавеской на стеклах - морозный узор, не выдерживал, вылезал из-под одеяла, в тапочках и пижаме шел за ней, чувствуя, как холоден пол, и обнаруживал Елену свернувшейся в гостиной на диване, почти голую, дрожащую, в беспамятстве. И его бутылка оказывалась до дна допита, а ей при ее миниатюрности, он давно заметил, категорически нельзя было пить крепких напитков… Не говоря уж о том, что сам он не позволял себе даже рюмки до часа дня - разве что каплю коньяка в утренний кофе, - а она бывала подчас пьяна уже на рассвете. Дело осложнялось еще и тем, что она пила лошадиные дозы снотворного, утверждая, что иначе не может уснуть…
И вот однажды, когда он заявился к Елене в гости, стал на кухне вынимать из пакета гостинцы, среди которых было и красное вино для Елены, и коньяк для него самого, а потом постучал в дверь дочери, держа коробку с печеньем наперевес, - Елена вышла гулять со своей псой, - Сашута встала на пороге, оглядела разложенное на кухне угощение и зло, и как-то отчаянно сказала:
- Вы что, не видите, что мама очень больна!
Конечно, он Елене этот разговор - точнее, эту реплику ее дочери - не пересказывал. Но Елена то ли сама подметила какую-то жалобную тревогу в глазах любовника, то ли у нее был разговор с дочерью, - дочь и с ней бывала груба, что не на шутку, до бледности и кусания губ, расстраивало мать, - но только в какой-то вечер она неожиданно расплакалась у него на груди, повторяя она меня не любит, не любит… Гобоист перепугался, он никогда не видел ее слез.
4
В то воскресенье, в двадцатых числах декабря, кажется, он ночевал в городе: теперь он оставался иногда, если на следующее утро у него были дела, - зимой утомительно ездить туда-сюда по покрытой мокрой наледью трассе. Да и Анны по большей части не бывало дома. Она после годового простоя, связанного с крахом ХиДа, во время коего деньги на хозяйство и содержание машины ей давал муж, вспомнила каких-то давних знакомых и через них нанялась на вполне пристойно оплачиваемую работу - менеджером по рекламе. Фирма называлась не менее поэтично, чем у Хельги, и тоже по-птичьи - "Альбатрос": контора была совместной, открытой, думается, в Москве нашими бывшими соотечественниками, и специализировалась на спекуляции вышедшей в тираж на Западе бытовой техникой. В квартире - не прошло месяца с начала работы Анны на новом месте службы - поменялся пылесос, появилась сушилка для посуды, но главное - у Анны вдруг объявились в обилии какие-то новые подруги, все сплошь дамы небедные, завелись массаж, сауна, ванны под ультрафиолетом, косметички, к тому же раз месяца в три Анна теперь отправлялась деньков на восемь на моря и острова. А если уж она была на родине, то появлялась дома не раньше десяти и тут же оправлялась в спальню. А утром уходила, когда муж еще дрых в своей берлоге.
По негласному договору, Елена по выходным никогда не звонила. Но тут часов в одиннадцать утра в воскресенье раздался звонок. Как назло как раз накануне Анна прибыла со своих Сейшел или Канар. Она и взяла трубку.
- Тебя. Что, новенькую завел?.. И тоже, судя по голосу, не первой свежести. Ты некрофил?
Он подошел к телефону. Женский голос был незнаком и ему.
- Кто это говорит?
- Я соседка Елены. Она очень просит вас срочно приехать!
- С ней все в порядке? - спросил он, похолодев.
После паузы голос сказал неопределенно:
- Не совсем…
- Это куда это ты собрался в воскресение поутру? - прошипела Анна - ей явно нравилось, что есть подходящий повод для вполне скла2дного компактного скандала: она же была лишена этого удовольствия больше десяти дней.
- Срочно надо… Владик… администратор, - неразборчиво что-то придумывал на ходу Гобоист, удивляясь самому себе - зачем он старается лгать - и пытаясь обогнуть Анну, стоявшую в дверях.
- Сначала врать научись!
Он оттолкнул ее и выскочил на площадку. Она орала ему вслед с ненавистью:
- Думаешь, у тебя все есть - жена, любовница, дача, квартира в центре?!. Думаешь, умеешь устроиться?.. Смотри, пробросаешься!
Кажется, она мне завидует, мелькнуло у него в голове, и он сам немало изумился своей догадке. Взвинченный, с дрожащими руками, поймал такси и через двадцать минут - воскресение, пробок не было - был у дома Елены.
Ему открыла дочь. Молча пропустила в квартиру. Не снимая дубленку, он шагнул в комнату. Елена лежала в постели с закрытыми глазами, цветом лица сливаясь с подушкой. В сгиб левой обнаженной до плеча руки была вколота капельница. У изголовья сидела медсестра и читала маленькую книжку формата покетбук, наверное - дамский роман.
- Что случилось? - спросил Гобоист у дочери, которая остановилась в проеме двери.
- Запой, - пожала та плечами и удалилась.
- Ты здесь? - тихо произнесла Елена, не открывая глаз.
- Я здесь, здесь, - говорил он, торопясь и неловко снимая шубу.
Тут лицо Елены сморщилось и из глаз потекли слезы.
- Что такое, что такое? - лепетал Гобоист, наклоняясь.
- Не надо, - сказала медсестра, не отрываясь от книги. - Сядьте там.
- Да что же случилось?! - вскрикнул он, но отодвинулся от постели.
- Алкогольная интоксикация плюс повышенная доза снотворного.
- Костя, милый, не отдавай меня им! - вскрикнула Елена. - Они хотят меня забрать, они хотят меня запрятать…
Она было попыталась привстать на подушке и потянуться к нему, но сестра ловким движением вернула ее маленькое тело на место. Посмотрела на часы и привычным жестом выдернула катетер, приложив на ранку ватку и укрепив вату пластырем.
- Держите так, правая рука согнута! - велела она Елене.
Та послушно стала держать руку, не спуская отчаянных глаз с Гобоиста. И он, глядя то на худую и бледную эту, будто надломленную руку, то в ее лицо без кровинки, испытывал невероятную нежность и пугающее чувство жалости: вряд ли в своей жизни он когда-нибудь кому-либо так сострадал - разве что самому себе в детстве. И его сердце - в прямом, физиологическом смысле - потяжелело, в левой стороне груди пробежала, как искра, быстрая боль, стало не хватать воздуха, и на мгновение сильно закружилась голова. Он даже покачнулся…
Через четверть часа приехала "скорая помощь". Елену на носилках - она лежала смирно, не открывая глаз, скорее всего очень ослабла, а может быть, была без сознания - перенесли в машину. Гобоиста туда, естественно, не посадили. Но врач сказал:
- Можете позвонить в приемный покой Склифа. Завтра утром…
Утром в понедельник он поехал в больницу сам. К нему спустился усталый молодой человек в белом халате.
- Мы сделали ей переливание крови. Физиологический раствор. Опасности нет.
- Была опасность? - тревожно спросил Гобоист.
Врач посмотрел на него, как на дефективного.
- Она была в коме.
- А когда… когда она будет дома?
Врач пожал плечами.
- Ее уже перевели в другую больницу. - И на вопрос в какую сказал раздраженно: - Не знаю, не мой профиль. Спросите у ее родных.
Он наметанным глазом видел, что Костя - не родной. Да ведь и карточку читал…
Гобоист позвонил дочери Елены. Та оказалась дома - готовилась к сессии.
- Даже меня туда не пускают, - равнодушно отвечала Сашута на его расспросы. - Разрешают только передачи раз в неделю… Нет, ничего не надо…. И звонить оттуда тоже нельзя.
И повесила трубку, не попрощавшись.
- А ведь это она, стерва, туда заложила мать! - вдруг сообразил Гобоист. И догадался, содрогнувшись, - куда.
Глава седьмая
1
Тем временем в Коттедже, как и по всей стране, - да что там, во всем христианском мире, живущем не по варварскому, но григорианскому календарю, - дело шло к Рождеству. Снег то заваливал Коттедж по колено, то таял, потом вода замерзала; приходилось то расчищать сугробы, то скалывать лед со ступенек крыльца. Космонавт давно перестал копать, против климата даже он не знал приема, и в погожие дни можно было видеть, как он в вязаной шапке, в перчатках и свитере сидит на своем балконе и читает книгу. Милиционер Птицын бросил таскать камни; старуха перестала возиться в своем огороде, и жизнь Коттеджа замерла, затаилась, ушла внутрь всех четырех более или менее уютных отсеков: даже армянских шашлыков теперь никто не творил.
Стало тихо.
Впрочем, случился один предновогодний скандал - точнее так, скандальчик: у супругов Птицыных из ящика комода пропала тысяча рублей. Птицына приходила к Анне, когда та появлялась в Коттедже - Анна, к слову, как почувствовала, что Елена исчезла, решила, что роман у ее муженька кончился, - и в преддверии новогодних бдений как-то помягчела: быть может, увидела скучноватую одинокую изнанку яркой и солнечной жизни свободной женщины сорока с лишним лет на иномарке, которой подчас некуда надеть свои многие бриллианты и не с кем встретить главный в году домашний праздник: все с мужьями, с женихами, с женами, - разве что с подругой-бобылкой Ларисой, знакомой еще по Госплану. Но и к той после полуночи придет давний приятель - жена у него почти парализованная, чокнется с ней, поправит подушку, подоткнет одеяло, подарит шоколодного Деда Мороза - и к Лариске. Не с родителями же встречать…
Птицына по части сыска и следствия, конечно же, могла заткнуть своего милиционера глубоко за пояс. Она обсуждала с Анной - кто мог позариться на деньги, отложенные на Новый год. Прежде всего предстояло вспомнить, кто бывал в доме за те три дня, что протекли между закладкой заначки под белье мадам Птицыной и обнаружением пропажи. Заходила по-соседски агроном Валька, пили кофе на кухне, по чуть-чуть кагора, так, по стаканчику; но Валька наверх не поднималась, это точно. Была в выходные Танька со своим бойфрендом, как она его называла, - кургузым, на голову ее ниже, пареньком пэтэушной наружности и с походкой сантехника, у которого слишком много вызовов. Танька с ним не жила, еще девочка, была отчего-то уверена мамаша, просто помогала однокласснику избавиться от наркотической зависимости - тот теперь курил травку, а до двенадцати нюхал клей. Наконец, в спальне всякую ночь спал милиционер Птицын - и это все постояльцы. Птицын на строгий вопрос жены отвечал: ты, мать, чего, чего ты, Хель, совсем… И ему можно было верить: он никогда без спроса не брал из дома денег, правда и своих не давал, оставлял на кармане. К тому же, какой ему резон - пить на Новый год на эти деньги ему же и предстояло. Оставался Танькин френд бой, как выражалась Птицына, - впрочем, он ночевал внизу, а Танька наверху, в своей комнате, но он к ней заходил и утром, и днем, о чем-то шептались. "Но как он догадался, где я спрятала? - недоумевала Птицына. - Он же совсем тупой. Как… как шляпка от гвоздя…"
Ну да, не сразу сообразила Анна - очень уж неожиданным было сравнение, - сам-то гвоздь острый, а шляпка действительно тупая. И сказала:
- А не могла Татьяна взять?
- Да что ты! - ошарашенно посмотрела Птицына. - Или ты думаешь…
И, поскольку Анна была матерью взрослой дочери, она ответила уверенно:
- Ну, во-первых, она, конечно же, с ним подживает. И скорее всего для него-то и взяла - на анашу. - И проявила неожиданную осведомленность: - Сейчас один косяк знаешь сколько стоит!.. Да и вряд ли он только травкой балуется… Его, дубину, никакая травка не возьмет.
- А чем еще-то? - спросила Птицына не без страха.
- Ну, чем? Героином колется, должно быть. Герычем, как они говорят.
- А может, этим - экстазным?
- Экстази - это так, для дискотеки, баловство для девочек…
- Но шприцы-то заразные. На них СПИД, - с ужасом прошептала Птицына.
- Ну они нынче ученые, используют одноразовые.
Птицына смотрела на Анну, но не видела, считала в уме.
- Знаешь, а ведь она просила у меня. Недавно. Чтоб с девчонками в кафе… Я не дала, конечно, не2чего… Ах, она у меня! - рванулась было Птицына. Но осела. - Я ей покажу экстазы, нет, эта замуляка у нас не проскочит, это у нас не прокатит, - прошептала.
В результате этого разговора родился семейный вердикт: никаких френдов и боев, никаких новых годов у подружки, в первых же числах января - к гинекологу, потом к репетитору, нет - к двум, она же в математике ни бум-бум, будет поступать в Академию экономики к Шохину: как все…