О Военно-Морском Флоте создано немало мифов, за этими мифами нередко скрывалась правда о тяжелом, опасном труде моряков, о том, как порой сложно бороться с неуставными отношениями в экипаже, о трагедиях на море, о судьбах ветеранов. Этому и посвящена новая книга Юрия Пахомова, куда вошла новая повесть "Столкновение" о моряках Северного флота. По убеждению автора, Российский Военно-Морской Флот возродится лишь при условии, что будет учтен опыт моряков старшего поколения.
Юрий ПАХОМОВ
СТОЛКНОВЕНИЕ
ПОВЕСТЬ
1
Восьмиэтажный дом наш на Хамовническом валу торцом глядит на врата Новодевичьего кладбища. Поздней осенью, когда ветер сшибает с деревьев пожухлую листву, с балкона в морской бинокль хорошо видны надгробия. Прошлой осенью у меня гостил старый друг Левон Гор- гинян. Глянул в окно и говорит:
- Гришка, как ты здесь можешь жить? Всякий раз удивляюсь.
- Нормально. Такая близость настраивает на философское осмысление бытия.
- Не знаю, не знаю… Я себя чувствую сейчас дезертиром с кладбища.
Март стоял дурной - результат глобального потепления климата. Снег сошел, кое–где в сквере на Усачевке среди прошлогодних листьев пробилась трава, на кленах лопнули почки, у голубей съехала крыша: гулят, притопывают перед подружками. Студентки–медички ходят с голыми пупками, милиционеры перешли на весеннюю форму одежды. Перед очередным футбольным матчем в Лужниках их собираются тучи.
В конце января Маша в очередной раз улетела в Колумбус. Считается, переждать кислую московскую зиму - от Колумбуса до Флориды рукой подать, а там океан, пальмы, песок и ураганы с женскими именами. Маша звонит два раза в неделю, вопросы задает она. Когда вернется, я тоже ни о чем ее не спрошу. Так лучше. По крайней мере, мне.
Третью неделю я свободен как птица. Только эта свобода мне ни к чему. Свобода не может заполнить пустоту, образовавшуюся внутри. День мой состоит из самых необходимых для поддержания живучести организма действий. Лишь иногда в мою пресную, как армянский лаваш, жизнь, врываются иные события, чаще всего это похороны друзей, однокашников, бывших сослуживцев. Что, впрочем, неудивительно. Время.
С Левоном я дружу с нахимовского. Когда нас, стриженных под "ноль" пацанов, построили в коридоре училища, я оказался рядом с чернявым пареньком, голова у него была дынькой, и сам он бледный, дохленький.
- Ты откуда приехал? - спросил я.
- Местный, питерский.
- Я думал из Грузии.
- Никогда там не был.
В ту пору Левончик был одного роста со мной, это потом на казенных харчах я вымахал за метр восемьдесят и стал правофланговым в роте. Койки наши тоже оказались рядом. Разбирая постель перед сном, чернявый сказал:
- Меня Левон зовут. Не Левка, а Левон. Ясно?
- А то? У меня проще - Гришка!
- Наколку сам делал? - Левон ткнул тонким длинным пальцем в мое левое предплечье.
- Не-е, пацаны.
В умывальнике, глядя на синюю, в желтых пупырышках грудь соседа по койке, на его тонкие, как у паучка, руки, я спросил:
- И что тебя в нахимовское качнуло?
- Папка настоял. Сам бы я ни за что!
- А мать?
Левон опустил голову:
- Померла мамка.
- Ништяк, прорвемся. У меня вообще никого, кроме двоюродной тетки.
Первые месяцы в нахимовском дались Левону тяжело, раза два я слышал по ночам, как он плачет, уткнувшись
носом в подушку. Мне–то что, я - капотнинский, вырос в бараке, где селили рабочих с нефтеперегонного завода и речников из Южного порта. В ту пору Капотня была поселком, примыкавшим к столице. Считайте, рос на природе. Окна барака глядели на желтую полоску Моск- вы–реки, по которой буксиры–толкачи проводили сухогрузные баржи и ржавые лайбы с песком и мусором, а на противоположном берегу, на высоком угоре, белела церквушка без креста, лепились домишки деревни Беседы. Слева, за мостом, шлюз, а перед ним заводь с кувшинками и лаптастыми листьями на черной воде. В низине на нашем берегу капотнинские рыбаки держали самодельные лодчонки, а потом, через несколько лет, там выросла лодочная станция.
В шесть лет я научился плавать, а в семь уже с пацанами на плоскодонке выгребали в заводь перед шлюзом, рискуя попасть под форштевень проходящих судов.
К тому же оказалось, что Левон - профессорский сынок, отец его, капитан первого ранга, возглавлял кафедру в Военно–морской академии. Неужто профессор не мог поднять своего хилого сынка без помощи государства? Видать, жлоб еще тот.
Левон через полгода обвык, притерся. И насчет отца я оказался не прав. Аршак Мартиросович оказался человеком мягким, добрым, ростом чуть выше десятилетнего Левончика, лысенький, настоящий профессор из анекдотов. Не верилось, что в финскую кампанию он плавал на линкоре "Октябрьская революция", пережил ленинградскую блокаду - с линкора наши били двенадцатидюймовыми снарядами по немцам. Войну закончил в Порт - Артуре, командовал крейсером на Тихоокеанском флоте, вернулся в Ленинград, защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию.
В квартире Аршака Мартиросовича в многоэтажном доме с башенкой на Московском проспекте неподалеку от Парка Победы перебывал весь наш класс. За хозяйством приглядывала тетка Левона, двоюродная сестра отца, полная женщина, одетая всегда в черное, - вся семья ее погибла во время войны.
Нас, нахимовцев, она всегда встречала приветливо, в просторной гостиной накрывала стол и следила, чтобы мы как следует ели. Мне еще никогда не приходилось бывать в таких домах: резная, на гнутых ножках мебель, картины, пианино, телевизор, много книг и различных вещиц из Японии и Китая. Был даже самурайский меч, самый настоящий. Левон утверждал, что меч в воздухе рассекает бумагу. Мы не пробовали, а вот китайские сигареты тайком курили.
В нахимовском училище я учился кое–как, пятерки были только по математике и физике, с русским и литературой дела шли плохо, плелся на троечках, читал мало, и интерес к литературе появился лишь много лет спустя. Над моими сочинениями по литературе хохотал весь класс, когда воспитатель читал их вслух. Особенно понравились строки: "По Австралии шкандыбали страусы, а на ногах у них были огромные музули". Впрочем, потешались, оглядываясь. Кулаки у меня уже тогда были чугунные. А Левон шел круглым отличником - все предметы давались ему легко, хотя на самоподготовке вроде бы не корпел, как другие зубрилы, тайком от старшин почитывал книжки о путешествиях, раза два он побеждал на областных математических олимпиадах. Кликуха у него была соответствующая - Пифагор.
"Питоны" - так называли нахимовцев, которые малолетками поступили в училище, - в основном ребята, потерявшие в войну родителей, для которых казенный кошт стал единственным шансом выжить и получить образование. Профессорских сынков и морских начальников - единицы. Позже в училище стали набирать ребят постарше, уже с седьмого класса, права носить высокое звание "питон" они не имели и именовались просто воспитанниками или нахимовцами.
Обстановка в училище царила сурово–дружелюбная. Истеричным дамочкам из сообществ солдатских и матросских матерей и разного рода блюстителям прав человека, дня не прослужившим в армии, порядки в училище тех времен показались бы жесткими. Нахимовцы не только учились, но и стояли в нарядах, участвовали в повседневных и авральных приборках, чистили картошку огромными лагунами, а вечерами печатали шаг и пели строевые песни. Из нас бережно, но твердо готовили мужчин, воинов, а не хлюпиков, "отмазаться" от армии считалось позором.
Кормили неплохо, но растущий организм требовал, чтобы в топку все больше подбрасывали калорий. Жрать хотелось постоянно. Лучшими местами общественной деятельности считались хлеборезка и камбуз - там при определенной изобретательности можно было кое–что перехватить, а заодно обеспечить и товарищей. Редкие посылки от родственников делились строго поровну, самыми страшными пороками считали доносительство и подхалимаж, любимчики, стукачи в училище долго не задерживались, и столь необходимый для флота постулат: сам погибай, а товарища выручай, - выковывался в уличных драках с гражданской шпаной, когда в ход шли ременные бляхи и подсобные средства.
Имена и прозвища преподавателей и прямых начальников помню до сих пор. И оттуда, из затянутого дымкой далека, до меня доносится голос командира нашей роты, фронтовика, капитана третьего ранга Кокшева по прозвищу Кока: "Э-э, Старчак, что ты ползешь, как вошь по мокрому пузу? Гляди веселей, свисти соколом!"
Кока научил нас, огольцов, заправлять койки, держать иглу, гладить, швабрить палубу, - кроме него, научить нас было некому. Он многим заменил отца, мать, дедушку и бабушку, и именно от него мы, старшеклассники, узнали, что сделать, чтобы во время увольнений в город "не намотать на винт", и, вообще, как вести себя с дамой.
Среднего роста, крепко скроенный, стриженный под ежик, Николай Николаевич Кокшев, острого взгляда которого, не говоря уже о зычном голосе, боялись даже самые отчаянные "питоны", вечерами заходил в спящие кубрики, поправлял мальчишкам сползшие одеяла, а если кто–то из пацанов начинал метаться на койке, переживал страшный сон, подходил и гладил по голове. Другой личной жизни у Коки не было.
Наши командиры и учителя готовили нас к жизни, для нас не был пустяком марш юных нахимовцев: "Простор голубой, земля за кормой, гордо реет на мачте флаг Отчизны родной", и в десятом классе нам не нужно было ломать голову, куда поступить учиться. Я твердо решил: только в Высшее военно–морское училище имени Фрунзе и только на штурманский факультет. Левончик выбрал Высшее военно–морское училище радиоэлектроники имени Попова. Друга привлекали тонкая техника, вычислительные машины и новые технологии. Посверкивая антрацитовыми глазами, Левончик насмешливо говорил:
- Это раньше мореплаватель поплевал на пальчик, глянул на светила и определился с дикой погрешностью, сейчас без навигационных систем, ЭВМ шагу не шагнешь. Вам что? Стой на мостике и изображай из себя Колумба. Одно слово - водила!
- Не зарывайся, Левон, - осаживал я друга, - командир наиглавнейшая фигура на флоте, каков командир, таков и комфлотом и даже главком. А ты кем станешь? Бычком. В лучшем случае флагспецом эскадры, каперангом. По твоей специальности адмиралом хрен станешь.
- Я в науку пойду, Гришка, с противником разными средствами бороться можно. Да и нужно же кому–то вас, недоумков, учить, снабжать новой аппаратурой.
2
После мартовской ростепели в апреле похолодало. Как- то проснулся, глянул в окно - валит густой снег. Деревья с доверчиво раскрывшимися почками разом побелели, замело газоны, снег лег на черный, парящий асфальт. Серо, сумрачно.
Включил свет, приготовил нехитрый завтрак: надоевшую до смерти овсянку (помогает от склероза!), пару ломтиков хлеба, поджаренных в тостере, кофе. На это утро у меня было запланировано посещение военкомата. Еще одно тонко продуманное издевательство над ветеранами. Дотошные ребята раскопали любопытный факт: оказывается, военным пенсионерам в обход закона, приказов и постановлений недоплачивали пенсию. Сумма, по нашим меркам, набежала приличная. Народ возмутился, стал стучать костылями в разные чиновные двери - глухо. Дело дошло до суда, и началась канитель. Мой однокашник по училищу отставной контр–адмирал Балашов, возмущенно сопя в телефонную трубку, разъяснил мне порядок и тактику борьбы за свои права:
- Первым делом, Гришка, ступай в военкомат и подай заявление, чтобы тебе перечислили пенсию за означенный период. Чиновникам, конечно, это не понравится, и они недельки через две дадут тебе отлуп в виде мотивированного, на их взгляд, отказа. Отказ сунь в папочку, подколи к своему заявлению и садись строчи исковое заявление в Мещанский районный суд родной столицы.
- Погоди, на кого исковое заявление подавать? На министра, что ли?
- А то? Не на дядюшку же Сэма. Тот своих ветеранов в нищете не оставляет и не пытается обдурить, потому как закон! И между прочим, пенсии у американских ветеранов в разы больше.
- Неловко как–то.
- Неловко, Гриша, иметь дело с бабой на потолке, одеяло будет сваливаться. А теперь бери бумагу и штурманский карандаш, я тебе продиктую всю эту лукомудистику.
Я записал. Балашов пошуршал чем–то в трубке, прокашлялся, спросил:
- Понял?
- Не очень.
- А ты не вникай. Текст выверенный, обсосанный, я через всю эту мерзость прошел. Знал бы ты, что в суде делается. Ветераны войны и Вооруженных Сил, седые, лысые, некоторые на костылях, толкутся в приемной, валидолом себя взбадривают. Мат–перемат клубится в воздухе. Один старичок, неведомо, в чем душа еще держится, говорит: "Братцы, я в мясорубке под Сталинградом себя лучше чувствовал, там я хоть на своей земле стоял, а сейчас какая подо мной почва? Может, совсем мы сдали страну? И супостат на ней утвердился и правит?" И так повсюду. Мне из Питера Мишка Глаголев звонил, ты его должен помнить, он выпускался из училища тремя годами раньше, старшиной роты у нас на первом курсе был. Так там, в суде, в очереди какой–то адмирал концы отдал. В газете статейка появилась: "Двести первый умер". Скандал, городское начальство обеспокоилось, и вроде бы пенсионерам все положенное выплатили, до копеечки. Так что наберись терпения, хлопни коньячку для укрепления мужества - и вперед, на баррикады. Если отступишь, нас и дальше будут держать за лохов и повсеместно обжуливать.
Меня и задело за живое. Что же это, в самом деле, творится? Побрился, надел выходной костюм и отправился в военкомат, девки у нас там сочувственные, ветеранов не гнут, не унижают. Авось и сладится. "Жигуль" свой заводить не стал, на метро сподручнее, а от станции "Парк культуры" идти совсем ничего.
Улицы под снегом выглядели празднично, как перед Новым годом, только елочных базаров не хватает. В вагоне метро толкотня, утеснение, люди жмутся друг к другу, а треть вагона пустая, там, на лавке, вольготно пристроился бомж, здоровенный, ражий мужик с черным заплывшим лицом, в дамской искусственного меха шубе, раскоряченных опорках, и вонища от него немыслимая. Народец носы затыкает, морщится. Милиционер в звании капитана в детективчик углубился, отстранен- но улыбается - ему, охранителю общественного порядка, давно уже все до фени.
Надо было мне ехать попозже, когда схлынет рабочий люд и останутся в вагонах старики в заношенной одежонке середины шестидесятых годов минувшего столетия да гости столицы из бывших южных республик. И вот что любопытно, молодежь из Узбекистана, Таджикистана, словом, азиаты, уступают старшим место. Сохранилось, видать, там уважение к старости, к сединам, наши ребята - никогда не уступят. Сидит пустоглазый амбал, качок, как их еще называют, лет ему двадцать пять, не более того, в прорехе модной рубахи отсвечивает православный крест - верующий, значит, крещеный, а старика, что рядом из последних сил корячится, ухватившись за поперечину, в упор не видит. Заскакивают в вагон курсанты из какого–то пехотного или инженерного училища, шапка в руке, шинель расстегнута. Мода сейчас такая в демократической армии ходить без головного убора. Я за последние десять–пятнадцать лет ни разу не видел, чтобы рядовые, а тем паче курсанты отдавали офицерам честь. Попался бы патрулю такой расхристанный молодец в мое время - прямиком ему дорога на губу, на полные пять суток, а если от него еще и запашок, так и двойной срок отхватит. На скудной пище, шагистике во дворе исправительного заведения и наружных тяжелых работах время ох как долго тянется.
Вроде бы чепуха, мелочь, большая ли беда в том, что розовощекий курсантик шапку не надел, офицера не поприветствовал? Нет, господа хорошие, порядок с мелочей начинается. На лодке обстановка демократичней, чем на надводных кораблях, а неряшливый трюмный или какой другой матрос у меня всегда вызывал сомнение, не верил я таким, потому что от мелочей зависит, как поведет он себя в аварийной ситуации.
В подземном переходе через Зубовский бульвар шла мелкая торговля. Слепица, сидя на скамеечке, пела тонким, дребезжащим голоском песни советских композиторов, рядком прилепились к стенам старушки–нищенки с медалями, приколотыми к ветхой одежонке. И какими! "За победу над Германией", "За оборону Москвы". Отстояли русские бабы столицу, а теперь стоят с протянутой рукой. Были бабули и со значками "Ударник социалистического соревнования". А рядом рослый, коротко стриженный паренек, вместо рук - оголенные култышки у самых плеч, на шее картонка висит с надписью: "Помогите собрать деньги на протезы". Перехватило спазмом горло, хоть на улицу не выходи.
Припомнился мне рынок в Костроме военной поры, куда из детского дома отправлялись мы, огольцы, чтобы сшибить что–нибудь из жратвы, оголодали до прозрачности. Гул плыл над барахолкой, народ месил ногами жидкую грязь, торговал, чем мог, что у кого осталось от лихого времени, а у стены стояли и сидели в инвалидных колясках, но чаще на самодельных, с шарикоподшипниками вместо колес каталках инвалиды войны. Защитники Родины предлагали самодельные зажигалки, вонючие кубики для выведения пятен, папиросы в россыпь. Одноногий, вечно пьяный весельчак по кличке Пистон с орденом Славы на вылинявшей гимнастерке наяривал на гармошке, пел срамные частушки, а рядом, в инвалидной коляске, не то сидел, не то лежал обрубок без рук, без ног, его дружок Самовар, укутанный по самый подбородок телогрейкой. Самовар тоже был пьян и подпевал дружбану, шевеля обметанными сыпью губами.
Инвалидов я застал и в Москве, в Капотне, пока их в одночасье не смахнуло в небытие властной рукой. И вот в нынешнее время, спустя десятилетия со Дня Победы, увечные, жертвы неправедных войн вновь вернулись на улицы процветающей, погрязшей в грехе столицы. Это ли не знамение? А народ равнодушно шел мимо, ничего не замечая и ни о чем всерьез не задумываясь. И лица у большинства были сосредоточенно–усталые.
В военкомате у двери пенсионного отдела посетителей было немного, все чинно сидели на стульчиках и одеты были прилично - Центральный округ как–никак. А главное, не было траченных склерозом болтунов, для которых военкомат стал последним прибежищем, вроде клуба по интересам.
Через неделю получил я из военкомата ожидаемый отказ - ксерокопию с типовой канцелярской бумажки, в которой, со ссылками на какие–то приказы и указы, сообщалось, что претензии мои на ограбление казны беспочвенны. Дальнейший шаг - исковое заявление в суд. Все как в правовом и демократическом государстве.
Отсутствие жены дает мне некоторые преимущества. Теперь вечером, как следует утеплившись, натянув старую, еще командирскую куртку и валенки покойного тестя, могу подолгу сидеть на балконе. Балкон - моя последняя боевая рубка. Угрюмая беззвездная темнота дымного неба снизу подсвечена миллионами огней гигантского мегаполиса, они роятся в розовой мгле, перемигиваются между собой. Если взять бинокль, можно различить светящиеся линии - магистрали, по которым струятся светящиеся точки, на юго–западе они разбросаны горстями, часть из них как будто висит в воздухе. Слева проступает подсвеченная пирамида МГУ с красной точкой на маковке.