- Вку-усно! - Даже носик у нее наморщился - так вкусно. - Вместе будем пахнуть чесноком.
В кухне горы вынесенной сюда посуды, вся мойка заставлена. Но это как в тумане.
- Ну что же вы, мужчина? Берите!
Она воткнула нож в толстую доску, на которой лежал изжаренный окорок, подняла и, как держала, вместе со своими руками, положила ему на руки.
- Не уроните! Тут есть что держать. И смело глянула ему в глаза.
Он вдруг охрип, сел вдруг голос. Сердце билось редкими, сильными толчками.
А Людмила смотрела и улыбалась.
- Я тут, кажется, забыла… - Издали предупреждая о себе, говорила Лидия Васильевна. Она сунулась головой в холодильник, не глядя на них, не за дочь уже, за себя стыдясь. - Тут где-то было у меня…
- Ты точно уверена, что здесь забыла? - спросила Людмила весело. И только теперь медленно убрала руки из-под доски, из его рук. Взглядом она уже была с ним на "ты". - Несите. Я соус несу.
Окорок был килограммов на шесть весом. Андрей нес его перед собой: жареное кабанье мясо на грубой доске с воткнутым торчмя грубым ножом. Когда вносил в стеклянные двери, Людмила, замыкавшая шествие, говорила громко:
- Не уроните на кого-нибудь, Медведев! Это острый охотничий нож!
Хор изумленных голосов приветствовал их общим:
- Ну-у!..
Красный уже Борька Маслов кричал:
- Живы? Оба?
И хохотал. Жена останавливала его. Аня с сильно блестящими глазами и румянцем на щеках о чем-то живо спорила с Семеном Семеновичем.
- Ты знаешь, действительно целая нога, - садясь рядом с ней, сказал Андрей очень естественно. А самого стыдом обдало вот за эту свою ложь, такую естественную.
Аня быстро обернулась, глаза блестели:
- Что?
Тут Михалева застучала вилкой по графину, требуя тишины. Она уже произнесла один тост, в котором кратко осветила вклад Александра Леонидовича в архитектуру: всe это слабым голосом, словно сквозь усиливающуюся мигрень. Словно бы мыслительный процесс причинял ей острую боль, но, преодолевая себя, она продолжала мыслить и функционировать.
Когда стало достаточно тихо, чтоб можно было начать тост, позвонили в дверь.
Лидия Васильевна встала - высокая, седая, в застроченной белой кофточке с черным шнурком-бантиком. Хоть и с опозданием, это мог быть Мирошниченко. Она радовалась за Александра Леонидовича, но тем больше врожденного достоинства было в ней сейчас. Нет, никогда в жизни ни к кому она не подлаживалась, не играла ничью роль. Просто не понимала, не могла этого.
На площадке с чемоданчиком стоял домоуправленческий слесарь Николай. Трезвый.
Лицо серое. Запавшие виски. Глаза тусклые, без света.
- Нет, нет, мы не вызывали.
Он повернулся и, приволакивая ноги в обтрепанных сзади и мокрых по обшлагам брюках, стал подыматься выше по лестнице. Лидия Васильевна закрыла дверь, постояла некоторое время. Чего-то она испугалась вдруг. Чего?
Николай жил в их доме на первом этаже: он, жена, дочь. Потом случилось это страшное несчастье с девочкой. Она возвращалась из школы, а из их двора, из арки, задним ходом выезжал грузовик с фургоном. "Девочка! - крикнул шофер, высунувшись в дверцу. - Погляди, дочка, чтоб никого не задавить!"
Она и глядела, стоя на улице перед аркой, глядела, чтоб никто не попал под колеса. Она только на грузовик не смотрела, который пятился на нее. И шофер не смотрел, он и дверцу кабины за собой захлопнул. Все это случилось почти что на глазах отца: он как раз вышел с чемоданчиком из подъезда, шел по заявке кран чинить. Когда он подбежал, дочка еще была жива.
С тех пор Николай тихо запил. В последнее время он дышал с хрипением и все худел.
Лидия Васильевна каждый раз говорила ему прийти в поликлинику на обследование; он только рукой махнет худою.
Все страхи в жизни были у Лидии Васильевны связаны с Александром Леонидовичем.
Но чего она так испугалась сейчас? Она не могла себе объяснить. Как будто беда хотела войти в дом, и она закрыла перед ней двери.
Справившись с собой, Лидия Васильевна вернулась в столовую.
- Кто это?
- Слесарь приходил.
- Так надо было ему… - Александр Леонидович владетельно засуетился.
- Ничего не надо.
Опять позвонили.
- Я же ему сказала…
Лидия Васильевна, недовольная, пошла открывать. Но это не слесарь вернулся. В дверях, уже без шапки, снятый шарф держа в руке, стоял Зотов.
- Мильон сто тысяч извинений! - Схватив ее руку, он присосался сочными губами. - Одна надежда: повинную голову меч не сечет.
Еще недавно Лидия Васильевна относилась к нему как к сыну. Ни один обед без него не проходил; так ухаживал, так ухаживал за Александром Леонидовичем, едва под локоток в президиум не вел. Оставшись у дверей, взглядом провожал вослед. И корзинки пытался ей подносить, из-за чего она всегда с ним ссорилась. Людочке делал предложение. "А я еще неплохо сохранился, - сказал по этому поводу Александр Леонидович. - Зотов хочет на мне жениться".
Честно сказать, Лидия Васильевна никогда не понимала, чем он занят. Домов Зотов не строил, картин не писал: он специализировался на живописи и архитектуре. А с некоторых пор начал еще выступать по телевидению в местной программе, для чего отрастил бороду, как у передвижника. Во весь экран появлялось его бородатое лицо:
"Я только что был на вернисаже…" Сочные губы умильно сложены, словно он там, на вернисаже, семги поел и не успел рта отереть. В глазах кроткий духовный восторг, будто не о картине местного живописца идет речь, а о явлении живого Христа народу: явился, сбылось…
Со стремительностью человека, которому надо успеть раньше, чем скажут: "Нет дома", Зотов скинул пальто, оставшись в мохнатом свитере крупной вязки, "удобном для работы". Минутой позже он уже накладывал себе в тарелку винегрет, заняв место между Александром Леонидовичем и Михалевой, которая не успела произнести второй свой тост.
- В сущности, только одна проблема оставалась для меня неясной, - намеренно не замечая Зотова, говорил Александр Леонидович, - колонны или пилястры? Это надо было решить, и это меня мучило.
- Да, да, да… - поймав знакомую мелодию, закивал Зотов. И с ходу вступил в свою должность истолкователя творчества, как не глядя вступают босыми ногами в разношенные тапочки. - Я помню, как это вынашивалось…
Он даже зажмурился от ослепившего воспоминания, а может быть, от вкуса кабаньего окорока, в который вгрызся как раз.
- Это решение - собрать пилястры в пучки, - и с той и с этой стороны обсосал хрящик, - бессмертно! Совершенно иная трактовка!
Звук обсасываемого хрящика и это "бессмертно", которое могло и к хрящику относиться, оскорбили Александра Леонидовича. Но он сдержался:
- Надеюсь, вы позволите мне самому…
- Один штрих! - …поскольку я, так сказать, имею некоторое касательство. Позволяете?
Благодарю вас. Ростислав Юрьевич не смог, как вы все, к сроку… В силу занятости…
- Мильон сто тысяч извинений! Лидия Васильевна, стол - вне сравнения!
Многоразличен и восхитителен! - Он высоко поднял стопку, разом присоединяясь ко всем произнесенным без него тостам, и, безмолвно провозглашая свои, опрокинул ее в бороду. Глаза его увлажнились. - Я только что от Анохиных. Не хотел, верьте слову. Не отпускали: "Ростислав Юрьевич, будем обижаться. День свадьбы, как же так?" - "Да ведь я не генерал! Хо-хо-хо…" - "Будем обижаться!.." Пришлось, посидев немного, прямо-таки сбежать.
Зотов так привык с разбегу попадать в тон и в нотку, что все это выскочило у него раньше, чем он подумать успел. А никто не делает больших глупостей, чем ловкие мужчины и умные женщины, которые знают за собой, что они умны.
Когда Зотов поднял от еды сияющие, со слезою глаза, была общая неловкость.
Только Борькина молодая обводила всех по очереди изумленными стеклышками очков.
- Как день свадьбы? Чьей? Разве у них было вообще… - говорил Александр Леонидович, себя не слыша.
- Но сердцем! - взмолился Зотов, вмиг все осознав. - Сердцем я был здесь, Лидия Васильевна знает, я как сын… - И, свитера не пожалев, прижимал к сердцу масляные пальцы. - Самые отеческие… сыновние чувства…
- Они всегда здесь в этот день… Никогда прежде… - Смысл происшедшего доходил до Александра Леонидовича постепенно.
Многие годы Анохины обязательно являлись в этот день с поздравлениями и Зининым щебетанием. Они дорожили возможностью встретить здесь людей, от которых зависело многое; Александр Леонидович знал это и снисходительно покровительствовал. Так скрывать все эти годы… Решили - можно, пора, сами уже в силе. И Зотов первый побежал отметиться.
Со всей беспощадностью открылась Александру Леонидовичу, как невесома стала та чаша весов, на которой привык он ощущать свое значение. Уже Анохин позволил себе пренебречь, Зотов к нему спешит.
Тишина, образовавшаяся вокруг него, распространилась по комнате, и только в радиоле, прежде неслышной, виртуозно работал ударник, отбивая сумасшедшую дробь.
- Нет, вы бы видели эту свадьбу, - говорил Зотов, спеша загладить, заглушить. - Голову на отсечение даю - Лидия Васильевна не поверит. Полторы уточки на всех!
- Я попрошу вас!.. - Немировский резко побледнел, и сочные губы Зотова, всегда произносившие одно лишь приятное, так и остались сложенными будто для поцелуя. - Я попрошу не приглашать меня за собой в лакейскую!
Он не на Зотова закричал - он закричал от обиды и боли. Но тут другая боль, незнакомая, страшная, все враз отодвинувшая, как гвоздь вошла ему в сердце.
- Саша! - Испуганная его бледностью, Лидия Васильевна пристально, как врач, глянула ему в глаза.
- Папа!
Прерывистыми частыми сигналами звонил телефон: междугородная. Людмила схватила трубку:
- Алло, алло! Галка?.. Алло, мы разговариваем… Нет, мы разговариваем, а вы подключились!.. Галка! Ты б еще позже… Она время спутала, слышите ее? - кричала Людмила весело, будто ничего не случилось. А сама испуганными глазами смотрела на отца. - Ты не спутала еще, как меня зовут? Ольга, не мешай…
Александр Леонидович сидел нахмуренный, плохо слыша, что делается вокруг, боясь вдохнуть, чтобы гвоздь не прошел насквозь. Когда боль отпустила, он увидел перед собой лицо жены. Он не видел сейчас своих глаз, Лидия Васильевна видела их. Они были такие испуганные! Глаза человека, впервые близко увидавшего свою смерть.
- Папа? Все хорошо… Да, говорим, говорим. Ольга, не рви трубку!.. Сейчас мама подойдет! - кричала Людмила весело, чтоб Галю там не напугать. А еще и потому, что всегда, при всех обстоятельствах приличия должны быть соблюдены.
Обычно, возвратясь из гостей, как бы ни было поздно, Андрей и Аня ставили чайник и пили чай у себя на кухне. Это было любимое время: дети спят, тихо, они вдвоем.
Как-то, давался большой праздничный прием. Стараниями Немировского (старик об этом скромно умолчал) Анохины и Медведевы оказались в числе приглашенных. По этому поводу было много волнений. Зина прибегала советоваться: что надеть? какую лучше прическу? Были волнения и там, в зале, Виктор все тянул вперед, к столу, поставленному во главе, в который все столы упирались торцами. Стол этот пустовал пока что. "Пойдемте ближе. Туда. Там все видно". Но вот туда-то, на глаза, Андрею как раз не хотелось. Пока препирались, в общем движении все переместилось само собой, как и должно было произойти. "Ну вот видишь, Андрей! - говорила Зина, очень расстроившаяся. - Видишь, тут ничего не видно. Все из-за тебя!" И на цыпочки подымалась, чтоб хоть из-за голов рассмотреть, хоть глазами присутствовать.
Провозгласили тост, второй, третий, и Андрей шепнул Ане: "Пойду детям позвоню". - "Уже соскучился? Мы только из дому". - "Я быстро, ты не ходи". Аня после рассказывала не раз, как даже она, мать, ничего не чувствовала, а он почувствовал на расстоянии. Ничего он не почувствовал, просто после двух рюмок захотелось услышать голоса своих детей.
Мимо официантов, несших блюда с горячим, они шли искать телефон. "Нет, ты сумасшедший, - говорила Аня. - Ты просто сумасшедший". Но оказалось, они звонят вовремя. Он услышал в трубке Машенькин голос: "Папа, он мне запретил говорить!
Он у меня вырывает трубку. У него страшно порезана нога. Страш-шно!.."
Когда они примчались домой, оказалось, у Мити вся ступня распорота стеклом, и крови вытекло много. С сыном на руках Андрей выскочил на улицу. Город как вымер: праздник. Их подобрал автобус. Пассажиров в нем было половина салона: в гости, из гостей. Не тормозя на остановках, не по своему маршруту огромный автобус мчал их в больницу. Нет, не святые люди в обычной своей жизни. Но за то, что всегда есть такие ребята, как этот шофер - ни слова не сказал, увидел, открыл дверь и помчал их по городу, - пусть многое за это простится людям.
А потом, когда Митю привезли домой и он, как потерпевший, был обласкан сестренкой и матерью и лежал в окружении альбомов с марками, нацеля забинтованную ногу в потолок, Андрей вдруг почувствовал, что голоден смертельно.
У Ани были кислые щи, его любимые. Она тотчас разогрела их. Андрей налил себе водки. "Тебе налить?" - "Знаешь, налей. - И, любящими глазами глядя на него, спросила: - Плохо быть папой?" - "Нет, хорошо".
Все хорошо. Мир, дети с ними рядом, хлеб, который они едят, заработан честным трудом. Хорошо. Костюм, и галстук, и крахмальная рубашка висели в шкафу, а они сидели у себя на кухне по-домашнему, и полная тарелка с огромной мозговой костью стояла на столе. Все хорошо.
Но отчего-то в этот раз, когда они вернулись от Немировских, и кухня и передняя - вся их квартира показалась Андрею совсем уж какой-то маленькой.
Он зажег газ, поставил чайник. Аня переодевалась в ванной.
- Знаешь, - сказал он, - вот у Немировских есть то, что раньше называли домом. Дом…
Это совсем особая вся атмосфера.
Аня выбирала шпильки из волос перед зеркалом, не отвечала ему. Но он почувствовал ее молчание.
- Но Анохин! Решил, что можно уже, пора…
- Меня не интересует твой бывший друг. И не интересовал прежде. Это ты был слеп.
Из ванной голос Ани раздавался гулко. Андрей взял более безопасную тему:
- Слушай, но что с Зотовым случилось? Так не попасть. Совсем на него не похоже.
Мне даже жаль старика, стало, когда он закричал: "Не зовите меня с собой в лакейскую!"
- Ах, скажите пожалуйста! - Аня вышла из ванной и стояла в дверях. В длинном застегнутом халате она казалась высокой. - Не зовите в лакейскую… А где он жизнь провел? Только все это благородно обставлялось. Декорум соответствующий.
Лживый, отвратительный дом! - говорила она с враждебностью, и глаза ее сильно блестели, как там, у Немировских, когда он вместе с Людмилой внес мясо и потом сел около нее. - Все насквозь лживое, изолгавшееся. Атмосфера тебе понравилась…
Даже эта их естественность лживая вся.
- Ты детей разбудишь.
- Единственный нормальный живой человек в доме - Лидия Васильевна. Вот кого можно уважать. Так превращают ее в идиотку. И ребенка погубят. Погубили уже.
Со старательностью провинившегося Андрей расставлял блюдечки.
- Ты со сливой будешь? Или с вишней?
Все так же держа руки в карманах халата, Аня брезгливо смотрела на него. Она так близко чувствовала его сегодня, так хотела вернуться домой, и чтобы дети уже к этому времени спали.
- Эх ты-и!.. - сказала она. - Не много же тебе нужно, оказывается. Такой же, как все.
ГЛАВА XVII
Теперь Александру Леонидовичу Немировскому и не упомнить уже и не сосчитать, сколько раз в своей жизни он выходил на сцену, чтобы занять место в президиуме.
А ведь и тут когда-то было свое "впервые". И вот оно памятно.
К тому времени он уже столько раз слушал привычную формулировку: "Товарищей, избранных в президиум, просят занять свои места". Он сидел в зале, а они подымались, выходили из рядов, избранные. И настал день, когда он вот так поднялся впервые.
На сцену выходили, соблюдая неписаный ритуал, пропуская друг друга вперед. И там, где выстроились стулья, тоже было некоторое стеснение, все стремились в задний ряд, за спины. И вот впервые в жизни он - в президиуме, а внизу - зал, ряды, уходящие в темноту, головы, головы, лица.
Всю свою дальнейшую жизнь столько раз с тех пор он подымался и шел из рядов, словно бы неся груз нелегкой обязанности. Он сидел в президиуме и сзади, и сбоку, и в центре. Случалось, вставал, рукой направляя к себе микрофон: "Товарищи, поступило предложение… Кто "за"?.. Кто "против"?.. Есть воздержавшиеся?..
Принято единогласно".
Были собрания, совещания, пленумы, торжественные заседания. Надевалась свежая крахмальная сорочка, затягивался узел галстука под кадыком. На билете, присылавшемся ему, неизменный штамп: "Президиум". И вновь вместе со всеми он подымался на сцену, вновь выходил из-за кулис на яркий свет. Целая жизнь. Был даже специально куплен черный дакроновый костюм: для особо торжественных случаев.
Кстати, и это решилось в президиуме. Сидевший рядом с ним директор горторга Турубаров шепнул, когда погасли направленные на них юпитеры: "Александр Леонидович, что же это вы так мучите себя в шерстяном костюме, так себя не бережете? Ай-яй-яй! И слова не скажет! Да кому ж тогда, если не таким людям?..
Не верите вы в наши творческие возможности…" И в следующий раз Александр Леонидович сидел уже в дакроновом костюме, невесомом, продувавшемся насквозь. "Жизнь узнал", - как говорил он после.
Случалось, опоздав, Немировский садился скромненько в конце зала, где-нибудь у дверей. Но и тут непременно находились двое-трое доброжелателей: "Александр Леонидович, вас выбрали в президиум… Туда, туда, Александр Леонидович. Вам туда…" Он делал отстраняющие жесты, как человек, стремящийся укрыться от излишнего внимания, но среда сама выталкивала его наверх. Потом председательствующий, выцелив орлиным взором, подымется и, прежде чем дать слово очередному оратору, скажет, заранее улыбаясь: "Тут, как нам стало известно, укрывается от исполнения своих прямых обязанностей товарищ Немировский. Как, товарищ Немировский, может быть, уважим волю большинства?.." И при веселом оживлении зала он бывал вынужден идти на сцену, всячески стараясь не привлекать внимания, так сказать, не заострять его на своей персоне.
Но сегодня, вот сегодня как раз ему не следовало опаздывать. Был ряд не совсем приятных симптомов. Так, например, ему почему-то не предложили выступить. Прежде он, как правило, выступал на городских активах.
И в этот раз тоже по привычке начал готовиться, запросил некоторые материалы.
Уже выстраивался в голове общий каркас выступления.
Вначале о недостатках, это придаст выступлению нужную остроту. Не смакуя, не размазывая наших теневых сторон, он будет говорить с сознанием долга и ответственности. Один остроумец, правда, сказал как-то: "Наш Александр Леонидович и критику умеет преподнести поздравительным тоном". Но от остроумцев никто из нас не защищен, в последнее время их вообще развелось слишком много.
Итак, вначале о недостатках. Потом, сделав паузу, он скажет в раздумье, с оттенком самоиронии, как мысль, сейчас только пришедшую ему в голову: "Впрочем, когда мы поражаемся нашему несовершенству и реагируем порой излишне горячо…" И тут он приведет какой-нибудь удачный исторический пример.