При свете костра они обнялись, похлопали друг друга по плечам, и Лесов ощутил под рукой костлявую его спину, позвонки. Это был совсем другой человек. Всклокоченные виски, хохолок надо лбом, две глубокие залысины сливались в сплошную лысину на желтом черепе. А еще не так давно - отличный танцор, бонвиван, одет всегда дорого, но с той долей небрежности, как того требовал стиль. И жена, Мила, под стать ему: высокая, спортивная, загорелая даже в глухие зимние месяцы, когда в Москве у людей такие белые лица. И это не тон, положенный умело, это - кварц, зимнее солнце. Светлые ее глаза на загорелом лице так радостно озаряли гостя, словно только ему предназначался этот светлый ее взгляд.
А как оба они умело сервировали стол - гостями. Еда как раз обычная, пайковая, умеренная: какие-то антрекоты, салат с крабами и без, немного недорогой в ту пору икры, короче говоря, то, что полагалось в пайке членкору.
- Языки будете есть у академиков, - говорила Мила и длинным накладным перламутровым ногтем указывала на единственного за столом академика, ровесника ее мужа. - А мы здесь пока все членкорки.
Потом появились и языки.
Лесовых впервые пригласили в дом, когда с шумом прошел один из его фильмов, пригласили через знакомых, и он понял: по определенному раскладу им сегодня угощают. Но со временем, особенно после гибели их сына, сложились довольно близкие отношения. И вот Грековы уезжают.
Их потянули к огню, усадили, налили. Компания собралась большая, знакомых лиц мало. Подкинули сухих сучьев, огонь упал, ближе придвинулись стволы сосен, а когда костер взметнулся, взвились вверх искры, в черное небо, тьма отступила в глубину участка, стала видна дача, языки пламени заплясали в стеклах ее окон.
Приезд новых гостей оборвал разговор, а он, по всей вероятности, был горячий, Лесов даже мог определить, кто говорил: напротив него с бумажной тарелкой в руке сидел известный литератор. Не так давно каждая его новая вещь становилась чуть ли не событием, по одной был даже поставлен балет, и в этом балете находили скрытую смелость, глубину которой, правда, никто вскрыть не решился. Но в последние годы этого литератора просто не стало, и, что самое удивительное, не образовалось пустоты на том месте, которое он так прочно занимал: не стало, будто вовсе не было. Раздраженно жуя мясо боковыми зубами над бумажной тарелкой и косясь, он ответно чуть поклонился Лесовым, но тут - тост за отъезжающих, кто-то спросил, а где хозяйка, не надо, не надо, замахал рукой Греков и сморщился.
- Фактически мы не столько уезжаем, как, можно сказать, приземляемся, - говорил он. - Три месяца там, три месяца здесь… Половину времени я там. И вообще… Каюсь, не моя мысль, у кого-то из классиков прочел, кажется - у Золя. Если вы хотите, чтоб ваша жена не имела любовников, обеспечьте ее духовно, морально, физически и ма-те-ри-аль-но! И она никуда не будет стремиться. Страна, где не ценят интеллект, где даже нет такого понятия: интеллектуальная собственность, а есть научники, синоним - бездельники, где ум безопасней всего было скрывать под колпаком дурака, такая страна лишает себя будущего.
- Здесь умели ценить интеллект! - вскричал литератор. - Еще не так давно в стране ценили ум и талант. И оценивали по заслугам. Будь то, - он закашлялся, подавясь куском мяса, - будь то… - Он синел, хрипел, из глаз выдавливались слезы, его уже били по спине, кто-то кричал, нельзя по спине бить. Проглотил. И вырвалось хрипло: - Мы еще проклянем тех, кто раскачал этот величественный треножник!
Тамара встала и ушла в темноту, наверное, к Миле пошла, решил Лесов.
- Я половины не сделал того, что должен был и мог, - горячился Греков.
Заговорили в несколько голосов:
- Ну уж, ну уж!
- Не вам жаловаться. Ядерная физика, слава богу, всегда произрастала у нас и развивалась на теплой ладони государства.
- Если б нашей многострадальной биологии хотя бы часть, хоть сотую долю…
- Я уже слышать не могу это слово "многострадальный". Народ - многострадальный, биология - многострадальная, страна - многострадальная… Что мы все такие многострадальные?
- Эта теплая ладонь умела сжиматься в кулак!
- Еще два-три года таких, - прорвался голос Грекова, - и речь пойдет не об утечке мозгов, а об утрате школы. Поколения потребуются, чтобы ее восстановить.
Всё - так, думал Лесов. И сам он это говорил не раз. Но для Грекова это все уже - не свое. А у него - внуки, и слышать, что у них нет будущего…
- Не в моих силах это остановить. А раз я не могу, я должен сделать выбор. Мне там предлагают лабораторию, и я это предложение решил принять.
- Но - скушно, - с московским выговором сказал седой, коротко остриженный человек, и Лесов глянул на него.
Имя этого человека не так давно значилось только в закрытых списках. И награды он получал по закрытому списку: ракетчик.
- Скушно, - повторил он, и светлые его глаза с красноватыми от костра белками глядели умудренно и по-детски простодушно. Человек этот при жизни Сталина отсидел, как у нас говорят, с в о и семь или восемь лет, выпустили его уже в пятидесятых годах. - Я бывал… Давно. И после… перерыва, - так скромно назвал он свое пребывание в лагерях, - скушно там жить.
Гершуни рассмеялся:
- Зато у нас не соскучишься. Есть чудное китайское пожелание: жить тебе в интересное время!
Бутылки стояли на земле, стекло красновато отсвечивало. Лесов налил себе водки в стакан, отпил, зачем-то посмотрел стакан на просвет, на огонь костра, и допил. Он видел, как из дачи вышла Тамара, пошел навстречу ей.
- Что Мила? - спросил он.
- Его ведь так и не смогли достать из этой расщелины, - сказала Тамара. - Я вошла, она сидит за его столом, его вещи на диване. Джинсы, белые кроссовки на полу. Только надеть. Они уедут, а сын останется лежать там, во льду, как живой. На нее невозможно смотреть. Она, конечно, боится его потерять, едет за ним.
- А он от самого себя бежит.
- Не знаю, - сказала Тамара в тихом раздумье. - Я только не думаю, что мы самые умные. Кругом слышишь: этот уехал, эти уезжают… Насколько спокойней было бы, если бы наши дети были там.
- Это - предотъездное, - сказал он. - Когда кто-то уезжает, всегда тревожно.
Вдали от костра стало заметно: уже светает. Крупная роса лежала на траве, а паутина, распятая на ветках, была вся матовая, словно клок дыма осел.
Здесь был запущенный угол участка, упавшая сосна косо лежала, одним концом оставшись на пне. Они сели на нее и молча слушали предрассветную тишину, слушали, как с тяжким стуком падают на землю яблоки. Когда-то здесь, по-видимому, были грядки, они угадывались, чуть возвышаясь, заросшие травой. И так же в траве, запущенные, стояли старые яблони. Проложив за собой темный след по росе, Лесов подошел, наклонил ветку, и забарабанили по траве яблоки, одно, большое, холодное, мокрое, он сорвал, пару подобрал с земли. Яблоки были спелые, брызгали соком.
- Мельба, - определила Тамара.
Так они сидели, слушая тишину, сюда чуть доносило горьковатый дым костра. Еще не всходило солнце, но заметно посветлела вершина старой березы.
- Пойдем, - сказал Лесов. - Пора прощаться.
Они пошли, и что-то живое Тамара сбила туфлей. Нагнулась. Большой белый гриб лежал в траве. Твердая ножка, как вывернулась из гнезда, была с землей, темная сверху и сливочно-желтая снизу шляпка. Вот так они и вышли к догоревшему костру, Тамара победно несла в руке белый гриб.
У костра никого не было, над большой грудой золы курился дымок. Пустые стулья, некоторые уронены. Все столпились около чьей-то машины, дверца открыта, говорило радио. Когда они подошли, радио смолкло.
- Это - переворот, - сказал Гершуни.
- У нас билеты на завтра, - Греков был бледен. - Теперь они, безусловно, закроют все аэропорты.
В наставшей тишине, в общей растерянности ракетчик сказал:
- Кажется, мы еще будем вспоминать как светлые дни то, что ругали сегодня.
Все кинулись прогревать моторы, прощались в спешке.
Глава XIV
Издали они увидели танковую колонну, она шла встречно, можно было только жаться к обочине, и они въехали в грохот и керосиновый чад. Широкие, сверкающие на солнце гусеницы, каждая из которых могла бы накрыть крошечный их "Жигуленок", возникали перед глазами и укладывались, оскребая асфальт, грозно покачивались над ними длинноствольные орудия, и вся эта многотонная броневая мощь была рядом, за стеклом машины, а выше, в открытых люках, стояли танкисты в шлемофонах.
Сколько раз, глядя с гордостью на нынешние танки, Лесов думал: вот бы их тогда нам, в ту войну. Во сне не могло присниться, что будет он, не гордясь, а страшась, пробираться мимо них. Все трое в машине, они напряженно и молча каждый миг чувствовали, что их могут остановить. Включили радио - сплошное хрипенье, треск разрядов, за грохотом танков ни слова, ни голоса не разобрать.
Впереди, на выезде из-под моста, - армейский патруль, рация на машине с высоко поднятой в небо антенной и милиционер с автоматом на плече и жезлом в руке. Он внимательно вгляделся в номер машины, шедшей из-за города, показалось, шагнул вперед.
- Главное - чувствовать себя независимо, - сказал Гершуни, выпрямившись за рулем.
Но под рукой его заскрежетало в коробке передач, когда он, переключив скорость, поворачивал на зеленую стрелку, медленно проезжал мимо милиционера. Все трое ждали, вот сейчас укажет жезлом: к обочине… Проехали.
- У тебя есть валидол? - спросила Тамара.
Валидола ни у кого не было. Опустили стекла, чтобы протянуло сквозняком. Отсюда им хорошо было видно снизу, как танковая колонна, поднявшись на кольцевую дорогу, движется строем. Огромное солнце едва оторвалось от поля, и танки, проезжая, на миг заслоняли его своими телами.
- Вы нас, Израиль Исаакович, сбросьте у первого же метро, - сказала Тамара, сухими губами ловя воздух. - А вы сами куда сейчас?
- В клинику, разумеется.
И в грустном взгляде его, когда прощались, ясно прочлось: "Увидимся ли?"
В метро все было, как всегда. Тот же спешащий поток людей, то же как будто выражение лиц. Только в автоматах, где обычно продавались газеты, во всех автоматах пусто, газеты не вышли. И в вагоне люди ехали молча.
Пока шли от метро к дому, с удивлением замечали: ничего не переменилось. Так же снуют люди в магазины, из магазинов. У ювелирного, задолго до открытия, уже жалась к стене очередь. А в одной из подворотен мужичонка непроспавшегося вида победно нес бутылку в руке, кричал кому-то во двор:
- Авдеич! Водку продают вольно! С праздником тебя!
Дома Тамара сразу же бросилась к телефону. У Даши никто не отвечал. У Димы ответил старший внук Костя. Папа и мама на работе.
- Вы только, деточки, никому не открывайте дверь. Пусть звонят, стучат, вы даже к двери не подходите. Звоните нам сразу. А что вы делаете?
Лесов тем временем включил телевизор. Балет. Как белые тени в раю, под музыку Чайковского проплывали по сцене лебеди. "Лебединое озеро". Он выключил. Знал же, предчувствовал, должно что-то произойти. Вот они, те войска на Манежной площади… У всей Москвы стояли на виду, и никому никакого дела.
В памяти вертелась строчка стихов Сергея Орлова: "Остается небольшая малость: жизнь дожить без лишней суеты…". Да, так. Похоже, что так.
- Детей жалко, - сказала Тамара.
Детей жалко. Неужели им все заново хлебать? Он уже прослушал сообщение по радио, кто в этом ГКЧП. Все, в чьих руках сила: и армия, и КГБ, и милиция. А Горбачев - в Форосе. Кто охранял его, они же теперь и держат под арестом. Все это делается очень просто. Однажды Лесов ездил в Барвиху, в правительственный санаторий: там после операции приходил в себя, набирался сил один высокий партийный начальник, в ту пору - весьма высокий. Лесову ничего от него не было нужно, просто сохранились давние отношения, возникшие еще в ту пору, когда тот никаких видных постов не занимал: к Новому году, ко дню Победы (человек этот воевал) посылали друг другу поздравления. И вдруг звонит его помощник: вы что же не позвоните даже, не поинтересуетесь. Позвонил. "Приезжай".
Отдельный корпус на одного. Внизу - охранник с рацией в руке. А рука, плечи, взгляд… Пока ходили по парку, разговаривали, от стен уйдя подальше, охранник следовал за ними на отдалении. Потом он же подавал пальто, и Лесов почувствовал у своих плеч его руки, затылком - близкое дыхание. Подумалось, дай такому команду: "Хватать!"… Уезжал с тяжелым чувством, вот так все время под охраной, под надзором, каждый твой шаг не только охраняют, но и докладывают - не дай бог! То же самое с Горбачевым произошло. Или нарочно туда уехал?
Тамара наконец дозвонилась на телефонную станцию: оказывается, повреждение на линии, вот почему Дашин телефон не отвечает.
- Посмотри, что со мной делается, - она подняла рукав, кожа на руке - гусиная. - Знобит.
Он обнял ее, согревая:
- Не волнуйся. Ну что ты так?
- Разве я за себя?
Вдруг позвонил Дима.
- Включи телевизор.
Включил. Шла пресс-конференция. Вот они сидят за столом, рядышком, вот кто взял власть. Он вглядывался в их лица. Ни одного нормального лица, в каждом явные признаки вырождения.
- Смотри, - сказала Тамара, - у него дрожат руки.
Руки дрожали у вице-президента. Лесов рассмеялся зло:
- И вот эти будут править Россией? Ты лица посмотри!
- А прежние были красавцы? Хоть тот же Громыко с перекошенным ртом.
Она слушала и от волнения ничего не понимала:
- Что они говорят?
- Обожди.
Дождались конца пресс-конференции.
- Ну, что? Что?
- Говорят, что сами боятся.
- Не может быть! Я - серьезно.
- Совершенно серьезно.
Но это он говорил ей, а у самого не было уверенности, мрак опустился на душу. Чем ничтожней, тем бывают страшней. Руки дрожат… Дрожащими руками да с перепугу таких можно дел натворить.
В шестнадцать сорок пять по телевизору передали: в Москве введено чрезвычайное положение. Во весь экран явилось квадратное лицо без глаз: комендант, генерал-полковник.
И тут же зазвонил телефон. Тамара схватила трубку:
- Мама, у нас исправили линию!
- У них исправили линию, - передавала Тамара, но и так было слышно.
И ликующий голос внучки:
- А около нас - танк стоит!
- Не выпускай ее из дома!
- Она уже на танке побывала.
- Как? Ты с ума сошла!
- Он взял ее на руки, посадил на пушку, - Лесов слушал по параллельной трубке. - Я им приготовила поесть, вместе с ней отнесли.
- Зачем же ты ребенка с собой брала? Что ты им приготовила?
- Картошку горячую, помидоры, огурцы, лук зеленый. Они с утра не евши. Их в пять подняли, сказали, в Москве студенты бунтуют, не хотят в армию идти.
- Де-еда! - кричала внучка. - Я на танк лазала! Он вонючий!
- Закрой сейчас же дверь на замок и никого не пускай, - говорила Тамара.
- Приехать к вам? - спросила Даша.
- Не надо. Сиди дома.
- Кажется, дети разумней нас, - говорил Лесов. Ему так и не удалось поговорить с внучкой, Даша отгоняла ее от телефона. - Мы с тобой сидим, как в воду опущенные, а там вон уже что делается. Внучка наша братается с танкистами.
- И так же будут стрелять, если им прикажут.
- Не знаю. Вот этого не знаю.
Звонили Диме, его на работе не было, телефон не отвечал. Жена Катя, вернувшаяся раньше обычного, говорила уклончиво.
- Ты мне что-то не договариваешь, - настаивала Тамара. - Скажи правду!
И та сдалась:
- Он не велел говорить вам. Он туда ушел.
- Куда?
- К Белому дому. Они все туда пошли.
Тамара как положила трубку, так и сидела у телефона, уронив руки. Потом услышала шуршание в передней, вышла:
- Ты куда?
Лесов надевал старую, вытертую на рукавах добела, когда-то черную кожаную куртку. Она была старше Даши, старше Димы. У них еще не было детей, когда Тамара на свою школьную учительскую зарплату купила ему в подарок эту куртку и радовалась, как она ему идет.
- Куда ты? - повторила она, уже все поняв. Он поцеловал ее:
- Ну, как ты думаешь, могу я сына оставить? Он - там, а я сижу дома? Удастся - позвоню.
Глава XV
Было время комендантского часа, но люди шли, не обращая на это внимания, шли под дождем все в одну сторону, и, чем дальше, тем гуще становилось народу. Держа руки в карманах куртки, Лесов поигрывал в пальцах монеткой. Подумалось: даже перочинного ножика с собой не взял. А что перочинный ножик, зачем? Если пойдут танки, голыми руками останавливать их, только так. Пойдут они на народ?
Кто-то уже видел боевые машины на Манежной площади днем и рассказывал возбужденно на ходу:
- Народу сошлось на митинг - тысячи четыре. Тут они подходят.
- Бэтээры? Бээмпе? - спрашивал парень в камуфляже.
- А я их не разбираю!
На нем обвисшая мокрая шляпа, хмельным весельем разит от него. В руке - сломанный зонтик, спицы торчат врозь.
- Мы стоим, они стоят. Люки задраены, пулеметы наставлены.
Он пьяно кидает руками, но - трезв. Сломанный черный зонт трепыхается, как перебитое крыло. Хотел отбросить его, но глянул, пожалел, зажав мокрую материю в руке, помахивает изогнутой рукояткой на ходу.
В красном свете ближних костров высится вдали Белый дом. На площади перед ним копошатся, строят баррикады. И вскоре Лесов с кем-то вдвоем тащил железную решетку, носил кирпичи, прутья, хорошо зная по прежней войне, что ни от кого и ни от какого штурма игрушечные эти баррикады не защитят. Только народ сам, если решится, жизнями своими может остановить. Но - если решится.
Димы нигде не было. А сведения доносились самые тревожные. Будто войска продвигаются к центру.
Вдруг закричали, замахали руками. Одна за другой, облепленные бегущими рядом с ними людьми, шли к Белому дому сквозь мрак и свет прожекторов на мокрой броне боевые десантные машины под российскими трехцветными флагами. Дождь проливной, солдаты стояли в открытых люках и тоже что-то кричали. И там, среди бегущих, рядом с боевой машиной, Лесов увидел сына.
- Дима!
За ревом моторов тот не слышал. Лесов догнал, хлопнул по плечу.
- А ты зачем здесь? - изумился сын.
Они смотрели друг на друга и улыбались.
- Отец, ты свое отвоевал, шел бы домой.
Кепка на голове сына промокла, лицо мокрое, молния кожаной куртки расстегнута до половины.
- А свитер где?
- Какой свитер?
- На тебе свитер был.
- А ты откуда знаешь?
- Это первое, что мама спросила у твоей жены: "Что он надел? А ты поесть ему с собой дала?" Ты что, маму не знаешь?
- Я им дуло пушки заткнул.
- Какой пушки?
- У Моссовета народ остановил колонну бэтээров, полезли на них. Орудия расчехленные. Кто плащ с себя срывает, сует в дуло, кто - кепку. Я куртку кожаную пожалел, стянул с себя свитер, вопхнул в дуло, а он, подлец, задним ходом, задним ходом, только рукав моего свитера помахивает. Да это что! У одного мужика пиджак с документами вот так уехал. Бежал за ним. А они развернулись и ушли.