Однако мы чуть не поплатились за легкомыслие. Яша был уверен, что никто из нас не приедет, и не заказал машины, а редкие воскресные грузовики ни за что не хотели останавливаться. Так мы простояли час. Небо стало темнеть. Мне на нос упало несколько капель. Ленька Майоров первый стал ворчать, что, дескать, фига два сейчас остановишь машину, а все грузовые такси идут по вызову.
Как бы в подтверждение его слов мимо нас, не сбавляя скорости, прошли два грузовика, доверху наполненные дачным скарбом.
– Может, перетащить вещи обратно и уехать? – предложил поникший Пятерка.
Из-за поворота показалось еще одно грузовое такси.
– Бесполезно, – сказал Пятерка, – занято.
Но тут, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, Сашка Чернышев вышел на шоссе и спокойно лег поперек него, подняв руку. Грузовик в ужасе взвизгнул тормозами. Шофер и владелец вещей выскочили одновременно. Нам не сразу удалось их успокоить. Дачник, очевидно, находясь еще под впечатлением случившегося, сказал, чтобы мы грузили вещи в машину и что места хватит.
– Только, ребята, в следующий раз не бросайтесь под колеса, ладно? – добавил он с несколько извиняющейся интонацией.
Мне трудно припомнить что-нибудь более веселое, чем наше возвращение в Москву. Потом мы лихо метались по лестницам, перетаскивая вещи в Яшину квартиру, и его родители смотрели на нас с почтением, а у самого Пятерки было счастливое лицо. Когда мы где-нибудь застревали с громоздким буфетом и Сашка или Мишка кричали на меня, чтоб я подал назад, мне было плевать на то, что они кричали, я чувствовал, что жить просто прекрасно, потому что я в этот момент делаю с ними одно общее дело.
Кстати, письмо, продиктованное мне, я так и не послал. Яша, когда узнал, даже обиделся. Я его понимаю: пропал ни за что шедевр эпистолярного искусства.
Но, увы, я все еще не мог решиться.
6
Однажды меня и Медведя вызвали к директору школы. Войдя в кабинет, мы заметили, что у стены в кресле сидит капитан милиции. Мы с Мишкой быстро переглянулись и, конечно, одновременно подумали, что грехов за нами нет, – была, правда, драка с ребятами из соседней школы, так те первые полезли, и мы были правы, и дело кончилось двумя разбитыми носами (по носу на каждую враждующую сторону), при чем же тут милиция? Но директор осторожно начал, что, дескать, есть такое мнение – привлечь вас к работе бригадмила, ребята вы сознательные, проверенные, работа нетрудная – ходить с сотрудниками по улицам да изредка дежурить у кинотеатров. Потом капитан милиции, обращаясь к нам уважительно, как к взрослым (странно было слышать такой разговор в кабинете, где нам обычно читали только нотации), рассказал внятно и доходчиво, что быть членом бригадмила – почетная обязанность каждого советского человека.
Я тут же сказал, что мы согласны (Мишка даже рта не успел раскрыть), но считаю своим долгом рекомендовать еще четверых. И назвал фамилии ребят.
– Вы уверены, что они пойдут? – поинтересовался капитан.
– Разумеется, – бодро ответил я, – мы одна компания, куда один, туда все.
Директор одобрительно кивнул. Мы вышли.
– По-моему, здорово, – сказал я, когда мы поднимались по лестнице.
Мишка остановился, сумрачно взглянул на меня сверху вниз и сказал по моему адресу несколько слов, которые я не решаюсь здесь воспроизвести.
– В следующий раз будь добр отвечать только за себя одного, – добавил он. – А то из-за тебя, идиота, мы все теперь влипли. Бригадмильцы нужны только для того, чтобы выступать свидетелями на суде. Ты этого не знаешь, а я знаю. У меня сосед в бригадмиле. Его уже два раза избивала шпана.
В классе я сидел подавленный. Впервые на меня наорал Медведь, да еще, как мне казалось, несправедливо. Я понимал, что, конечно, не из боязни шпаны Медведь не хочет вступать в бригадмил. Это отпадало начисто. Но тогда почему? Не хочет лишней нагрузки? Действительно, он как-то жаловался, что комитет комсомола и волейбольная команда отнимают много времени. А как ни говори, десятый класс. Надо вытягивать на медаль. Может, Медведь возмутился, что я решил за него и за всех ребят? Но мне казалось, что будет очень здорово всем нам ходить по улицам, спасая простых граждан от таинственных опасностей. Мне уже мерещились ожесточенные стычки с хулиганьем, где мы, конечно, одерживаем верх, и другие пока еще неясные подвиги, которые потрясут общественность всего района, и о них будет написано в газетах, что, дескать, есть такие дружные ребята, смелые и решительные, и про нас будут говорить во всех школах и в Аллиной школе тоже.
Все мы росли во время войны, мечтали бежать на фронт и там убить как можно больше фашистов. В детстве мы завидовали своим старшим братьям, которые ходили в военной форме, короче, преклонялись перед всем, что было связано с армией. Когда капитан милиции сказал, что в скором времени бригадмильцев, вероятно, оденут в особую форму, а наиболее отличившимся, возможно, дадут и оружие, тут мне разом припомнились все детские мечты, и как только капитан на секунду замолк, чтобы набрать воздуха для следующей фразы, я сразу закричал, что мы согласны.
Но что делать с ребятами? Если Медведь скажет "нет", я окажусь в глупейшем положении. Надо срочно начать интриги.
С кого же я должен был начинать? Пожалуй, прежде всего надо было склонить на свою сторону Барона. "Официально" главным у нас считался Медведь, но фактически вершил всем Чернышев.
На мое счастье, на первой же перемене Медведя вызвали в комитет комсомола, а я занялся обработкой Чернышева. Надо было представить дело так, будто я просто вспомнил, что Барон как-то говорил: дескать, было бы неплохо вступить в бригадмил. Может быть, он прямо так и не говорил, но, во всяком случае, намекал. Словом, это была идея Чернышева, а я просто неосторожно, по якобы свойственной мне глупости, высказал эту идею вслух. Моя уловка удалась, и Чернышев сказал: "Правильно, какие могут быть еще разговоры".
Во время следующего урока я подсел к Леньке. Я напомнил ему, что у него были особые счеты с ребятами из соседней школы: ведь они разбили нос именно ему, – теперь появилась реальная возможность с ними сквитаться. После некоторого раздумья Ленька одобрил мой замысел.
Тут кончились уроки, и мы вышли на улицу. Мне важно было рассказать ребятам о случившемся раньше, чем это сделает Медведь. Естественно, о предварительных переговорах с Ленькой и Сашкой я умолчал. Изобразив на своем лице виноватую улыбку, поминутно каясь и извиняясь, я представил дело так, что, дескать, ребята всегда хотели вступить в бригадмил, а моя ошибка лишь в том, что я поспешил расписаться за всех, ну, бейте меня, ребята, ругайте, Медведь мне уже выдал, я, братцы, дурак, сам это знаю.
Барон и Майор меня тут же поддержали, причем так решительно, что с ними моментально согласились Артист и Пятерка.
Медведь неожиданно для себя вдруг оказался в одиночестве. Но для него я подготовил "благородный" путь к отступлению. Он быстро сообразил, что к чему.
– Кто спорит? – сказал Медведь. – Идея хорошая, но меня раздражает, когда Звонок вылезает вперед и начинает кричать за всех. Надо же сначала посоветоваться!
Конечно, все с ним согласились и накинулись на меня, а я клялся, что это никогда не повторится, а про себя, конечно, торжествовал.
За работу в бригадмиле мы взялись рьяно, но воспоминания о ней остались у нас самые жидкие: где-то мы кого-то задержали, однажды помогли поймать спекулянтку, как-то разогнали дерущихся на Суворовском бульваре – вот и все наши подвиги. Мы вовсе не отлынивали от дежурств, а патрулируя вечером по улицам, вовсе не старались держаться поближе к фонарям, – нет, я повторяю, рвения с нашей стороны было хоть отбавляй, да и капитан милиции (Иван Иванович его звали) оказался человеком на редкость симпатичным. Но вся беда была в том (как я теперь понимаю), что Иван Иванович просто не знал, что с нами делать. Указаний насчет дальнейшей работы с бригадмильцами не поступало, о форме и оружии не могло быть и речи, наоборот, ходили слухи, что, дескать, надо бы все это спустить на тормозах. А на шее у капитана оказалось шесть школьников – еще одна причина для головной боли. Служба в милиции нелегкая, в течение дня капитану и так доставалось, а тут еще к вечеру появлялись мы, и он должен был мучиться над проблемой, что бы такое для нас придумать, куда бы нас послать с таким расчетом, чтобы у него была полная гарантия, что с нами ничего страшного не произойдет да и мы сами ничего не натворим. Уж не знаю, как бы он дальше поддерживал наш боевой дух, но пришел март 1953 года, будущее бригадмила временно перестало интересовать капитана, да и нам до окончания школы остались считанные месяцы.
Впрочем, об одном нашем дежурстве мне хотелось бы рассказать.
Мы стояли у кинотеатра "Художественный". В 21 час там устроили закрытый сеанс по специальным пропускам. Но накануне администрация ничего не знала и продавала билеты в обычном порядке. Люди, купившие билеты заранее и пришедшие в кино, неожиданно натыкались на наш кордон. Естественно, возмущению их не было предела. Кроме счастливых обладателей бесплатных пропусков и неудачников с недействительными билетами, вход в кинотеатр атаковали еще и "зайцы" различных возрастов и мастей, мечтавшие проникнуть на таинственный сеанс.
Можете себе представить, какая получилась заваруха. Наш капитан Иван Иванович метался где-то у касс. Как выяснилось впоследствии, утром ему позвонил кто-то "сверху" и тихим голосом сказал два-три слова, после чего Иван Иванович кричал на всех да и к вечеру не мог успокоиться. Нас он тоже не миловал, хотя мы вроде ничем не провинились. Несколько раз мы вместе с тремя контролерами и пожилым милицейским сержантом сдерживали дружный натиск толпы, действовавшей по принципу "Жми, Вася, авось, кто-нибудь проскочит". Меня дважды обозвали хамом и мерзавцем, одна бойкая женщина поцарапала мне лицо, а трое рослых "зайцев" в надвинутых на глаза кепочках пообещали встретить меня, когда я выйду из кинотеатра.
Только что мы отбили очередной "девятый" вал, и я вконец озверел, как передо мной вдруг возник толстенький старичок (мишень для трамвайных склок – в шляпе и в очках), который сунул мне в нос недействительный билет и двинулся дальше, словно прогуливаясь по бульвару.
– Стоп, папаша, – схватил я его за руку, – приходите завтра, будет детский утренник.
– Сопляк, – завопил старик неожиданно тонким голосом, – мальчишка! Читать разучился? У меня же билет на этот сеанс.
Я уже раз восемьсот объяснял все подробно и вежливо, а сейчас не хватило терпения.
– Недействителен ваш билет, – сказал я, – чеши, папаша, иди домой спать!
– Как ты смеешь так со мной разговаривать? Я доцент!
Толпа отбросила нас в угол, и старик попытался вырваться.
– Доцент или профессор, сказано – не пройдешь, и точка!
Я не выпускал его руки. Тогда он резко толкнул меня, я на секунду потерял равновесие, а он скользнул к двери.
– Сашка, – крикнул я, – держи доцента!
Барон принял его на корпус, доцент отлетел назад и наверняка упал бы, если бы его не подхватила толпа.
До начала сеанса оставалось всего три минуты, и тут началось такое, что я сразу забыл про доцента и вспомнил о нем только через четверть часа, когда все более менее улеглось. Старик вертел в руках пустую оправу от очков и громко говорил, показывая в нашу сторону:
– Вот оно, молодое поколение! Дай им власть, они такое натворят! Им бы еще оружие и форму! С интеллигенцией было бы покончено в два счета!
Я дико возмутился. Мы тут находимся при исполнении служебных обязанностей, мы выполняем приказ, а нас оскорбляют! Да еще какие-то подозрительные речи произносят! Но хорошо, что мы не одни. Хорошо, что рядом капитан. Он сейчас распорядится!
Однако капитан сделал вид, что ничего не слышал. Он быстро увел нас в вестибюль, откуда мы прошли на балкон, где нам были оставлены места – награда за доблестное дежурство.
И сейчас, много лет спустя, мне часто приходит на память этот эпизод. Я вспоминаю напор кричащей толпы, разгневанные, потные лица, казавшиеся мне одинаковыми, вспоминаю, в каком я сам был состоянии, и думаю, как все-таки нам повезло, что с нами был Иван Иванович, умный, тактичный капитан, понимавший нечто такое, чего мы тогда еще не понимали.
7
В своих воспоминаниях я забежал несколько вперед. Итак, снова вернемся к осени десятого класса.
Маленькая комната девочки Нины. Родители придут в одиннадцать. Зная, что Нина устраивает вечеринку, мы купили две бутылки портвейна ("Три семерки") и банку рыбных консервов (щука в томате), девочки приготовили мясной салат.
Все мы шестеро сидим за столом. Нина, Катя, незнакомый мальчик Толя, Ленька (инициатор этой вечеринки, долго готовил мне сюрприз) и Алла.
Первая наша официальная встреча. По-моему, присутствующие все про меня знают, но ведут себя тактично. Узнав, что Нина ставит какую-то пластинку (это любимая пластинка Аллы), я слушаю ее как симфонию Бетховена, вздрагивая, качая в такт головой, прикрывая глаза рукой.
Потом, когда пластинку снимают, внимание присутствующих сосредоточивается на рюмках (уговоры выпить хотя бы по одной, а девочки, особенно Нина и Катя, пытаются налить себе лимонад) и на остатках салата и костей щуки (тут уж никого уговаривать не приходится).
Все хотят веселиться. Но как? Застольная беседа? О чем? И здесь уж приходится работать мне. Оправдываю свое прозвище "Звонок".
Конечно, эффектнее было бы, если бы кто-нибудь рассказывал байки, а я с демоническим видом сидел в углу. Старое правило: молчит – значит, умный. Но никто не рассказывает ничего смешного. А я не могу молчать. Если я иду с кем-нибудь вдвоем и товарищ набирает в рот воды, я начинаю болтать. Мне кажется, нелепо идти и молча глазеть по сторонам. Надо разговаривать. Почему надо, неизвестно, но надо.
А тут шесть человек. И я стараюсь. Тема разговоров – мои ребята. Разные веселые случаи.
Кажется, мое сольное выступление имеет успех. Все слушают внимательно и смеются там, где надо. Кроме Аллы. Она вроде относится скептически ко всем моим басням. А может, мне только кажется? Впрочем, один раз и она заинтересовалась:
– Тот, кого вы называете Медведем, такой черный, высокий?
– Да, – говорю я, – красивый парень.
И тут же прибавляю несколько новелл о Мишкиных подвигах. Алла скептически усмехается. Что ж, тем лучше. Я же не соперник Медведю.
Ставят пластинку "Зачем смеяться, если сердцу больно". Я гляжу на Аллу испепеляющим взглядом.
Потом танцы. Я танцую с Аллой. На расстоянии вытянутых рук (обнять – не может быть и речи), веду ее почтительно, но прилагая максимум усилий, словно двигаю стеклянный шкаф.
Один раз на вечере в ее школе я видел, как она танцует. Танцует она здорово. Но сегодня ей крупно "повезло" с партнером.
Я чувствую, что она на меня злится. Все сильнее и сильнее. За то, что я плохо танцую. За то, что я всем демонстрирую, как я люблю ее и как страдаю. За то, что с умным видом говорю глупости. И просто так, без причины, как умеют злиться только очень молодые, красивые и самоуверенные девушки.
И в этот момент я понял, что, еще не сказав ни слова, не начав объяснения, ничего не сделав, я проиграл, проиграл безнадежно. Но одно дело – понять. Это еще ничего не значит. Человек – крупный специалист по созданию иллюзий.
Потом было все. И объяснение, и ее покровительственная улыбка, и серьезные мысли о самоубийстве, и болезнь (честное слово, настоящая болезнь, с высокой температурой и бредом. Врачи говорили: ангина. Я один знал правильный диагноз), и постыдное существование в качестве так называемого друга Аллы, точнее, пажа. Было еще очень многое. И кое-что я, наверно, еще расскажу. Но в тот момент, при первой нашей официальной встрече, я понял, что все будет плохо. Правда, я тогда не знал всего, что будет. И, может, если бы какая-нибудь фантастическая машина перенесла меня на много лет в будущее, то я увидел бы такую сцену.
Я, грязный, потный, в промасленной спецовке, выхожу из магазина с Колькой и Петькой. Сегодня опять подхалтурили, купили бутылку на троих, а Петька набрался еще с утра. И вот мы выходим на шоссе и что-то весело говорим, и вдруг скрип тормозов, и у обочины, рядом с нами останавливается "Москвич", и за рулем сидит Алла.
"Привет", – говорит она.
"Привет", – говорю я.
"Ну, как жизнь?" – говорит она.
"В порядке", – говорю я.
"Ну, привет", – говорит она.
"Привет", – говорю я.
И ребята смотрят на меня как ошпаренные (такая девочка, думают они, и как одета, бывают же счастливцы, которые с ней, но она не для нас, дочь или жена академика, или сама мотается по заграницам, но такая девочка, откуда Руслан ее знает, – наверно, делал профилактику машины у ее отца, – но все равно ему повезло, такая девочка!). Вот что они думают, хотя молчат, но я-то их знаю. И мы идем на станцию, потому что надо менять колеса одному частнику, и говорим: хорошо, что успели в магазин, а Петька – дурак, что пьет с утра, так загнуться можно.
"Ничего, пройдет, – говорит Петька, – ну, а все-таки кто эта девочка?"
"Эта? – Я невольно делаю паузу. – Моя бывшая жена".
8
Вот идет высокая, очень стройная, очень молодая девушка. Вы отмечаете про себя, что она здорово одета и ноги у нее прямые, чулки дорогие, капроновые, туфли на высоких каблуках. Она прямо и уверенно глядит перед собой своими невинно-голубыми глазами. Она прошла мимо, и десятки мыслей проносятся в вашей голове. Вам представляется, что она спешит на веселую вечеринку или, может, романтическое свидание в парке у клумбы гладиолусов. Или просто идут воспоминания, как говорится, давно прошедших лет, и вы, старый, больной человек, смотрите вслед этой девушке и думаете: вот так идет молодость.
И много хороших чувств пробуждает в вас эта случайная встреча. Отлично, теперь продолжайте свой путь, не вздумайте следовать за девушкой. Иначе могут пропасть и романтика и красота. Вдруг девушка проведет весь вечер в душном зале, где будет скучно и нудно танцевать польку-бабочку под оркестр пожарников? Ей-богу, ступайте лучше своей дорогой, с вас вполне достаточно, что вы вдохновились появлением прекрасной незнакомки.
Но в семнадцать лет я не знал всего этого, и что мне только ни представлялось, когда я наблюдал, как вечером Алла, нарядная и взволнованная, спешит куда-то из дому. Какие только кошмары не снились мне потом по ночам!
А сколько страданий мне приносили совершенно невинные вещи, например, обещание Аллы зайти ко мне днем домой. Ей это нужно, я должен помочь по истории.