– Цыц! Попы?! Тоже мне! – презрительно ответил Крушуев. – Да я изъездил полмира, знаю их. Некоторые из них и сейчас на наше дело готовы, тепленькие… Да и на деньги падки. Многие из них глупы, а к тому времени еще более поглупеют. Дьяволу их ничего не стоит обмануть: и при всех своих догмах, и при всех своих традициях прекрасно пойдут за ним, думая, что идут за Богом. Подмену при таких легко совершить. Ну, может быть, какие-нибудь отдельные настоящие, духовные поймут в чем дело, зашевелятся, но они не в счет. Их будет мало, изолируем или уничтожим. Все человечество получит то, чего хочет. Дьявол станет с ним, с человечеством, рядышком.
– Ну это еще когда будет, – горько вздохнул Юлик. – Мы не доживем, даже если заморозимся или продлимся как-то в двадцать первом веке… от твоих слов запьешь только, Артур, – проскулил он.
– Ничего, ничего, – Крушуев встал и добродушно похлопал Юлика по плечу, – поэтому запомни: нам надо на себя только надеяться. Никаких чертей, понял?!. Полагаемся только на человеческий разум. На свет его и добро. Ты же слышал об эпохе Просвещения?
– Небось.
– Ну так вот: беседа окончена. А завтра с утра приедешь ко мне на дачу для конкретного разговора, задание дам.
Юлик оживился, грусть прошла.
– А вот тебе и денежки, аванс. Идея идеей, а жрать-то надо, – и Крушуев передал ему увесистую пачку, – к тому же, ты ведь воробышков любишь кормить, не так ли?
– И голубков тоже.
– Тебе этих баксов на всех хватит. И на себя.
На этом простились.
Глава 14
На следующий день Посеев сел в ободранную электричку, чтобы вовремя прибыть на дачу Крушуева.
В вагоне было мало народу, но это не смутило Юлика. Он быстро огляделся, не зная, куда убрать руки. У него, огромного, была привычка разговаривать с самим собой, бормотать под нос, как будто он родился стариком. Но на этот раз, испугавшись своего бормотания, он замолчал и стал думать:
"Это легко определить, когда пророк или иной бестия проявил себя… Как тот, девятнадцатилетний, которого я удавил… А в ином случае, без прямовидящих, без Зори, к примеру, – трудно… Когда еще не проявил… А ты попробуй без Зори, попробуй просто так… посмотри в глаза и узнай: бог он или человек. Если бог – надо придушить. Так-то, Юлик. Вот взгляни строго в глаза людей вокруг, в вагоне… А что если испытать?"
И Посеев стал вглядываться. Потом даже соскочил с места и пробежался по вагону, махая руками. Вернулся ошалелый. Почти все в вагоне показались ему загадочными. "Пося (Крушуев ласкал его этим именем, и он сам любил так называть свою персону), Пося, значит что, всех их надо придушить?" – подумал он.
Юлик остолбенел. Мелькнуло: может, они только по глазам великие и загадочные, а не изнутри. Облизнулся; нет, прав Артур: дисциплина, дисциплина прежде всего, а то и на себя подумаешь, что бог. Самого себя придушишь. Не его это дело – определять, кто провидец или властитель дум. Его дело простое: душить. (Иное смертоубийство Юлик не жаловал.) Зачем он привязался, например, к какому-то Черепову? Чем он так уж плох? А вдруг, наоборот, свой парень? Но перчатки на всякий случай всегда при мне, – заключил Юлик.
И невольно посмотрел на девушку напротив, вернее, наискосок. Она внимательно, но отключенно, нежная такая, "со снопом волос своих овсяных", смотрела на него. Не осуждающе, но и не завлекая. Просто так. Но Юлика испугали необычайная глубина и ум в ее глазах.
"Артуру надо бы ее обнаружить. Пусть решает. Но как?" – чуть не бормотнул он.
Потом посмотрел на ее тонкие голубые жилки на шее и решил, что ее просто будет убить, но жалко.
От этого Юлий замолчал в уме, и так молчал и молчал. А потом вдруг гаркнул:
– Девушка, а не хотите ли вы пройтись со мной глубоко, на дачу?
И даже испугался своего крика. Посмотрел – а вместо девушки пустота. Видимо, она сошла на остановке, пока Юлик молчал. "Со снопом волос своих овсяных отоснилась ты мне навсегда", – нелепо возникли в его мозгу давно, казалось, позабытые, случайно прочитанные строчки. Поэзию Посеев терпеть не мог.
Старушка с корзинкой помидоров юрко отсела от него в сторону.
"Никто меня не любит", – подумал Юлик.
Но скоро ему самому надо было сходить. Дачный поселок, утки, гуси, деревья захватили его в свой мир. Но он шел, не разглядывая ничего…
Крушуев впустил его внушительно. Когда Юлик проходил вглубь, мимо, куда-то наверх, на второй этаж, промелькнула немолодая женщина с густыми черными волосами и оцепенелым взором, внутри которого светились воля и безумие.
"Как бы не сглазила, – испугался Юлик, – сглазит, себя самого задушишь или какого-нибудь невинного воробушка".
Вошли в малюсенькую, точно на собачонку, комнатку со столом у приплюснутого окна.
– Это не Зоря? – шепнул Посеев.
– Что ты, Пося, что ты! – гоготнул Крушуев. – Это ученица ее, студентка.
– Ох, Артур, – проскулил и пожаловался Посеев. – Колдунов, ведьм, гадальщиц, трясунов востроглазых развелось кругом видимо-невидимо.
– Не тебе судить, – оборвал Крушуев, – садись и слушай.
– Я весь твой, – заметил Юлик.
– Дело очень мутное, но нужное. Есть в Москве один подвал, населенный якобы бомжами…
– Пусть живут, не гении, – прошамкал Юлик (зубов, в отличие от пальцев, у него было маловато).
– Не перебивай, идиот. Слушай! Адрес я дам. Ну так вот. Там завелось существо, которое называют Никита. Оно там не живет, но бывает. Где само живет – непонятно, нам неизвестно. Существо надо замочить, оно не физкультурник, не бойся.
Юлик разинул рот.
– Что за "существо"? Человек, или, не дай бог, еще кто?..
– Человек, человек, – успокоил Крушуев, – но оригинал.
– Что значит "оригинал"?.. Артур, ты всегда мне объяснял, за что я мочу человека. Я же идейный, ты всегда мне открывал…
– И сейчас не скрою. Это человек из будущего. Правда, немного сдвинутый. Но, скорее, просто притворяется. Шпион оттудова, – по лицу Крушуева прошел нервный смешок.
– Не понял. Из какого "будущего"? Ты что, отец?!
– Из будущего в буквальном смысле. На много столетий, а то и тысячелетий вперед.
– Да разве такое бывает?
– Бывает, Пося, бывает. К сожалению, бывает. И из прошлого, и из будущего.
Юлик взглянул на лицо Крушуева и съежился, потому что понял: говорит серьезно. Уже второй раз за этот день Посеев обалдел: один раз из-за девушки, а сейчас из-за будущего. Посмотрев на него, Крушуев доверительно и широко улыбнулся, точно открывая душу для объятий:
– Объясняю: в секретных архивах разных государств зафиксированы неоднократно такие случаи, когда человек, скажем, из XVIII века попадает в начало XX-го. Кое-что сейчас стало просачиваться в печать. Особенно тщательно собирал такие материалы Ватикан. Эти всегда тут как тут. Я сам видел их тексты.
И Крушуев кое-что поведал Посееву.
– А почему же все это так скрывается? – не веря своим ушам, спросил Юлик.
– Много причин. Что ж тут удивительного? Ну, во-первых, у обывателя крыша поедет, если будут явные доказательства. Во-вторых, естественные науки могут попасть в затруднительное положение. А на них все держится… В третьих…
– Ладно, ладно! – замахал руками, как черными крыльями, Посеев. – Неужто такое может быть?
– Не ломай мозги. Не такие как ты тут могут сломаться… Слушай, как чурбан, и прими как факт. Твое дело душить, а не рассуждать.
– Не обижай, Артур.
– Короче, по нашим данным, и сама Зоря тут все подтвердила, существо это будущее может нам помешать. Иногда оно говорит не то. Могут обратить внимание. Надо убрать, пока не поздно.
– Ну, если оно нашей идее враг, тогда – конечно.
Крушуев выложил все данные.
– Завтра же полезай к ним в подвал. Тебе привычно. Прикинься бомжом и дураком. Мол, квартиру пропил. Поживи, расспроси. Сам знаешь.
– Все сделаю.
Посеев вдруг зорко взглянул на Крушуева.
– Гляжу я на тебя, Артур, – сказал он, – и удивляюсь. Тебе уже за семьдесят, если не за восемьдесят, а выглядишь моложе меня, моложе любых спортсменов, сам боевой, жилистый, подвижный… Даже возраст свой от посторонних глаз скрываешь. Мало ли, вдруг возьмут и обследуют, почему, дескать, так молод на вид старичок… Что ж, Артур, твои неизвестные, что ли, подкинули тебе секрет долголетия, до научного открытия бессмертия хочешь дожить?
Крушуев посерел.
– Все делаю путем опыта, естественно.
– Естественно даже тыщу лет не протянешь, – осклабился, обнажив редкие, но мощные зубы, Посеев, – "естественно", – передразнил он. – Что уж тут о естественности говорить-то! Одна Зоря чего стоит, наслышан от тебя же… Ты бы хоть мне, твоему сынку по скорби, подкинул секретик-то? Хотя жизнь моя жуткая, но я ей не брезгую…
– Ты пока сильный, особенно в руках, молодой еще, чего тебе? – сурово ответил Крушуев. – Но когда время подойдет, будет тебе… Я своих не забуду. Сердце не камень. А пока иди… На, вот еще деньги, бери, тлен это, чушь, конечно, по сравнению с жизнью, которая бесплатно дана… а цены ей нет. Но, все-таки пригодятся зелененькие-то. Иди, иди, Пося. Бедолага ты наш. Ручищи только береги.
Глава 15
Клим Черепов всласть выспался в сестрином доме, на перине.
– Да, это тебе не в канаве лежать, – первое, что задумчиво пришло Климу в голову, когда он проснулся.
Но канаву Клим любил особой темной нежностью. Почти мистической. "Без канавы нам из жизни не выбраться", – говорил он своему старому дружку Валерию, когда тот мечтал о высшем.
…А сестрица Ульянушка, на два года старше Клима, уже вовсю готовила ему осторожный опохмел. Муж ее, Виктор, работал, как слон, на трех работах, его и редко видно было потому. Не бывал особо задумчивым и рассеянным, но Улю любил. Детишки, двое пока народились, ходили в первый класс, а теперешним летом были отправлены к бабкам на спокойствие и поправку…
Черепов любил сестру как часть своего сознания, и даже больше. Но вообще привязанностей к кому-либо не терпел, ожидая Бездну.
Тихий даже в канаве, он не позволял себе никаких медитаций или выхода, по адвайте-веданте, в четвертое, вечное состояние сознания, хотя, свой в кругах Марины и Артема, был с этим ознакомлен. Он, чудовище, ждал еще более радикального, хотя уж "что может быть более радикального, чем Бог", – говорил Артем. Но Черепов ждал Бездну, которая сотрет все что есть. Поэтому он сдерживал себя, оставляя все свои мистические центры да и саму душу открытыми и в тайне готовыми для прихода того, чего еще никогда не было.
Но Улюшка, сама пухленькая, плоть сладкая, тем не менее, была очень чутка на глубинность. Она жутела и бледнела от философии родного братца и жаловалась Тане и Артему, что, мол, у вас все ладненько, Бога в самих себе ищете, а братец мой в беспредел вошел: ждет, когда все кончится. Таня смеялась и говорила, что не он один у нас беспредельный, есть еще и почище. Улюшке такая метафизическая лихость нравилась, но она, по женской привычке, ширила глаза и ахала…
– Водки ни-ни, – объявил Черепов, когда вошел в сестрину комнату, на втором этаже, где в русском духе был подготовлен опохмел: квас – да, огурчики – да, и так далее – да, но не водка…
– Да ее совсем немножко, – осторожливо заявила сестра. – Садись и отдыхай. Умаялся небось в своих перелесках и канавах, конца света ожидаючи.
– Не конца света, а конца Всего, – угрюмо ответил Черепов, поцеловал сестру в щечку за доброе утро и сел.
Он готов был и подшутить над беспредельным и непостижимым. Многие таких его шуток не понимали. Понимало ли непостижимое – оставалось открытым. Между тем, когда он действительно входил в "ожидание", все в нем менялось: сознание, мысли исчезали, и он отдавал себе отчет в том, что на это время он переставал быть человеком. Внутри него зияло нечто иное. Это давало ему странный ужас счастья, и к тому же радовал его этот уход из рода человеческого, пусть и временный. Когда он возвращался к нему, все казалось ему нелепо вращающимся вокруг его чисто человеческого сознания. И вообще он частенько последнее время уставал быть человеком. Улюшка отлично понимала его, хотя и по-своему, но жалела, когда он особенно уставал им быть. Ласково оберегала она его и от обычных неудобств жизни.
И сейчас, отрезая жирный пирог, она добавила, что он ее немного напугал своей вчерашней встречей с монструозным неизвестным, который грозился стереть с лица земли людей духа.
Черепов только рассмеялся в ответ.
– Не смейся, Клим, – отложив пирог, сказала Уля. – Сейчас, после реформ, маньяков гуляет по стране видимо-невидимо, то одного бог весть за что зарежут, то другого загрызут. Сатанисты копошатся, монаха тут недавно убили.
– Вся эта нечисть всегда была, – лениво ответил Клим, пододвигая к себе пирог, а потом отключенно, в пространство, добавил: – "Уничтожить людей духа"! Если это действительно человек духа, то никакие оккультные силы ничего с ним сделать не смогут. Если бы вместо этого монаха был бы, например, Сергий Радонежский – ни один волос не упал бы с его головы. А если у кого падает, значит, так нужно, попущение, как говорят…
– Ну, ты целую лекцию прочел, как будто я не знаю всего этого, – обиделась Уля, – но береженого Бог бережет…
– Да я так, для уточнения. Эта встреча развеселила меня немного, – закончил Клим.
И вдруг что-то произошло и вскоре действительно началось какое-то дикое веселие. Ульяна позабыла о своих страхах за братца, ибо Черепов тут же нарочно намекнул ей о своей философии, чтоб раздавить один страх другим. И поскольку его философия вызывала у Ульяны сладкую жуть, она тут же впала в некое забвение, в котором смешались и черные страхи, и великие надежды на абсолютное бытие. Глазки засияли каким-то русско-невиданным светом, а внутри них началась пляска небывалых мыслей и нежного ума. Черепов сразу уловил перемену в сестре, крякнув, выпил квас и стал читать стихи, вразброд и не по нашей, а лунной логике, потому что Уля его вдруг стала туманно-красивой, и к тому же он увидел себя в ней, хотя как это могло сочетаться, трудно было понять: Черепов и внешне и внутренне туманной красотой не блистал. Но в его необъятной, как череп Вселенной, душе, ожидающей провала в Бездну, могло, как всегда, все совмещаться:
…Где устойчивость в мире кошмара? Где правда?
Кто убьет меня в следующий раз после сна и любви
И, целуя мой труп, вдруг расплачется в травы?
И душа моя будет скорбеть, вспоминая одежды свои, –
произнес он.
Уля только бормотала: "Вот устойчивости-то как раз нет! Кошмар есть, а устойчивости нет". Но Черепов упорно продолжал и наконец дошел до такого:
Пожелай мне, Исчадие Черного Света,
Проходить без тревоги твоих полуснов города.
Я хочу жить и жить на забытой богами планете,
Чтобы видеть чудовищ, отброшенных в мрак навсегда…
И тут он внезапно остановился. Уля, лихая и глубинная, сразу определила:
– Климушка, Исчадие Черного Света – это как раз тот мужик, который приставал вчерась к тебе в пивной.
Клим, который все-таки тоже выпил стаканчик водки, согласно кивнул головой:
– Он и есть.
– Сколько их таких по белу свету-то шляется, – задумчиво пожаловалась Уля. – А вот "чудовищ, отброшенных в мрак навсегда", я тебе не советую видеть. Не дай бог. Эти почище всяких исчадий будут.
– Не говори так, Уля, – с веселием, переходящим в ночь, ответил Клим. – Мы встретим этих чудовищ когда-нибудь. До смерти или после – неважно. Но главное, не обращать на них внимания и веселиться. И тогда мы поймем, что эти чудовища, может быть, лишь часть нас самих. Пусть даже не самая важная часть…
– Вот этим шутить нельзя, – оборвала его Уля и погрозила Черепову пальчиком.
И утро в золоте обычного нашего солнца закончилась для них сумасшедшим уютом, близостью душ и квасом, и напоминанием об Исчадии Черного Света.
Глава 16
Юлий, огромный, сидел на детской скамеечке, во дворе, недалеко от семнадцатиэтажного жилого дома и кормил воробушков. Детишки сонно играли вокруг него в песке.
Искомый подвал был рядом. Но Юлий не спешил. Орудий душегубства у него никогда не было, одни собственные руки. Но сейчас он подкармливал ими птичек. Ни о чем не думал, кроме Никиты.
"Крушуев сказал, на теперешний день – этот главный. Пришел, кто знает, может, из пяти тысяч лет вперед, и может смутить. Люди захотят необычного. А этого допустить никак нельзя.
Вот я – совсем обычный человек, – подумал в конце концов Юлий. – Ни отца, ни матери у меня нет. В детстве били, кто – непонятно и за что – тоже. Зато учился. Не голодал. В душе накопилось горечи на сто жизней. Но основная тяга – к быту, к спокойствию. Чтоб не было наводнений. Крушуев вчера стих прочел, неизвестно кого, вначале так:
Милые, обычного не надо…
Вот таких поэтов мы будем давить. Ну, мне пора. Если Никита будет – ночью же задушу".
Юлик отряхнулся, воробьи взлетели, ребятишки – ни-ни. И пошел Посеев угрюмой походкой в подвал. Уже вечерело.
В подвале спокойно принимали новеньких, не расспрашивая особо. Мало ли чего бывает с человеком: то жена выгонит, то квартиру пропьет, то просто приличная жизнь осатанела. И Юлика встретили невопросительно, мирно. Уделили угол: мол, спи, бессонницей тут не страдают. Юлик лег на что-то склизкое и мягкое, кругом темнота, только где-то у стен вздыхают. А кто вздыхает – может, даже не человек, а крыса? "Все ведь одним миром мазаны – и насекомые, и ангелы, так говорил Крушуев", – вспоминал Юлик. Не спалось.
Но сразу же брать быка за рога не решался. Да и кого душить? Который, к примеру, среди них Никита? Не будешь же в лоб спрашивать, а потом – к горлу. Осторожность нужна, твердил частенько Артур Михайлович, – осторожность!
Юлий тогда решил считать до ста. И быстро заснул. Во сне видел мамашу и Михайловича – сидели на стуле в обнимку. И все было наоборот: Артур был покойник, а мамаша – живая.
Среди ночи, однако, Юлий услышал около себя шевеление. Подумал – кот, а оказалось – человек. Приползший. То был шептун Слава. В рванье, ширинки на брюках нет, но глаза темные, непонятно благодатные, нескучные, живые, но по-подземному. Юлий ничего этого не понял, не видел, но на время как бы парализовался: может быть, со сна. Шептун же, Слава, приложил свои исстрадавшиеся губки к уху Посеева и стал шептать:
– Новенький, учти, мы – бывалые, якобы бомжи, смерти не боимся, и ты – не бойся… Здесь все свои… то есть которые принимают жизнь за смерть, а смерть за жизнь. Так сам Tруп говорил!
Слово "труп" как-то задело Посеева, вошло внутрь, застыло там, но действовать и говорить он еще не мог: онеподвижился.
А Шептун продолжал:
– Тихонько мы тут живем, тихонько… Дама молодая к нам раньше приходила. А с тех пор как Tруп ушел, сама ушла. Вот так и живем теперь без Трупа, хуже стало без него, но ничего: маемся. Бог даст и Труп наш скоро придет…