- Нет, посмотри, как они! - с глазами, разбежавшимися от любопытства, и явно задетая, говорила Зина. - Аня так ухаживает, так она ухаживает за ним… Лично меня бы Виктор ревновал.
- И здря!
- По крайней мере, мне хоть можно спокойно помирать. Это года два назад, маленькие они еще были, - Андрей улыбнулся, - подходит ко мне Митя: "Пап, а мама от нас не уедет?" И Машенька за ним скрывается. Оба перепуганные.
- Уж твоя безгрешная жена!.. Ладно, благодарности все равно не заслужу.
- Пусть вот им лучше Борис расскажет, как он генеральше цветы подносил, - сказал Виктор. - Расскажи ей, расскажи, а то она мне не верит.
- И не верю! - подзадорила Зина.
Прижав руку к сердцу, Борька молча поблагодарил Аню. На ее: "Чаю?" - покачал головой и снова перелез на тахту, книгу на колени, подушку под шею. Кончилось тем, что Виктор сам при нем стал про него рассказывать.
История была давняя, военных лет. Сбитый в сорок первом году, Борька из госпиталя попал в училище: готовить курсантов. На три его рапорта с просьбой отправить на фронт ответа не последовало. Четвертым рапортом старший лейтенант Маслов добыл себе арест и возможность усвоить на досуге, что своими рапортами он неприлично тревожит совесть старших по званию. Как будто он один хочет на фронт!..
Но родина потребовала, чтоб они здесь, в тылу, ковали победу. Они куют, а он, видите ли, не желает.
Борька это усвоил. Однажды в театре в антракте Борька вошел в ложу, где сидел начальник училища, и почтительно поднес заалевшей генеральше, молодой его жене, огромный букет роз. Так Борька мгновенно был отправлен на фронт.
- Неправда! Нет, скажите, Боря, это правда? - волновалась Зина, при этом стараясь не менять позы, улыбки и выражения лица: ей показалось, что Борька рисует ее.
- Слушай, имей совесть, это же Успенский! - сказал Андрей, увидя, что Борька рисует на обратной стороне обложки: он всегда рисовал на том, что окажется под рукой, а рисунки свои терял.
- Года через четыре… - Сощурясь пристально, Борька взглянул на Зину. Она сидела три четверти, в той позе, которая больше ей шла. - Я "через четыре" сказал? Ладно, не будем мелочиться: через пять лет! Через пять лет Лувр, Третьяковка и Эрмитаж будут драться за право иметь меня. А ты, обладатель, будешь только говорить: это ранний Маслов.
Он все взглядывал пристально, а глаза у него были невидящие, внутрь себя повернутые. Зажмурился, чтоб увидеть ярче. Некоторое время молча рисовал. Глянул, отдалясь, захлопнул книгу, спрятал фломастер.
- Что курит пехота? - спросил он Виктора. - О-о! Богато пехота живет. Артиллерия?..
И в артиллерии порядок. А я все тот же единственный сорт…
Он взял сигарету у Виктора.
- Огоньку даст артиллерия.
Зина первой схватила книгу с тахты как ей принадлежащую.
- Чур, сначала я!
Все потянулись смотреть. Борька сидел, опершись спиной о стену. Несколько раз подряд затянулся глубоко. Из глаз еще не ушло возбуждение.
- Я думала, ты меня рисуешь, - протянула Зина разочарованно.
На рисунке была Машенька. Но только еще больше, чем в жизни, похожая на мать: Аня Машенькиных лет. Ничего не закончено, отдельные сильные штрихи, но когда Андрей увидел эту кривую родную улыбку, которую, ему казалось, он один знал, и из детских глаз-вишенок Анина душа на него глянула, он физически почувствовал, как его кольнуло в сердце.
- Боря, я хочу быть нарисованной!..
- Нет, откуда в тебе это? - говорил Виктор, не скрывая зависти. - Ведь вот не подумаешь так, а? Со мной в палате два летчика лежали.
- Сейчас будет сказана гадость, - предупредил Борька.
- Ну, летчики, ты же знаешь, Андрюша, аристократия: рис, вино, шоколад, меховые сапоги…
- Ну? - торопил Борька.
- Ранило их. Понимаешь, Андрюша, их ранило.
- Ну?
- А у нас там врач была. Блондиночка лет двадцати пяти, незамужняя, такая, я тебе скажу…
- Виктор! Фу!
- Вот это дрессура! - восхитился Борька.
- Так она говорила про летчиков про этих: "Какие они раненые? Здоровые мужики.
Думаете, они на перевязку ходят? Они ходят, чтобы халат мне подать".
- Я вижу, ты там тоже халаты подавал. Вот, оказывается, как вы воевали!
- Зинушка! Меня возили ногами вперед. В гипсе.
- Ну разве что так только.
- И все дела? Запомни, пехота, и запиши: летчик, умирая даже, встанет и подаст даме пальто.
- Нет, ты послушай, Андрюша, что с ними в обед происходило! Госпитальный обед сам знаешь: жив будешь, а все остальное… Виноват, при дамах умолкаю. А летчики привыкли как? Карманы шоколада насовал - тогда воюет.
- Торгашеская психология. Американцы до сих пор с нас требуют за свиную тушенку, а вы с летчиков за шоколад.
Борька посмеивался, но чувствовал себя беспокойно оттого, что Аня, войдя, взяла в руки рисунок.
- В сорок первом году, когда нас не было в воздухе, вы же землю грели животом.
Как воткнулись носом, так и лежали, зажмурясь, пока звук мотора не услыхали над собой. Вот когда вы только голову подняли.
- Треплетесь? - сказала Аня. - Эх вы, друзья! Он годами пловчих лепит и пионерчиков с горнами, а вы треплетесь. Да он талантливей вас обоих. Свиньи вы, а не друзья!
- Аннушка… - Борька давил в пепельнице окурок, был он растерян и смущен. - Они, конечно, свиньи, само собой, но ты уж очень меня трактуешь с излишествами.
- И ты тоже… Как будто тебе вторую жизнь дадут.
Аня вышла рассерженная. Даже покраснела.
- Ну, знаешь, Андрей! - Зина была возбуждена. У нее было выражение человека, который только что такое увидал, такое увидал… - Нет, я лучше ничего не скажу.
Но Виктор бы меня уж ревновал!
- Вот что, ребята, все это хорошо, но я-то к Андрюхе по делу шел. Не знаю, может, это все раньше времени. - Борька чего-то мялся. - У нас же в провинции слухи - как эхо в горах.
Теперь его торопили:
- Ну!
- Ты говори, в чем дело?
- Ребята, толком ничего не известно. Но что-то вокруг вас происходит. Какое-то шуршание. То ли борьба с излишествами опять началась, то ли еще что.
Вот теперь Андрей почувствовал, как у него сердце упало. Видно, так: чтоб оценить, надо потерять.
- Кто тебе говорил?
- В том-то и дело, что никто ничего не говорит. Ну, вы сами знаете, как это бывает. Немировского видел, какой-то пришибленный ходит. Мне, сами понимаете, спрашивать неудобно.
- Та-ак, - сказал Виктор, и ничего, кроме растерянности, это его "так" не означало. И как всегда в такие моменты, он снял и начал старательно протирать очки. На одно стеклышко подышал, на другое.
- Ребята, вы на меня не обижайтесь.
- При чем тут ты!
- Я должен был сказать.
- Чувствовал я, - говорил Андрей. - Слишком все шло хорошо.
Борька глянул на дверь, в которую ушла Аня, сказал, понизив голос:
- Ну, вы не кричите раньше-то времени.
- Что ж, Витя, будем упираться.
Глаза Виктора слепо щурились.
- Думаешь?
Надел протертые очки, стекла их отблескивали на свету. Сказал без всякой твердости:
- Я - за!
Но тут заговорила Зина:
- Я не знаю, почему ты сразу и всегда за? Виктор, я не люблю, когда ты обижаешь людей. - Капризный голос ее накалялся. - Нехорошо обижать людей. Слышишь? Я не хочу! Не хочу и не хочу!
И хоть оставалось непонятно, каких людей обижает Виктор, общий смысл ее выступления был ясен вполне.
ГЛАВА XI
Пока им еще не дано было узнать, что же все-таки произошло. Потом стало известно, что Немировский - вот уж от кого и ожидать было нельзя - вдруг развоевался старик, поехал к самому Бородину и будто бы там был у него разговор. Во всяком случае, секретарша его Полина Николаевна в этот день пила валериановые капли и под большим секретом и, уж конечно, не всем сообщала, как Александр Леонидович сказал и заявил. А Немировский ходил с видом человека, решительно подавшего в отставку. И только Лидия Васильевна, жена Александра Леонидовича, она лишь одна видела в его решительном взгляде испуг и немой вопрос.
Прожив с ним целую жизнь, Лидия Васильевна так и не научилась разбираться в той далеко вверх уходящей лестнице, каждая ступень которой была для него, служащего человека, исполнена особого значения, смысла и интереса. Ничего она в этом не понимала, но, как мать с ребенком, была душой связана с ним, и всякий раз в ней отдавалось, когда он больно ударится или его обидят. Он глядел победителем, а ей от предчувствия дальнего было страшно за него.
- Ну, что будем делать? А? - спрашивал Виктор. Ему словно на затылок надавили, весь пригнулся, и снизу вверх, как из-под порога, выглядывали томящиеся глаза. И жег сигарету за сигаретой, весь дымом напитался в эти дни.
- А ничего не надо.
Виктор сильней сосал сигарету, сощуренные от дыма глаза блестели, упершись в свою мысль.
А тут еще выясняться стало, что не вообще все отменилось, строить будут, но поставят пятиэтажные дома. А они с Виктором останутся авторами проекта. Главными, как это называется, его архитекторами.
- Как думаешь, а?
- Ви-итька!.. Ну это унизительно даже. Это все равно как Соловьеву-Седому…
- Ну, Соловьев-Седой!
- Ну не Соловьев-Седой, поменьше кто-либо. Кто за всю жизнь одну песенку сочинил.
И скажут ему: "Нет, вы лучше-ка перепишите своей рукой "Катюшу", и у нас в городе она будет считаться вашей".
- Выбиться из этого положения. Из этого чертова положения! - Виктор от сигареты прикуривал сигарету. Вдруг глянул жалко. - Не будет понято, Андрюша. Не так поймут!
Витьку было жаль, но и себя жаль тоже. С бедой надо переспать. И ничего умней тут не придумаешь.
Наконец их пригласил к себе Немировский. Стоя и не предлагая садиться, сказал не без торжественности:
- Я сделал все что мог!
И взгляд: надеюсь, вы знаете о моем разговоре?..
И жест руки, бросившей козырную карту на стол.
- Есть этика. - Александр Леонидович застегнул пиджак на обе пуговицы. - Я не могу говорить все. Но вы вправе решать, как сочтете нужным. Да, как сочтете нужным!
Чертова привычка видеть все со стороны! Андрей сдержался, чтоб не улыбнуться, хотя, по сути дела, тут плакать впору. Как будто двух послов пригласил и объявляет им о начале войны и о том, что его симпатии на их стороне. Начало военных действий местного масштаба. Но это масштаб их жизни. И другой дано не будет.
Вышли как с собственных похорон. Меньше всего им хотелось сейчас собирать сочувствие. Но к ним уже потянулись изо всех комнат на общий перекур. В первых, самых первых вопросах еще была надежда, хоть и знали уже, а все-таки:
- Ну что?
- Как?
- Ах, как это ужасно!
- Но, главное, зачем? Кому от этого польза?
А за всем этим у каждого - стыд за самого себя. Что вот ты понимаешь, видишь и бессилен сделать что-либо. Сразу же начали возникать проекты один другого смелей: куда пойти, что сказать. Словно бы высказался вслух - и уже что-то сделал.
Они стояли в коридоре, сбивали пепел сигарет в фаянсовую белую урну, а все обступили их, будто к стенке приперев. И тут подошел Епифанов, старый, пьющий, сильно бездарный архитектор, при котором обычно разговаривали только о погоде, да и то в урожайный год. Подошел, демонстративно молча пожал руки одному и другому и, совершив этот гражданский поступок, удалился, гордо неся свою усохшую лысую голову с припудренным губчатым носом. Всем отчего-то стыдно стадо. Будто он их изобразил этим своим одушевлением. Кто-то пошутил от неловкости:
- Состоялся исторический рукопожим.
И другой сказал:
- Как говорится, извините за компанию.
Хорошо, хоть юмор не увядает, с ним все же не так стыдно жить на свете.
На улице Виктор говорил хмуро и деловито:
- Дожили: Епифанов сочувствует нам. Нет, Андрюша, дешевой славы нам не надо.
Чтоб подходили руки жать. Чтоб всякая шушера вертелась вокруг.
- Противно.
- Вот именно. Вот именно, противно. Это ты хорошо сказал. Думаешь, раньше они радовались за нас? "Да, да, конечно, но Ямасаки…" Им все Ямасаки подавай, снобы проклятые. А теперь нас поливать будут. Успеха, Андрюша, никто никому не прощает.
- Какой уж тут успех? Успех…
- Зина - умная женщина, она права: у нас друзей нет. Все злые, все завистники.
Андрей вдруг увидел на той стороне улицы за встречно движущимися троллейбусами бар: мелькал, мелькал сквозь их окна кирпичный угол дома и дверь. Тот самый бар, кафе-молочная, где они сидели с Виктором. И так все остро вспомнилось, как будто из другой жизни. А он еще тогда расстраивался, что не дадут сделать лучше, смелей. Вот уж правда: что имеем, не храним, потерявши - плачем.
- Нет, но вот я беру себя… Неужели не стыдно хотя бы?
- Андрюша, перед кем?
- Да хоть перед нами.
- Не говори наивные слова! Кто мы? Ты же сам говорил, про нас пока что и речи нет. - И тут Витька сказал правильную вещь: - А если стыдно перед нами, так это только хуже для нас.
Это уж точно: не дай бог, если начальству стыдно перед тобой. Такому подчиненному не позавидуешь.
- Нас нет, но мы можем быть. И упускать такой случай…
- Витя, какой ценой?
- Но что же делать, что делать? Не мы, так другие найдутся. Если б можно было…
А то ведь все равно другие сделают, пойми!
- Вот и пусть.
- Все уступить другим?
- Да что уступить? Позор? Витя, это все минет. Лет пять пройдет - и не вспомнят, кто приказал, зачем, почему. Еще и смеяться будут. А землю испохабим.
- Пять лет… Их надо прожить!
- Нам по сорок уже.
- Вот именно. Вот и именно!
- У меня сын растет. Чтоб я стеснялся пройти с ним по городу? Или чтоб он стыдился отца? Кто это, мол? "А это мой отец руку приложил…"
Мимо на мощных скатах ползли груженные глиной "МАЗы", оглушали ревом моторов. И у людей, стоявших под светофором, лица были напряженные, а они двое почти кричали друг другу.
Дали зеленый свет. С двух тротуаров устремился народ навстречу друг другу.
Андрей внезапно почувствовал, как кто-то жмется к нему в толпе. Старушка, очень приличная, оглядываясь на выстроившиеся в ряд, вздрагивающие радиаторы машин, испуганно жалась к живому человеку.
Едва перешли на другую сторону, едва ступили на тротуар, старушка и не оглянулась, засеменила, засеменила, побежала, деловая городская жительница, которой всюду надо поспеть.
- Витя, плюнем, - сказал он, жалея Виктора: у того ведь и тыл не защищен.
Аня сразу, как только узнала, сказала ему: "И плюнь!" Но за спиной Виктора - Зина.
- Да, плюнешь… - Виктор убито и сбоку глянул на него.
Неужели не понимает Андрей, что двери, которые распахнулись перед ними, второй раз не откроются? Захлопнутся - и как отрубят. Будешь потом всю жизнь снизу вверх поглядывать на тех, кто не побоялся.
- Ну хорошо, проявим геройство…
- Да какое геройство? Геройство… - …проявим, хорошо, - говорил Виктор с обидой в голосе. - Думаешь, нужно это кому-нибудь?
- А мы сами перед собой?
- И не вспомнят даже, ты прав, Андрюша, им терять нечего! Хоть тому же Немировскому. Что ему терять, он жизнь прожил.
- Витька!
- Или этот… Руки подходил пожимать. Бездарен, как лысый пень. А нам талант похоронить? Обречь себя на творческое молчание? Какая от этого польза? Если даже по-государственному взглянуть?
Грустно было сейчас смотреть на Витьку.
- Талант, который не реализовался, это не талант. Ну что сделаешь, приходится чем-то жертвовать во имя главного. Не ради себя! - вскричал Виктор, не давая себя перебить. - Быть только хорошим - это кто больше ничего не может. А мы можем, Андрюша. Пусть только дадут. В чистом виде добра не бывает. Это правильно кто-то сказал: добро должно быть с кулаками.
- Тогда уж лучше с финкой. С ножом.
- Не бывает добра в белых перчаточках…
- Витька, милый, не выйдет. Не мы первые. Сначала жертвуют во имя главного, а потом и тем, во имя чего жертвовали. У этого пути конца нет. Сколько люди живут на свете…
- Обожди. Да почему? Ты смотри, Андрюша… Мы согласимся. Допустим! Подожди!
Согласимся! Ну? Ну что это в масштабе вселенной, в конце-то концов?
- Нам еще только вселенную запакостить.
- Ну, не до конца. Не целиком. Просто проявим понимание. Ты же сам говорил…
- Витя, где та последняя черта, до которой еще можно, а дальше уже - все, нельзя?
Ведь это как горизонт: удаляется по мере приближения.
- Да что нельзя? Чего нельзя? Все равно ведь построят, что решили. Так что нельзя?
- Через совесть свою переступать нельзя. Ну что я тебе такие вещи говорить должен?
- Что мы, Наполеоны? Жизнь, смерть зависит от этого?
- И я говорю: не жизнь зависит. Ну чего уж мы так будем? Чего боимся? Блага потерять?
- А что изменится?
Он видел сейчас в Викторе готовность к унижению и боязнь стыда. Но если не они друг другу, так кто ж еще скажет им?
- Мы изменимся, Витя. И не воротишь.
Сами того не замечая, они вновь и вновь кружили по тем же улицам, стояли под теми же светофорами, пережидая поток транспорта.
Один раз попали в толпу: кончился дневной сеанс в кинотеатре "Спартак". Это был единственный кинотеатр, уцелевший в войну. Восемьдесят с лишним процентов города было разрушено, лучшие здания погибли, а этот кремовый торт стоит. И все так же с вещими трубами летают над его входом алебастровые амурчики, молочные, все в складочках. И вьются над ними алебастровые ленты. Живуче уродство, все переживает: и людей и войны.
Оттуда-то, из-под амурчиков, валил народ, жмурясь на свету, веселый, шумный.
Странно это видеть - не изменившийся мир, когда с тобой случилось. Но Виктору он сейчас об этом не сказал. "Вот именно!" - воскликнул бы тот.
И так же, как они кружили по улицам, так же по кругам шел их разговор. Казалось обоим, что, в сущности, ничто не разделяет их, немного еще - и они поймут друг друга, как понимали всегда. А уже каждый начал свой путь. И эти пути никогда не сходятся.
Как бы между прочим, но приосанясь вдруг и тем подымая разговор на иной уровень, Виктор сказал:
- Видишь ли, Андрюша, меня тут вызывали…
И помолчал значительно, углубясь в себя.
- Пригласили меня, одним словом…
- Куда? - спросил Андрей.
Оба отчего-то пошли медленней.
- В общем, был у меня на этих днях доверительный разговор. С Алексеем Филипповичем. Не только он присутствовал…
После уж вспомнилось, и вспоминалось не раз: и тон, каким это было сказано, и слова. Не "Бородин", не "мэр": "С Алексеем Филипповичем…" Но в тот момент у Андрея словно отшибло способность понимать.
- С кем, с кем у тебя был разговор?
Ведь надо было поверить в самую возможность, что Виктор сделал что-то втайне от него. А этого допустить он не мог, потому что тут кончалось главное. И он улыбался, глядя на Витьку. Но тот говорил уже покровительственно, как старший:
- Нам доверяют, в целом пока доверяют. Вот какое убеждение я вынес из разговора.
Это главное. Понимаешь, Андрюша, надо. На-до. Это тот случай, когда мы должны.
Они все еще шли в ногу. Шаг в шаг.
- Значит, ты разговаривал с Бородиным?