Павел же в тот год вообще никуда учиться не поступал и до призыва работал на фабрике слесарем отдела КИП (контрольно-измерительные приборы) да еще и с укороченным рабочим днем, пока ему не исполнилось восемнадцать лет. В свободное время они с компанией таких же парней ходили на танцы, знакомились с девчонками, шатались по городу, дрались, хорошо выпивали и одновременно усиленно занимались спортом. Какой-либо дальней жизненной перспективы никто из оставшихся в Любимове ребят в то время не строил: впереди была только армия – кому следующей весной, кому – осенью, а впереди был почти целый огромный год.
Павел постоянно был чем-то занят, и все казалось, призыв еще не скоро. Потом осталось два месяца, один, а затем внезапно пришла повестка. Все осложнили личные заморочки, то есть проблемы с Олей.
Их отношения оставались для Павла совершенно непонятными. Вопрос у него к ней был один и очень простой: "Будешь ждать?" – и на этот вопрос он четкого ответа так и не получил. Вполне возможно, что он был для нее просто "другом с соседнего двора", а будущий же гипотетический муж в ее представлении выглядел совсем другим человеком и все это место, где она жила, казалось ей временным пристанищем перед другой, главной жизнью… А тогда впереди были бесконечные два года службы и все, казалось, было в последний раз.
Потом была площадь, фабричный духовой оркестр, толпа, гомон…
Странно, что она вообще тогда пришла. Они стояли рядом, почти не говорили, не обнимались и не целовались. Иногда ветром бросало ее душистые волосы ему на щеку. Когда под конец потянулся к ней – поцеловать, она в последний миг отвернула губы. Заорал офицер, ребята полезли в автобусы. Все было кончено. Она что-то вдруг захотела сказать. Или даже сказала, но он не понял и не расслышал:
"Что? Что?!", но тут грянул марш "Прощание славянки", которым в
России все кончается и все начинается.
Автобусы медленно тронулись, осталась позади площадь, сквер, улица и поворот, который отсек навсегда их прошлую, сейчас казавшуюся такой беззаботной, жизнь. И после этого поворота они уже не оглядывались назад. Они уходили в другую жизнь без сожаления и без оглядки – словно завоеватели на незнакомый и враждебный им континент, оставляя за собой пылающие корабли юности.
Больше никогда уже Павел Олю не видел, так и осталась в памяти там, за пыльным задним стеклом автобуса, смотрела вслед, но не махала. Все махали, а она не махала.
Тогда еще почти сутки проторчали на сборном пункте, находившемся в самом центре Н. и представлявшем собой замкнутое старое кирпичное здание с большим внутренним двором. Целый день болтались по этому двору, спали на голых пружинах незастеленных коек. В тот же день прибыла команда из Хрючинска – все уже стриженые, одетые в самое что ни на есть рванье, злющие. Тут же с ними, конечно, схлестнулись.
Утром всех повезли на военный аэродром.
По прибытии в часть началась разная бухгалтерия, еще одна медкомиссия, выдача формы, ее подгонка. Шатались из угла в угол, помаленьку начали знакомиться. Ходили, шаркая ногами, по плацу маленькими группами, смотрели, как прибывают еще ребята. Иногда заходили в спортгородок и там выделывали разные штуки на перекладине, кто что умел. Павел тогда мимоходом преспокойненько сделал двадцать пять подъемов переворотом и еще бы мог… А через две недели лишь одна мысль о попытке сделать "склепку" – вызывала тоску и дрожь в наболевшем животе, мышцы которого были как веревочные; он подтягивался раза два и обрывался, ничуть того не стыдясь – до того был уже измотан. Однажды пришел в казарму ночью после наряда, весь разбитый, лег на койку; народ спал, стояла страшная вонь, было жутко, одиноко, вспомнил вдруг мать, девчонку свою Олю и чуть не заплакал. Тот период Павел вообще запомнил плохо, только и осталось, что "подъем – отбой", иногда просыпался уже внизу на нижней койке, чуть не на плечах у кого-то, натягивая штаны и сапоги, и казалось, все те первые месяцы ни разу и не ходил шагом, а только бегал.
Весь этот курс молодого бойца, начиная с утренней зарядки, после которой дрожали ноги, поначалу казался изощренной пыткой, но потом он втянулся, привык и только хохотал, когда его закадычный армейский дружок Вовка Юдин после очередного марш-броска, задыхаясь, прохрипел: "Честно, Паша, я хочу сейчас только одного: лечь и умереть…", – а через пять минут они снова бежали изо всех сил…
Однажды, года три назад, будучи проездом в Самаре, Павел решил наведаться к Вовке – хотел встретиться. Нашел Вовкин телефон и позвонил, какая-то тетка сказала, что он в больнице. "Что с ним?" -
"А дали по башке!" Павел поехал в указанную больницу. Странная была та больница – как проходной двор. С трудом отыскал он ЛОР-отделение.
Медсестры на посту не было, он сам нашел нужную палату. Там за столом больные играли в домино и во главе их – Вовка Юдин с перевязанной, как у комиссара Щорса, головой. Вид у него был испитой. Оказалось, пару дней назад в пьяной драке его хлестнули по уху велосипедной цепью.
Они обнялись. Павел, конечно, принес с собой бутылочку хорошего коньяка. Все обитатели палаты тут же взбодрились и возбудились чрезвычайно. Даже один лежачий после операции с забинтованной головой очнулся, замычал и тоже протянул дрожащую руку со своей поилочкой. А ведь Вовка Юдин был один из самых выдающихся людей армейского периода жизни Павла. Настоящий друг, надежнейший человек, красивый, бравый – девчонки замирали, когда они, будучи в увольнении, шли по улицам города. Говорили, что дочка командира полка будто бы от него забеременела и даже делала аборт. Хотя, может быть, и врали. Сам Юдин никогда об этом не рассказывал. И вот он, этот лихой парень, сидел с отечным лицом алкоголика и с перебитым ухом в вонючей палате муниципальной больницы. Впрочем, он и тут был лидером. Но того, прежнего Вовки Юдина уже не существовало. Павлу на какой-то миг показалось, что это вообще был не он. Просто это не мог быть он: слишком старый, возможно просто очень похожий на гвардии сержанта Юдина человек.
Надо сказать, что ожидание парня со срочной службы имело в
Любимове свой традиционный ритуал. Девчонка могла томно говорить всем подряд, у кого только уши есть: "Я жду из армии своего парня, поэтому на танцы сегодня не пойду". Или: "Сегодня буду танцевать только быстрые танцы, потому что мой парень в армии". Или:
"Вынуждена пойти на дискотеку одна, но целоваться ни с кем не буду, потому что жду своего парня". Существовала целая процедура переписки, пересылки фотографий, на которых все девушки были со взглядами, устремленными вдаль, а все мальчишки были уже вовсе не мальчишки – а бравые воины, защитники Отечества. Хомяк рассказывал, как все они снимались в одной и той же форме с множеством значков, одолженной у одного доброго старослужащего за бутылку. Впрочем, у фотографа в гарнизоне можно было найти любую форму – хоть генерала – у него для этого был специальный запас. Друзьям могли прислать и более жесткую фотку: со штык-ножом в зубах, где сзади чьи-то босые ноги свисают – будто бы там повешенный.
Будучи в армии, Павел какое-то время тоже переписывался с Олей, но однажды она как-то не так ответила ему – он забыл, что конкретно там было написано, но будто что-то треснуло. А потом все действительно закончилось. Он запомнил тот момент, словно фотографию или застывший кадр из кино. Он тогда сидел вечером в курилке на скамеечке, хотя и не курил, – просто место там было спокойное, – из немногих на территории части, где тебя не шпыняли. И еще запомнил, что там было пыльное дерево и ясное вечернее небо, и вдруг налетел ветер. Павел только что получил письмо от матери. Мать опять, как и всегда, очень подробно писала про всех родственников, про племянников, про огород, а потом вскользь упомянула, что-де "твоя знакомая девушка Оля вышла замуж". И тут мир покачнулся, и невидимая ниточка, бывшая, оказывается, до этого очень прочной, – та, что связывала его с прошлым доармейским существованием и всем городом
Любимовым, вдруг лопнула, и он, сидя на скамейке, потерял равновесие. Впрочем, за службу еще человек пять знакомых парней получили письма от девчонок о том, что встретили другого и выходят замуж – в 18-20 лет два года ожидания кажутся слишком длинными.
Рассказывали, что в какой-то части один солдат будто бы даже вешался или стрелялся по этому поводу. Хотя может быть, это были легенды.
Впрочем, армия большая, разных придурков и скрытых психов там тоже очень много. Лично Павел никого из таких типов не встречал, а из знакомых ребят, все реагировали по-разному. Кто говорил: "А и пошла она…", но чаще, конечно, переживали. И Павел тоже как-то пережил.
Был отбой и снова подъем, все шло по заведенному распорядку.
Странные и необъяснимые поступки бывают у женщин. Армейский товарищ Павла по имени Коля Поленок во время службы переписывался с одной девушкой из Краснодарского края. По фотографии была она очень симпатичная, разве что глаза не очень ясные – с поволокой, Павел таких опасался, но Коле она нравилась. Он часто говорил ребятам:
"Женюсь, буду полеживать на песочке у Черного моря, есть арбузы и ничего не делать!" – сам-то он был из Сыктывкара. После дембеля он сначала заехал к себе домой, а потом двинул к ней. Так вот, девушка эта прислала ему денег, чтобы он обязательно взял от Краснодара такси и подъехал к самому ее дому и чтобы без всяких вещей, а только плащ в руке – и чтобы все это видели.
Впрочем, наиболее интересная история на эту тему личных отношений произошла с другим его армейским дружком – Витькой Фоминым. Перед армией Фомин с друзьями, видать, хорошо погуляли, так что уже через девять месяцев ему в армию из дома отправили письмо, вложив туда карточку недавно родившегося ребеночка, и на фотографии этого пупса бабушкиной (то есть собственно мамаши Фомина) рукой было написано:
"Дорогой папочка, приезжай скорей!" Павел, который непосредственно присутствовал при чтении этого письма, вспоминал об этом так: "Я никогда не видел человека более бледного, а потом более красного, чем Фома – и все этого за одну минуту". Фомин тут же написал в ответ, что никакой такой Лены (так, оказывается, звали маму малыша) знать не знает, и чтобы "гнали ее в шею", и что ребенок наверняка вовсе не его, потому что "все драли всех" и что "он не намерен" и так далее… Родители Фомина, получив это письмо, заперлись на кухне и устроили там совет, как им быть дальше. Лена, впрочем, что-то почувствовала или как-то узнала. Мамаша Фомина видит ее на следующий день всю в слезах и сразу кидается к ней: "Ой, что ты, Леночка, у тебя же молоко пропадет!" – "Он нас не любит!" – "Не переживай! Он, как увидит своего сынульку Петечку, (чмок-чмок, сю-сю-сю) чистую свою копию, то сразу же и оттает…" – ну, и конечно, обе, обнявшись, тут же плачут радостными слезами. Через год с хвостиком возвращается из армии Фомин, орет: "Какого черта она в моей комнате делает, и все с места сдвинула?" Ему несут ребенка как икону. Он отворачивается. В конечном итоге, родители поперли из дома его самого, сказав: "Можешь делать, что хочешь, а Петечку, нашего любимого внука, мы никому не отдадим, и никуда они с Леной отсюда не уйдут, а тебе еще совестно будет о ребенке!" Фомин тут же пустился в загул и вот через пару дней заявляется в дымину пьяный и рвется в комнату к Лене и ребенку. Родители устроили в дверях заслон, мать схватила скалку, отец – кочергу, хотели уже и соседей на подмогу звать. "Если она мне как бы жена, мать моего ребенка, что ж вы меня к ней не пускаете!?" – орет Фомин. Лена в комнате в плач, ребенок, естественно, тоже завопил. Дом весь проснулся, гудит, соседи в нижнем белье свешиваются через перила. В конце концов, кто-то вызвал милицию, Фомина скрутили и увезли в отделение. И что же, в конце концов? Перебесился. Все-таки ребенок – родная кровь! В результате они с Леной поженились, живут все вместе и счастливы. Павел даже был на той свадьбе. Хорошо тогда погуляли.
Многие отмечают, что в армии начинаешь ценить самые простые физиологические радости жизни: например, какое наслаждение просто лежать в траве, смотреть в небо, никуда не бежать и ничего не делать; какое счастье поесть горячего супа с мясом, а потом, пардон, сходить по большой нужде – тоже, кстати, очень реальное удовольствие: сидишь в одиночестве в известном домике на отшибе, старясь не дышать носом, читаешь клочок газеты неизвестной давности, смотришь в щели на горы. А какое чудо напиться воды из родника в жаркий день после долгого мучительного перехода! Это было простое, животное счастье. Как-то, будучи посланными по какому-то делу, Павел с Вовкой Юдиным продрыхли у леса на стогу сена, считай, почти целый день. А однажды Павел, еще по первому году службы, без зазрения совести и каких-либо моральных терзаний трахнул жену своего же лейтенанта – причем она сама того хотела. Зачем-то тогда зашел к ним в квартиру, и все случилось как бы само собой – прямо на столе и на полу. Теперь это было бы трудно понять, но тогда они были очень молодые и здоровые животные. А в Любимове Павел появился лишь однажды очень ненадолго сразу после дембеля, и тоже был замечательный момент, когда он шел по весенней улице, цокая подковками надраенных сапог, в сдвинутом на затылок голубом берете – невообразимо красивый в своей обвешанной значками дембельской форме гвардии старшего сержанта воздушно-десантных войск. И была тогда даже мысль с замиранием в груди, как перед прыжком с парашютом:
"Вдруг встречу ее? Вдруг бросится ко мне?" Но он уже никогда не встречал Ольгу. Позже узнал от кого-то, что как раз в это самое время Оля родила первого ребенка. Потом Павел поступил в училище, и там вдруг (неожиданный казус!) оказалось, что вот он, считающий себя опытным бойцом, теперь снова превратился в ничего не умеющего новичка. Довольно щуплый на вид инструктор по рукопашному бою кореец по фамилии Пак делал с ним все, что хотел. Специально на нем и показывал приемы.
А первая его любовь, Оля, оказывается, вышла замуж за парня по фамилии Королев, который пришел из армии через год после того, как забрали Павла. Павел когда-то его наверняка даже видел, но в лицо абсолютно не помнил – Королев был из другой школы, на два года старше Павла. Не исключена была ситуация, что как раз-то его,
Королева, Оля и ждала из армии, а Павел был просто эпизодом этого ожидали. После армии, уже женившись на Оле, Королев, поступил на вечерний факультет строительного института в Москве, там же работал на стройке и очень быстро пошел вверх по карьерной лестнице без резких взлетов и падений. И наконец, стал чуть ли не совладельцем крупной строительной фирмы, так что, в конечном итоге, оказался довольно успешным человеком. Известно, что они с Олей так и живут в
Москве, вполне обеспечены, а по российским меркам – даже богаты, и, говорят, у них уже трое детей. То есть, как однажды подумал Павел, это, может быть, оказался неплохой выбор для Ольги. Что бы там ни было, это была первая его настоящая любовь, и он бережно хранил память о ней, и был искренне рад, что у Оли все хорошо.
Наконец, вернувшись к дому Хомякова, Шахов с Павлом сели в машину, просигналили. Хомяков тут же вышел и, отдуваясь, втиснулся на заднее сиденье. Тронулись. Разговаривая ни о чем, выехали из города, потом свернули с трассы на разбитую дорогу, ведущую к садоводствам. Ехать до теткиной дачи было не более двадцати минут.
Четверть часа – и ты уже за городом – недостижимая для обитателей мегаполисов привилегия жителей маленьких городов, впрочем, во все времена державших огороды, участки под картошку, а потом постепенно застроив их разнокалиберными дачными домишками. Место, где располагался участок тетки Лили, было очень хорошее – на высоком берегу. Вода тоже была рядом – большой пруд, каким-то образом постоянно наполнявшийся из бьющих на его дне родников. Сложно было понять, как эти водоносные слои поднимаются на такую высоту. Вроде других возвышенностей вокруг не было, и как здесь создается водяное давление Шахов, довольно посредственно учившийся в школе по физике, понять никак не мог. Отсюда имелся и удобный спуск к реке, берег которой зарос камышом, кустами и был застроен сарайчиками для лодок и лодочных моторов.
Теткина дача располагалась рядом с довольно обширным участком, огороженным очень высоким сплошным забором. Над забором виднелась только крыша со спутниковой антенной – сразу было видно, что это солидный жилой дом и еще там была куча всяких пристроек – наверняка баня, гараж и сараи. Впрочем, не все еще было закончено, строительство продолжалось, часть этого участка, выходящая на реку, имела еще временную ограду в виде металлической сетки, там же стояла бетономешалка. Железные ворота были распахнуты, и у дома сверкал металликом здоровенный внедорожник "тойота-лэндкрузер" с раскрытыми дверями, откуда из динамиков оглушительно на всю округу долбила музыка. Сам хозяин – довольно плотный коротко стриженый мужчина средних лет в шортах и майке с выпирающим пивным животиком тут же занимался по хозяйству – разжигал мангал для шашлыков.
Павел, остановившись сначала у дома тетки, крошечного облупленного строения, похожего больше на сарай, направился, было, прямиком туда, но заметил тетку в огороде – над грядкой задом кверху. Она, услыхав скрип калитки, распрямилась и, схватившись за поясницу, приставила ладонь козырьком над глазами, стала всматриваться, кто же там пришел. Оставшимся сидеть в машине Шахову и Хомякову было видно, как они с Павлом обнялись, расцеловались, потом зашли в дом. Павел, впрочем, тут же высунулся в окно, крикнул:
"Я сейчас! Клубники пока поешьте!" Стали искать по грядкам клубнику, но спелой еще было мало. Вскоре вышел Павел. Оказалось, история с соседом, как и предполагалось, не стоила и выеденного яйца: спор шел из-за какой-то помойной ямы, сделанной соседом не на положенном месте. Еще тетка жаловалась на здоровье, на суставы, на урожай, на погоду – короче, на все. Еще ко всему этому успела рассказать Павлу, что новый хирург-реаниматолог в местной больнице, которому самому было лет двадцать шесть, считает, что лиц старше пятидесяти реанимировать уже не нужно – они-де свое пожили. Поэтому все пожилые люди, попадавшие в больницу, его страшно боялись. Впрочем, и фамилию врач имел соответствующую – Гадецкий.
– Я теперь понимаю, из-за чего была гражданская война и кулацкие мятежи! Вот почему коммунисты были против частной собственности – потому что человек своего никогда не отдаст. А отнимать всегда очень сложно. Большевики это хорошо понимали! – прокомментировал ситуацию с помойной ямой Хомяков, впрочем, так толком и не понявший в чем конкретно состояла проблема.
Въезд на участок соседа был с противоположной стороны, поэтому сели на машину и подъехали туда.
Теткин сосед, мелкий частный предприниматель по фамилии Калугин, был, мало сказать, крайне раздосадован. Прежде всего, когда иномарка проехала мимо его ворот, он снова ощутил давно забытый им гадкий страх и тревогу. Он все еще продолжал разжигать мангал, который никак не разжигался, когда серебристая "ауди" вновь подъехала к его воротам и остановилась. Оттуда вышел вроде бы как самый что ни на есть обычный человек, подошел к забору, поздоровался и вежливо спросил Калугина: "Альберт Михайлович?" – и затем, увидев непроизвольный кивок, вошел на участок. И в этот момент Калугина вдруг объяла такая волна ужаса, что он со звуком пустил газы и чуть не обмочился. И первая мысль при этом была такая: "Вот и все, Лелик, отпрыгался!"
– Я племянник вашей соседки Калашниковой Елизаветы Васильевны
…– начал подошедший, а Калугин в страхе тут же подумал: "Вот сейчас вмажет!"