Под радостные крики детей Виктор снял с огня ведро, смоляное от копоти, дымящееся.
- Папа! Папа! Глядите, папа заснул! - кричали дети.
Андрей встал, потягиваясь. Прилипший к телу песок осыпался.
- Неужели правда спал? - удивилась Аня.
В черном купальнике она сидела на краю расстеленного коврика, повернув к нему голову. Блестящие на солнце волосы сколоты на затылке тяжелым узлом, загорелые плечи золотятся. Красивая у него жена. И лицо хорошее. Она увидела себя в его глазах, какой он видел ее сейчас, и улыбнулась ему.
- Солдат спит, а служба идет, - сказал Виктор, держа горячее ведро на весу: он искал место, куда его поставить, искал центр.
Зина откинула полотенце, которым от солнца и мух была прикрыта еда. Красная редиска, огурцы, зеленый лук с маленькими белыми головками - все еще мокрое от воды, свежее.
- Товарищи, товарищи, к столу! - сзывала Зина, словно собирала сотрудников. - Андрей, дети… Давайте, товарищи…
- Андрей, пойди к тому кусту и достань из воды что ты там спрятал. - Аня сказала это холодно.
Не задавая лишних вопросов, Андрей при общем нарастающем любопытстве пошел туда, куда ему было указано. Он опустился на колени и достал из воды две большие бутылки молока. А потом под восхищенный возглас Виктора: "Ну, ты даешь!.." - одну за другой вынул три бутылки пива. С них капало.
- Аня! Ой, Аня-а!.. - тем самым голосом, каким ее мать в подобных случаях говорила, пропела Зина. - Не знаешь ты их, Аня!
- Дети! - торжественно сказал Андрей. - Если вас спросят, кто великий человек, говорите: "Наша мама!" Великая и великодушная!
Сушился распятый на кустах бредень. Чуть дымил догоревший костер. Остатки еды бросили рыбам, в малой степени возместив природе взятое у нее.
- Нет, вы чувствуете, воздух какой! - изумлялся повеселевший Виктор. Он сидел на песке, поджав босые ноги. - Вот дышишь - и не надышишься.
И по мужской логике тотчас зажег сигарету, чтобы вдыхать в легкие не этот речной воздух, а табачный дым. Андрей тоже сказал что-то о воздухе и закурил, глядя на бегущую воду. Женщины тут правильно заметили: "Зачем же вы курите, а не дышите воздухом?" Мужчины покаянно согласились, с удовольствием сознавая, что это все же хорошо, когда в жизни есть правила, иначе не так приятно было бы их нарушать.
- Ну ведь вредно курить? - добивалась ясности Зина. - Ведь вот пишут в газетах, сколько умирает от рака…
- А знаешь, сколько некурящих умирает?
- Ну, я, конечно, не знаю так точно…
- Сто процентов.
- Нет, ты меня не путай, Андрей. Курящих все-таки умирает больше.
- Тоже сто процентов.
- Как это?.. Подожди… Зачем же тогда в газетах… - Анекдот доходил медленно. - Ну тебя совсем! - Зина рукой на него махнула. - Я думала, он серьезно. Ты пользуешься, что я несильна в математике.
- Зиночка, вредно не табак курить, не водку пить - вредно на свете жить. И что-то никто от этой вредной привычки не отвыкает добровольно.
Тут еще несколько послеобеденных мыслей о вреде табака было подброшено в затухавший костер дискуссии. Аня рассказала кстати, как позавчера вечером пошли они с детьми в лес, и вечер был чудный: сыро, туман… Только в лес вошли, как он: "Махорочки бы сейчас…" И - сигарету в рот.
- Да-а, махорочка…
Мужчины вздохнули. Помолчали.
- В сорок втором весной стояли мы в лесу, - сказал Андрей. - Вы где тогда стояли?
- Весной сорок второго?..
Разговор тронулся проторенным руслом воспоминаний, и мужчины, лежа на песке голова к голове, закурили еще по одной из общей пачки. Дети уже вновь плескались в реке, женщины, приклеив белые бумажки на носы, лежали в темных очках и читали.
Изредка до них доносился хохот, словно там не про фронт разговор шел, а рассказывали анекдоты. Таково уж свойство военных воспоминаний: кто дальше от фронта воевал, тот о подвигах рассказывает, об опасностях, о том, сколько раз его чуть не убило, кто там был, тот охотней вспоминает смешное, а память погибших попусту не тревожит.
Зине вскоре наскучило читать. Она сняла очки, сразу потеряв некую загадочность:
"блондинка в черных очках".
- Вот все говорят - Ларионова, Ларионова, красавица… Может, я, конечно, не понимаю. - Тут Зина отрицательно покачала головой по адресу тех, кто думает, что понимает лучше нее. - Не знаю. Вчера опять показывали по телевизору "Анну на шее", я нарочно стала смотреть. Во-первых, у нее ноги короткие.
- А во-вторых?
- Что "во-вторых"?
- Зиночка, у женщин за "во-первых", как правило, не следует "во-вторых".
- Не знаю, Андрей, каких ты имеешь в виду женщин. - В глазах Зины, ставших плоскими, кошечка уже выпускала коготки из мягких лапок. Это ему за анекдот, который она поняла не сразу. - Но лично я…
- Зиночка, ты все же учитывай: я - за, - сказал Андрей. - Я всегда за. Кроме тех случаев, когда за не вижу.
Тут Виктор закашлялся.
- А ты не кашляй!
- Да нет, мне какое-то насекомое в рот попало. Млекопитающее… - Виктор в подтверждение покашлял еще. - …лично я всегда знаю, что хочу сказать, - добившись тишины, продолжала Зина. - Короткие и с косточкой. Вот что "во-вторых".
Виктор усиленно мигал Андрею, а вслух говорил:
- Между прочим, в Италии, говорят, выходил журнал "Ля Ларионова".
- Для итальянцев каждая русская женщина - красавица. - Это было сказано Зиной безапелляционно. - Но вот когда она там с Жаровым катается, не знаю, мне, например, неприятно было на это смотреть…
А солнце полуденное жгло, и зеркало воды и белая страница раскрытого журнала слепили. Странное ощущение было сейчас у Андрея. Так бывает в предотъездный день на курорте. И море то же, и солнце, и так же берег полон купающихся, но ты уже не здесь, мыслью ты в том поезде, который повезет тебя отсюда. Интересно, есть это чувство у Витьки?
- Дети где? - спросила вдруг Аня. Поднявшись на колени, она вглядывалась испуганно и от волнения не видела детей. Только блестела река на солнце. У нее все в душе оборвалось, когда она увидела эту пустую блестящую поверхность реки.
- Да вон, вон они, - говорил Андрей.
И на том самом месте, куда она только что смотрела, где не было никого, она увидела всех троих сразу. Черные против солнца, дети играли у самой воды, строили крепость из мокрого песка.
Аня встала и пошла по берегу в ту сторону. А оттуда уже бежала к ней навстречу Машенька, маленькая частичка целого, влекомая силой притяжения.
Полжизни прошло с тех пор, когда они с Аней бежали на пригородный поезд. И опоздали. Задохнувшаяся, надышавшаяся морозом, она ела снег из шерстяной варежки, а он целовал ее ледяные от снега губы. А по платформе ходил милиционер в валенках с калошами. Прошел раз, прошел еще раз, сказал строго: "А ну выйдите на свет, чтоб я вас видел…"
Аня шла по солнцу в черном купальнике, сильная тридцатишестилетняя женщина: на мокром песке оставались глубокие следы ее ног. А навстречу летело маленькое ее повторение. Набежав, Машенька обхватила мать, втиснулась в нее лицом, и даже здесь было слышно, как она визжит от радости.
Он смотрел на них издали, словно из окна того поезда, который увозил его. К лучшему? К худшему? Он знал только, что уже ничего не изменишь.
ГЛАВА VII
Ночью, горячими ладонями гладя его лицо, Анна говорила:
- Так мне тебя что-то жалко! Ты прости, я тебе порчу радость.
- Ну чего, чего, трус Иваныч? Чего ты?
- Сама не знаю. Только жаль тебя. Так жаль, что я вчера даже сердиться на тебя не могла. И страшно…
- Ты еще на картах погадай.
- А я бы погадала. Карт нет.
- Чудная, честное слово. Беда случается - ты спокойней меня. Все хорошо - ты боишься.
- Я только чувствую: не будет уже того, что у нас было. Что-то сдвинулось. А нам было хорошо. И я не хочу!
Вот это она права: сдвинулось. И движется. Но странное только дело: не хочется торопить судьбу.
- Эх ты, охранительница своего гнезда. Ничего не бойся, пока ты со мной.
- Разве я боюсь? И уж не за себя, во всяком случае. Они у меня перед глазами, разве я виновата в этом?
Опять начинался их вечный разговор. А впрочем, он и не кончится никогда. Прошлое всегда при нас, как твоя собственная жизнь. И хоть не с тобой было, а твое. Где-то он прочел: история народа - как ствол дерева; выпили из него круг, составь ствол вместе - дерево расти не будет. Это так. Хотя чего в истории не бывало!
Гегель, кажется, заявил: история учит нас только тому, что она ничему нас не учит. Веселое напутствие детям, внукам и правнукам. Впрочем, Гегеля он не читал.
Философов, всех вместе взятых, они в те поры сдавали на экзаменах по краткому философскому словарю.
- Ты сегодня лежал у костра, дети думали - спишь. А у тебя такое было лицо…
- Какое?
- Душа за тебя сжималась.
Глаза ее заблестели в темноте. Андрей вытер их ладонью. Осторожно.
- Ты что, провожаешь меня? На фронт? А если б сына, если б Митю нашего пришлось провожать?
- Фронт - это другое.
- Потому что не с нами. Я вот про свою мать думаю: великомученица была, только теперь ее понимаешь. Даже внукам не пришлось порадоваться… Тебя бы она любила.
- А что, я тебе хорошая жена.
- Может, и лучше, что не дожила. Ведь до радости надо было смерть Юры пережить.
Вот что не дай и не приводи: пережить своих детей.
За окном по лопухам, по листьям сирени стукал редкий дождь. И пахло дождем и сырой землей. А за дощатой перегородкой неслышно спали дети. Их дети: Машенька и Митя.
Андрею снился однажды сон - он даже Ане не рассказал, зная, как на нее это подействует, - снилось, что он проходит мимо Мити, как будто не узнавая. Только так он может его спасти: виду не подав, что это его сын.
Почему? что? - ничего не запомнилось. Но вот это жуткое чувство: он должен не узнавать своего сына. И Митя смотрит молча, как он проходит мимо него.
- На войне хоть то было, что все общее, - сказала Аня. - Даже несчастье. Это со всем народом случилось.
- И тогда - со всем народом.
- Что ты сравниваешь? На фронт стремились. Это было святое. А перед этим - каждый в одиночку.
Он пошарил рукой, нащупал у кровати на полу сигареты, спички, закурил. И курил, глядя в окно, в темноту.
- Ведь им столько же было, сколько нам сейчас, - сказала Аня. - Подумай, ведь уже тогда дядя Женя делал операции на сердце, оперировал рак. Я тебе рассказывала, четыре года назад я встретила женщину, он ампутировал ей грудь. Она жива до сих пор, плакала, помнит его. А его нет. Я ведь фактически выросла в их доме. Мама шла на работу и оставляла меня на целый день. Дядя Женя все уговаривал ее: "Муська, дай вырежу Анечке аппендицит. Она и не заметит даже". Как мама потом ругала себя!
- Ничего в жизни не повторяется, - сказал Андрей, светя в темноте сигаретой.
- Да, да. И они так думали, наверное. Вы, мужчины… нет, это удивительно все-таки!
Вам лишь бы логическое объяснение найти. Все хотите логикой, разумом…
Да, это их мужское занятие она не очень жаловала. Но и не вникала. Считала так: мужчины без этого не могут - и пусть забавляются. Им надо мыслить, искать объяснения в исторических параллелях, ну вот как необходимо им курить, выпить другой раз и при этом много разговаривать. Никогда ничего от этих разговоров не менялось в жизни, она была в этом совершенно уверена. Но вот что поражало Андрея: то, к чему он приходил сложными путями, оказывалось, она и так знает несомненно.
Не по мысли - по чувству, в котором была совершенно свободна.
Он, конечно, не мог не знать, да и она, если спросить, сказала бы, что из них двоих умней он. Многие мысли ей были просто скучны, как скучны ей были газеты. И в то же время ей, как младенцу, бывало то открыто, чего не могли разрешить мудрецы.
Далеко где-то сверкнуло беззвучно из-под туч. Андрей подождал. Даже и не пророкотало.
Весь день давила сильная жара. Ближе к вечеру от горизонта, быстро закрывая небо, двинулись тучи; ветер гнал по улице пыль, белым пухом летели с кудахтаньем куры, мотались согнутые вершины деревьев, отрясая листву. В домах стало темно.
Потом вслед за сверкнувшей молнией низко над крышами ударил гром, в лампочках померкло, вновь разгорелось, грохнуло сильней прежнего, и свет погас. Небывалой силы хлынул дождь, вмиг выполоскал сады, улица зашумела пенной глинистой водой, по воде босиком, прикрывшись мешками, рвущейся из рук целлофановой пленкой, женщины загоняли коров во дворы.
Гром вскоре откатился за дальний лес - оттуда и посверкивало, - а небо так и осталось низким, из него то сеялся, то принимался идти дождь.
- Они как-то жили гостеприимно, - говорила Аня, - теперь так не живут. Всегда народ был в доме. Вечером в саду накрывали под электричеством стол. Сорокалетние мужья, красивые жены. Я только теперь это понимаю. Еще не начались болезни, и уже дети подросли. И уже что-то достигнуто к жизни. Помню, приходили братья Авдеенки, полярные летчики, красавцы. Доктор Никитин, комиссар гражданской войны.
Все заслуженные люди…
- А если не заслуженные? Или жизнь не заслуженного не стоит ничего?
- Да, ты прав. Но я так их помню…
Опять пошел дождь, мир сузился, стал меньше, тесней: они двое и дети их рядом.
При разгоревшемся угольке сигареты Аня увидела его губы, сжатые жестко, горькие морщины у рта, увидела, как задрожал в пальцах уголек сигареты, когда он отнимал ее от губ, и сердце в ней повернулось. Он ведь мужчина, тот, кто должен защитить…
Как часто в наш век самым беспомощным оказывался мужчина. И не его была вина.
Она целовала его мягкими, добрыми губами.
- Обожжешься. Сигарета же.
- А ты не кури, когда с женой. Жена, понимаешь, жена. Жену надо любить, а не злиться.
Она сама взяла у него сигарету из губ, выбросила за окно.
- И не о делах думать. Любить жену, любить.
- Что, сердце повернулось?
- А у меня все от сердца. Только от сердца. И не бывает иначе.
Такой он родной был сейчас. Она целовала его с закрытыми глазами. И так близко стало, так радостно обоим, так вдруг нестерпимо больно, казалось - вот сейчас лопнет сердце.
Потом они лежали молча, тихо. Слушали дождь. Аня так и заснула, носом уткнувшись ему под руку.
ГЛАВА VIII
Митя, бегавший к Анохиным, принес новость: на речку они не пойдут, у них Мила заболела. Что с ней, ему не сказали, видел только - лежит на кровати поверх одеяла. Аня тут же предложила зайти.
- Да ерунда, - отмахнулся Андрей. - Съела чего-нибудь. Что с детьми бывает в летнюю пору?
Но по дороге с речки они все же зашли. Виктор и Зина обедали. Мила лежала на кровати с грелкой, ноги укрыты халатом.
- Ну как? - спросила Аня, стоя в дверях с кошелкой в загорелой руке.
Виктор хлебал окрошку, густо засыпанную зеленым луком.
- Здорово, товарищи начальники! - со двора приветствовал Андрей и положил локти на подоконник. - Не просите, не уговаривайте: сыт. Ну разве что пообедать, если уж так уж…
Он вспрыгнул, сел боком в окне, заслоняя свет.
- Чего вы нас перепугали?
- Шутки твои… - сказала Аня и покачала головой.
Сидя прямо, Зина от тарелки несла ложку к оскорбленно поджатым губам. "Кажется, в самом деле обиделись", - подумал Андрей.
Но с Зиной лучше не выяснять, это он хорошо знал. Тут если и не виноват, виноватым окажешься и уж так останется за тобой.
- Окрошка есть, - сказала Зина. - Вкус-сно!.. Она проглотила, и две продольные жилы на шее напряглись.
- Да нет, Зиночка, я пошутил. Вон дети во дворе, мы обедать идем.
Со двора слышны были восторженные взвизги: это ощенилась Дамка, хозяйская собака, и Машенька обмирала вокруг щенят.
- Так что у Милы? - спросила Аня.
- В общем… - Виктор доедал, наклоня тарелку. Подавил отрыжку. - В общем, я вызвал машину. Пусть привыкают.
И приосанился. Сняв запотевшие очки - они всегда у него запотевали во время обеда, - протирал их, помаргивая. Надел, взгляд за стеклами прояснился.
- Вот так!
- Какую машину? - Андрей улыбнулся.
- Сходил на почту, позвонил Немировскому. А то целый день стоят, шофера им фары надраивают. Опухли от сна.
- Ты представляешь, Аня, - заговорила Зина, - у нас ребенок заболел, а он говорит:
"Не знаю, где машину взять…"
- Возьмет! - Виктор поднял широкую ладонь.
- Товарищ Бородин нашел время принять Виктора и Андрея. Да как он вообще может после этого?
Аня присела к Миле на кровать: ей не понравилось, как у девочки блестят глаза.
Гладя ее по волосам, попробовала лоб.
- Ты думаешь, ей нужна грелка?
- Я им говорю, меня от нее еще больше тошнит. - В голосе Милы были слезы. И на руке своей Аня чувствовала ее горячее дыхание.
- Знаешь, я бы грелку не давала. - Она легонько подавила ребенку живот. - Больно?
А здесь? А если вот так? Нет, я бы сняла. Зачем, если неприятно?
Она еще раз погладила Милу по волосам, глазами сделав Зине знак выйти. Во дворе тихо, потому что окна в дом были открыты, сказала ей:
- Ни в коем случае грелку! Это похоже на аппендицит.
- Не знаю, - сказала Зина.
В присутствии Виктора получалось так, что Аня понимает, а она не понимает.
- Я уж тогда совсем не знаю. Ничего такого она не ела. У меня простокваша была.
Из погреба. Холодная. Очень вкус-сно. А тут Виктор бутылку кваса открыл, она тоже выпила…
- От кваса аппендицита не бывает.
Ане сейчас, в общем-то, было наплевать, что Зина о ней думает. Когда болен ребенок, меньше всего надо заботиться о самолюбии родителей. Но она знала, что переубедить Зину невозможно. Ее можно испугать.
- Ты мать, ты смотри. Но я просто уверена, что это аппендицит.
- Да? Ты думаешь? Ее ночью рвало.
- Вы с ума сошли!
- Что ты пугаешь ее? - вступился Андрей.
- Я не пугаю. Я только хорошо знаю, что такое пропустить аппендицит. Вот это я хорошо знаю. Ты когда вызвал машину?
Виктор - он стоял в красной шелковой рубашке навыпуск, в джинсах, в тапочках на босу ногу - взглянул на часы. Плоские, они впечаталпсь в шерсть руки.
- Да вот сколько… Час уже. Да… Часа полтора…
- Не понимаю, - волновалась Аня. - На поезде быстрей. Ты, Андрей на руках донесете.
Наконец тут где-нибудь машину. Я бы ни за что не ждала.
Зина загорячилась.
- Ты представляешь, Аня, ребенок болен! Ребенок! А они не знают, где машину взять…
- Ничего, ничего. Найдут.
- Разве есть у нас что-либо дороже детей?
- Но это же твой ребенок! - не выдержала Аня.
- Вот именно! - сказал Виктор. - Если бы их детки - ого! Ничего, пусть почешутся.
Глаза у Виктора за стеклами очков были ускользающие.
- Виктор! - спохватилась Зина. - Разве час? Три часа уже прошло! Нет, как они могут? Это же так нехорошо…
Аня начинала чувствовать себя идиоткой.
- Глядите сами. Мы дома. Мне надо их обедом кормить. Но я бы не ждала.
Обедали, прислушиваясь все время. Только дети не умолкая рассказывали про щенят: какие они теплые, какие у них животы толстые.