Не должно, не может случиться такого совпадения, мало ли после войны возвращалось искалеченных, бывало, грохочет подшипниковыми колесами по асфальту безногий, сидя на подставке, в сильных руках - деревянные утюжки, отталкивается ими от тротуара, и сторонятся, расступаются граждане, идущие на своих ногах, глядят вниз, вслед ему. Постепенно инвалиды исчезли с улиц, чтобы видом своим не отягощать совесть благополучных людей, а государство себя виноватым не чувствовало, долго за собой не числило: общая беда, всем пережить пришлось…
- Абонент не отвечает, - раздался механический голос телефонистки.
- Наберите, пожалуйста, еще, - попросил Лесов. - Там, понимаете, женщина… - и почему-то само так выговорилось, - пожилая очень, может не расслышать сразу.
И как раз в этот момент взяли трубку.
- Ельня? Ельня? - вмешалась телефонистка. - Вас вызывает Москва!
- Слушаю! - раздался прокуренный мужской голос.
- Добрый день! - поспешил Лесов. - Будьте добры…
- Евгению Владимировну! - шепотом подсказывала Тамара.
-…Евгению Владимировну.
И махнул рукой на жену: отойди, мол.
- Ну? Слушаю.
- Евгения Владимировна? Здравствуйте. Вам звонила моя жена, - Лесов назвался. - Я хотел узнать… Мне сказали, вы знали моего брата. Юрий Лесов.
Молчание.
- Алле! Евгения Владимировна!
С грохотом упала трубка, и - голоса: "На голову надень! Сколько раз учить?" - "А ты не дергайся". - "Туже, туже надень…"
Мужской голос спросил:
- Это вас я видела по телевизору со Столяровым, с прокурором с этим?
- Да! - обрадовался Лесов и после не мог себе простить этой глупой радости.
- Вот его бы и спрашивали про старшего лейтенанта Лесова. Небось, не забыл… дружок ваш, - голос звучал враждебно. - Смотрела, как вы оба-двое улыбаетесь…
- А он… Он разве старший лейтенант был? - только и нашелся спросить Лесов.
- Вы и того не знаете?
- Я ничего не знаю. Мы в сорок первом году расстались. Вы когда последний раз видели… Юру?
Опять было долгое молчание, голос ее раздраженный: "Разомни… Прикурить дай!" И - долгая затяжка. И выдохнула хрипло:
- Под Керчью высаживали нас. Там и видела.
- Я бы просил… Вы разрешите мне приехать? - и поспешил добавить: - В удобное для вас время. Я много времени не отниму. Только расспросить.
- Чего приезжать, глядеть на меня? Незачем. Письмо пришлю.
И закричала кому-то:
- Трубку с головы сними! Положи!
Короткие гудки.
Он сидел у телефона ошеломленный:
- Мне показалось, это - мужик.
- Я забыла тебе сказать, у нее - мужской голос.
- Голос мужской, а характер сволочной. Только что не обматерила. "Нечего приезжать, глядеть на меня…" Очень мне нужно на нее глядеть!
- Ну, это можно понять, - оправдывала ее Тамара. - Женщина без рук. Возможно - бедность. Не хочет…
- Сказала, письмо пришлет. Когда она его пришлет? Кто ей писать будет? Тебе она что-нибудь говорила?
- Я сейчас в трубке слышала ее голос. Саша, я всегда чувствовала, он - страшный человек.
- При чем тут Столяров? - спросил, сразу поняв, о ком она говорит. - При чем тут он? Какое вообще он имеет отношение? - закричал Лесов, криком заглушая подспудный стыд в душе. А чего стыдиться - не знал. Вдруг спохватился.
- Она же адрес наш не взяла. Куда она будет писать?
- Я дала ей адрес, - сказала Тамара. - Там записали.
Он прошелся по комнате, отчего-то избегая взглянуть на портрет брата.
- Не понимаю… Как будто нельзя по-человечески… Ничего не могу понять.
И пошел открывать дверь, кто-то звонил настойчиво.
- Кто? - спросил он.
- Мы!
Голос Даши. И как будто всхлипывания послышались. Открыл дверь, и раздался рев оглушительный, даже непонятно, откуда у девочки бас такой взялся.
- Вот твоя бабушка! Вот, вот они оба, вот они, иди, - Даша втолкнула ее, спешно захлопывая за собой дверь, чтобы хоть соседи не слышали. - Иди! Мне ты не нужна!
- Что? Что случилось? - спрашивала перепуганная Тамара.
- Что? Избаловали мне ребенка! Испортили девчонку! Скандал устроила посреди дороги: "Хочу к ба-аа-бушке!". Людей стыдно, - говорила Даша в растерянности. - Не хочет домой, поганка такая!
Тут рев стал еще оглушительней: это уже, чтоб пожалели. И дед не выдержал:
- Внученька-ка-а! - подхватил ее на руки, сразу позабыв обо всем. Он и так во внуках души не чаял. - Какие же соленые у нее слезы! Горе-то какое!.. А ножки длинные какие выросли, болтаются на весу. И мордочка зареванная, вся в красных и белых пятнах. А брови красные, какие некрасивые. - Он и смеялся, и все его лицо было в ее слезах. И она уже смеялась и всхлипывала. - А сердечко крошечное как колотится! Ну-ну, ну-ну, - носил он ее по дому. - Вон кошка Мурка со страху забилась под диван. Думала - зверь какой рычит.
Тем временем Тамара успокаивала дочь:
- Месяц с лишним тебя не было, ну, привыкла ко мне, ну что ты хочешь от ребенка.
- Конечно, вам теперь дочь уже не нужна.
- Ну, не силой же.
- Весь троллейбус на нас смотрел, не знала, куда деться от стыда.
- А набила зачем?
- Ее не бить, ее стегать! От горшка - два вершка, а характер железный.
Кончилось всеобщим примирением. И когда уложили спать, он зашел тихонько, посмотреть на нее, спящую. Спит внучка, не знает, какой неожиданной радостью подарила их. Но больно берет за сердце, когда в ней, крошечной, в сыне, в Даше, во внуках проглянут вдруг исчезнувшие навсегда черты. Всю жизнь, а в минуту радости - особенно, рядом со своими детьми видел он тех, кто мог бы жить, но не родился на свет: Юриных детей. Тамара знала это.
Глава XIII
Вначале он как-то не придал этому значения: ну, стоят войска на Манежной площади… Извечное наше: а может, так надо? На другой день войск в Москве не было. Он мог представить себе, как все происходило, фронтовой опыт подсказывал: ночью подняли солдат по тревоге, кормили в темноте. Город проснулся, а он уже во власти военных… Что это могло означать? Да в общем, если не мудрствовать, одно только: проверяли, сколько потребуется времени, чтобы в случае чего ввести войска в Москву. А вот в случае чего? И уж совсем было непонятно: кто мог отдать приказ?
Со сталинских времен, с тех пор, как расстрелял он всех, кто способен был мыслить самостоятельно, действовать решительно и тем уже представлял для него опасность, из всех маршалов оставив в живых при себе самых никудышных - Ворошилова да Буденного с усами, стоять для наглядности на мавзолее в праздничные дни, - с тех пор назначали в министры обороны послушных и уж, как водится, не великого ума. Сколько молодых жизней положил Ворошилов в финских снегах, пока его не согнали с должности, этого никто и никогда не сочтет. Где уж ему было командовать войсками, если даже дарственный меч, присланный английским королем в честь нашей победы под Сталинградом, из рук в руки ему переданный торжественно, и то не сумел удержать, позорно уронил на пол.
Единственный раз стал на этот пост полководец, который по праву должен возглавлять армию: герой войны маршал Жуков. Но Хрущев быстро схарчил его, сообразив, что Жуков и его подмять может. И сделал это, как водится, не своими руками. От имени армии, которая будто бы не могла уже терпеть над собой самозваного бонапарта, выступил главный завистник, маршал Конев. В сорок первом году за развал фронта на дальних подступах к Москве Сталин, знавший одну меру, хотел расстрелять его и расстрелял бы, да Жуков спас. Тяжела оказалась для маршала благодарность, не смог он эту ношу снести. А еще тяжелей, и этого уж Конев не простил, что брать Берлин назначено было Жукову, а не ему войти в историю, где на одном стуле двое не сидят. И так запеклась в нем эта обида, что, о чем бы в дальнейшем Конев ни говорил - на одной из таких бесед Лесов присутствовал, сам слышал, - опять и опять сворачивал все к Берлинской операции: у меня, мол, под Берлином было четырнадцать армий, а у Жукова - одиннадцать, я на такой-то день был уже там-то, а Жуков топтался еще вон где… И, слушая это, думал Лесов, сколько же от ваших маршальских гонок за звездами солдат полегло!
Будь сегодня жив Жуков, занимай он этот пост, он бы в случае необходимости и сам мог бы отдать приказ ввести войска в Москву. Но поверить, что "дедушка Язов", как прозвали его в армии, который как был когда-то командиром взвода, так по уровню своему далеко от этого не ушел, за что и назначен был министром обороны, поверить, что он сам решился, не спросясь, в это поверить было невозможно. Так кто же? Верховный Главнокомандующий, Горбачев?
В последнее время особенно было заметно, как власть уходит из его рук, привыкших делать округлые жесты, как заметался он то влево, то вправо. Вдруг совершил бессмысленный скачок, позорную поездку в Белоруссию.
Черчилль в разбомбленном Ковентри шел среди горящих развалин, и народ, еще не оплакавший погибших, приветствовал его: в их горе и мужестве, в их решимости победить Черчилль был с ними. Горбачев не поехал в Чернобыль, жеста символического даже не сделал, не приблизился на безопасное расстояние, здоровье свое бесценное и жизнь поставив выше чести.
Но понадобилась поддержка, и вспомнил Белоруссию, как ему виделось, - тишайшую. Матери выносили навстречу ему пораженных радиацией детей, а он им в ответ толкал речь про союзный договор: вот, мол, что для нас сейчас первостепенное. Это - матерям, у которых дети погибают.
И была ночь с 12 на 13 января. Под старый Новый год газета "Московские новости" праздновала свою годовщину. Пошли и они с Тамарой. Дом кино. Вход, будто в зимнюю сказку, сквозь электрические арки на снегу. Зал полон нарядных гостей. На ярко освещенной сцене - веселье. И жуткое похоронное настроение на душе, не у них одних. В ту ночь наши танки штурмовали телебашню в Вильнюсе. Горбачева, как и следовало ожидать, нигде не оказалось, ни на даче, ни в Москве, связаться с ним не смогли. Только дня через два, когда газеты всего мира кричали, отмалчиваться больше было нельзя, он высказал что-то невразумительное.
А как поначалу верилось этому человеку, как хотелось верить. После маразматика Брежнева, после полутрупа Черненко, которого, если под руки поддерживать да ножки ему переставлять, так он и самостоятельно ходить сможет, после всего этого позорища - молодой, полный сил, честолюбия и - казалось - воли, глаза ясные. Но Тамара, ничего не смыслившая в политике, с первого взгляда прозвала его "Чичиков". И выключала телевизор, как только он появлялся на экране.
Видно, такова уж судьба их поколения, рожденных не свободными, - творить себе кумиров. Сколько ни разуверялись, а не исчезла потребность верить вновь и вновь. Дима мог сказать просто, как само собой разумеющееся, в чем и сомневаться смешно: "Сейчас время серых людей". Другое поколение, смотрят непредвзято, а ему всякий раз надо от души отрывать. И думалось: да пропадите вы пропадом! Дана тебе одна жизнь, чудом уцелевшая, делай свое дело. Но чуть что, и опять от письменного стола тянуло к телевизору, будто он этим что-то мог изменить. И только одно положил себе твердо: не сближаться. Он и на фронте даже командира дивизии своей ни разу в глаза не видал. А тут вдруг, как в метель, замелькали, закружилась вокруг новой власти интеллигенция, известные, а больше - неизвестные, давали и ему понять, что может быть приближен, но он знал, там он - не свой, там главенствует один закон: кого признаешь над собой хозяином, тот тебя в холопы и произведет.
И вдруг снова пошли слухи по Москве. Казалось бы, всё теперь пишут в газетах, но люди, как в былые времена, когда глушили радиостанции, вновь начали слушать "голоса", больше, чем газетам, доверяли слухам. Какая-то тревога была разлита в воздухе, чувствовалось, там, за Кремлевскими стенами, сильная борьба идет под ковром. И как раз летом, когда тысячи москвичей сошлись на Манежной площади с транспарантами, карикатурами на президента, призывами к нему, Горбачева напугали. Будто бы нашептали ему в уши, что среди демонстрантов скрывались специально подготовленные люди с веревками и крючьями, "кошками" на веревках. Эти-то крючья и собирались забрасывать на Кремлевские стены, штурмом брать Кремль… Чем слух нелепей, тем легче ему верят. И по датам сходилось: вскоре после этого войска появились на Манежной площади.
Но в эту ночь как раз на редкость спокойно было на душе. Провожали Грекова. Друзьями они не были, но в последние лет десять встречались в разных компаниях, и вдруг позвонил: уезжает. Куда? Решил свалить. Разумеется, в Америку. Хочет проститься. Проводы - за городом, на даче. За ними заедет Гершуни. А он жив? Жив, их помнит. И стыдно стало: он помнит, а они ни разу не вспомнили его. Когда-то к профессору Гершуни они, перепуганные родители, возили маленького Диму, он кричал три ночи напролет, и в больнице сказали, срочно надо делать прокол барабанной перепонки, у ребенка воспаление среднего уха, гной, он может погибнуть. Чудный ребенок, сказал профессор Гершуни, поставив Диму босыми ножками к себе на колени, под мышки подбрасывая его, и тот вдруг улыбнулся. Вы хотите, чтоб он потерял слух? Какие проколы?! Потом возили к нему маленькую Дашу. Когда ребенок болен, в опасности, кажется, всю жизнь будешь помнить того, кто его лечил, спасал. Но дети вырастают, проходит время, и - забывается. А у Гершуни столько всего случилось за эти годы. В брежневскую пору, когда Косыгина будто бы спросили, сколько еще потребуется времени, чтобы мы наконец смогли избавиться от евреев в области военных исследований, совершенно обойтись без них, и тот ответил: "десять лет", в эту пору выяснилось, в частности, что Гершуни нельзя больше доверять клинику, которую он создал и бессменно ею руководил. Он перенес инфаркт, но работать там остался: то ли зав. отделением, то ли консультантом. И его бывшие пациенты, теперь уже сами отцы и матери, приносили и привозили к нему своих детей. И за все эти годы они даже ни разу не позвонили ему.
Выехали с опозданием: по дороге к ним Гершуни заехал в клинику, там был тяжелый ребенок, и он задержался около него.
- Мы, как военнообязанные: когда тяжелый случай, а это всегда есть, оставляешь телефон, чтобы в любой момент могли вызвать. Вот я и заехал, хочется спокойно посидеть, получить удовольствие.
От определенной неловкости, оттого, что виноватыми себя перед ним чувствовали, разговор вначале шел на общие темы:
- Опять бедствие на нас свалилось: урожай несметный. А мы как раз не ждали, - говорил Лесов.
- Нет, все не так пессимистично выглядит, - Гершуни улыбнулся. - Я сам слышал по телевизору, наш предсовмина уже что-то такое подписал. Я подписал, заверил он…
Гершуни вел свои старенькие "Жигули" не торопясь, ему сигналили, обгоняли:
- Туда, куда они летят с такой скоростью, мы всегда можем успеть…
- Израиль Исаакович, вы совершенно не изменились с тех пор, - сказала Тамара.
- Просто мы с вашим мужем одновременно стали старше на некоторое количество лет, поэтому не так заметно. Вот подождите, вылезем на свет божий, и вы увидите, что волосы, а я помню точно, они были на моей голове, так их теперь уже нет.
Но вылезли они "на свет божий" раньше, чем предполагалось: забарахлил мотор. Подняли капот, полезли туда головами, Лесов хотел помочь.
- Нет, она слушается только меня. Это, если хотите, мое хобби.
И он не спеша возился в моторе при свете небольшой лампочки, она подсвечивала его лицо. Встречные машины ослепляли на миг, промчатся, и еще черней ночь. Две темные стены ельника, шоссе и августовское небо над ним, все в крупных ярких звездах. И тишина. Какой простор, какое спокойствие там, в вечном небе, какая там тишина.
Стояла машина на шоссе, слабый свет под капотом, старое, будто улыбающееся при этом свете лицо.
- Все. Можем трогаться, - Гершуни вытирал пальцы ветошью. - У нее на старости лет испортился характер. Но мне жаль с ней расставаться, привык.
И опять встречные машины обдавали светом лица его и Тамары, Лесов сидел сзади, в глубине. И разговор начался сам собой, как продолжение мыслей:
- Это стало просто повальное что-то, - говорил Гершуни. - Исход. Год назад уехала и моя дочь. Тебя мало тут оскорбляли? Ты можешь терпеть, а я не желаю. Но - в Германию! После всех освенцимов. Я воевал на той войне. Возможно, "воевал" - громко сказано. Я был санитаром в полку, после ранения - санитаром в медсанбате. Могли мы себе представить, что придет время, и от нас, от нашего фашизма, будут уезжать в Германию? Домой теперь прихожу один, ее кошка встречает меня. Огромная библиотека! Еще отец мой начал собирать. Кому это теперь? Ей, там - не нужно. А здесь - могила жены, могилы моих родителей, вся прожитая жизнь. Но там - дочь. Не знаю… Исход отсюда, исход сюда. Русские в республиках уже начинают чувствовать себя евреями. А дети смешанных браков… Заметили, у нас уже появилось слово: метис, метиска. Мы еще отдаленно не представляем, через что нам предстоит пройти.
Они въехали в поселок.
- Теперь главное - не спутать поворот. Третий или четвертый, не помню уже. - И вдруг, обернувшись, улыбнулся чему-то далекому-далекому: - А я люблю тот ваш фильм…
Лесов вздрогнул в душе, ждал, какой назовет? Из десяти или одиннадцати фильмов, поставленных по его сценариям, только один фильм он считал своим. И Гершуни назвал его.
- Сколько раз он шел, столько раз я смотрел. Какие мы были молодые, какие счастливые! И верилось: настает другая жизнь. Могли ли представить себе, что еще будут завидовать побежденным, что туда уедет моя дочь? В этом вашем фильме - часть меня самого. Может быть, мне кажется, но на фотографии тех лет я даже похож на одного из персонажей.
Они, разумеется, пропустили и третий, и четвертый поворот. Или вообще свернули не туда. Ночь. Незнакомый поселок. Ни души, только собаки облаивают. Но увидели вдали костер, поехали на него и не ошиблись.
Греков выскочил навстречу от костра:
- Где вас носило? А вот сейчас рог, рог нальем вам, кавказский рог. И заставим догонять. Тут все уже далеко ушли.
Поваленное звено забора лежало на земле, и он стоял на нем, словно это было уже не свое.
Лесов видел его за год до того, как случилось у них страшное несчастье: единственный сын, взбираясь с альпинистами на какой-то пик, сорвался в расщелину. Потом, разумеется, виделись на похоронах.
Мальчику прочили будущее, говорили - очень талантлив. И отец, известный физик-теоретик, уже миновавший свою вершину (одна из его работ была выдвинута на Нобелевскую премию), все честолюбие и все надежды вложил в сына. Сам в прошлом альпинист и горнолыжник, он таскал его с собой в экспедиции, отправлял с друзьями. Гений, говорил он, это прежде всего - вол. И - редкие озарения. Гению, говорил он, необходимо несокрушимое здоровье. А мальчик был застенчивый, возможно, побаивался гор.