У меня уже заготовлен легкий, небрежный разговор (в меру остроумный, но с намеками) и раскрыты нужные страницы книг. Ждешь. Через два часа уходишь на улицу (дверь не запираешь, на столе записка). Через полчаса возвращаешься. Подходишь к собственной двери. Сердце попеременно ударяет то в пятки, то в затылок. Естественно, никого. Твердо решаешь послать все к черту. Но через двадцать минут звонишь. Аллы нет дома. Ждешь. Вздрагиваешь, когда хлопает дверь на лестнице. Берешь себя в руки: все, пора рвать, хватит терпеть издевательства.
На следующий день, взмыленный, прибегаешь после уроков. Ждешь. Потом приходишь к выводу: все кончено. Если придет, – извинишься и вежливо выпроводишь. Баста! И никогда не будешь звонить и никогда не будешь встречаться.
На третий день ползаешь по стене. Звонишь. Алла у телефона. Привет, привет! Шутливый упрек, дескать, так тебе и надо. Она разговаривает как ни в чем не бывало. Опять она победила.
На рынке в Коптеве я купил заезженную пластинку "Зачем?". Кручу ее с утра до вечера. Серьезная классическая музыка меня уже не интересует.
И так проходит зима, и на весенних бульварах гуляют парочки, и в темных аллеях целуются, а ты уже плюнул на медаль (какая медаль, если вытягиваешь только на четверки; люди грызут науку, ты же раскрываешь книгу, а глаза в потолок!). Что будет впереди? Хорошо, что есть ребята. Хорошо бы нам поступить в один вуз. Но вряд ли. Всех тянет в разные места. Неужели мы так и разбежимся? И кончится наша дружба? Не может этого быть. Как они мне нужны все! А кем ты хочешь стать? Не знаешь. Все смутно.
А в голове звучит приторный голос певца: "Зачем смеяться, если сердцу больно?" Смеяться полезно, физиология, а сердце – это просто насос для перекачки крови. Оно не может ничего чувствовать. Медицина. Факт. "Зачем встречаться, если ты грустишь со мной?" А как же? Ведь теперь я не просто Руслан Звонков, ничем не примечательный десятиклассник, а юноша с прошлым. Может быть, лет через сто ты станешь генералом или профессором, всеобщий почет и уважение. Тогда никто не вспомнит, что ты был маленьким, некрасивым мальчиком. Но это будет лет через сто. А сейчас? Нам ли ходить и вздыхать о красивых девушках? Зачем?
Классическая обстановка для свидания влюбленных. Двенадцать ночи, пустое парадное, тусклая лампочка (но ее вполне достаточно, чтобы различать выражение лица собеседника). Алла и я. И впервые я чувствую: все, что я говорю, интересно для Аллы, и она ждет каждого моего слова. И я не смотрю на нее умоляющими глазами, не заикаюсь. Я бодр и находчив, независим и остроумен.
АЛЛА. Руслан, а почему именно вы мне это говорите?
Я. А почему бы нет? Мишка – мой друг, вы ему нравитесь, и он нравится вам, не качайте головой, я же все знаю.
АЛЛА. Допустим. А как же вы сами?
Я(небрежно). Подумаешь, я вас любил, возможно, еще кое-что и осталось, но это юношеское увлечение, с кем не бывает. А надо мыслить реально. И потом ради товарища я на все готов. Завтра в семь Мишка ждет вас у памятника Гоголю.
АЛЛА. Руслан, вы серьезно?
Я. Ничего себе, нашел время шутить. На что я могу рассчитывать? Предложить вам дружбу до гроба? Сделать вам официальное предложение? Не пожимайте плечами, я и так догадываюсь, что вы не сгораете от безумного желания целоваться со мной. (Алла смеется.)
Я. А тут, я вижу, два человека, словно созданных друг для друга, тихо страдают. Ладно, ладно, это я не про вас, а про Медведя, и нечего хихикать.
АЛЛА. Руслан, признаться, я первый раз встречаю такого парня, как вы.
Я. То ли еще будет. У вac жизнь впереди. А мне лично последнее время нравится ваша подруга Катя.
АЛЛА. Я боялась, что вы будете устраивать мне сцены, а теперь… Честно говоря, Руслан, вы мне нравитесь, ну не так, а просто, как хороший парень.
Я. Я вообще человек со странностями.
АЛЛА. Ладно, передайте Мише, что я, может быть, приду. Но чтоб он не задирал нос.
Я. Что вы, он такой скромный мальчик.
АЛЛА. Руслан, вы очень хороший.
Я. Приятно. Первые добрые слова. Если когда-нибудь вам будет плохо, Алла, я как старый товарищ к вашим услугам.
АЛЛА. А вы веселый парень. До свидания, Руслан.
Мы обмениваемся церемонным рукопожатием.
Я иду по ночному бульвару, чистому и пустому, словно после наводнения; жизнерадостная мелодия звучит в моей голове, под эту мелодию мы с Аллой миллион раз танцевали в моем воображении, и все ее мальчики, и мои соседи, и ее подруга Катя смотрели, пораженные, на нас; или нет, еще лучше, на всех танцевальных вечерах Алла отказывала всем красавцам района, и те, пристыженные, расползались по углам, а она… ("бух, бах, таррарах, я в костюме королевских пиратов, со шпагой на боку: дорогу, идет Руслан Звонков")… а она танцевала только со мной; или нет, еще лучше, к школе (последний экзамен за десятый класс) подъезжает "ЗИЛ", и оттуда (торжественная линейка учеников плюс педсовет) небрежно и в развалочку выходит Руслан Звонков под руку с Аллой: "Привет, Пятерка, мы решили пожениться, можешь поздравить…" Интеллигентная старуха (теперь ночной сторож на бульваре) погрузилась в сладкие воспоминания прошлого (а может, в подсчет денег, вырученных на штрафах), молодец, Руслан, сила воли, железная выдержка, таких берут в разведку… если бы еще Алла вела себя иначе, если бы у нее задрожали губы, если бы она прошептала: "Не надо, я поняла, я люблю только вас, не хочу никаких свиданий с Медведем" (последний вариант, ты еще на что-то надеялся, признайся!). Поливальные машины на крыльях водяных струй, чем не сказочные существа… привет, зачем хулиганить, ничего, принял легкий душ, полезно… переулок, как движущаяся сцена, лучи прожектора выхватывают некоторые эпизоды: вот Руслан Звонков вместе с Пятеркой на фоне тайги (бутафорские деревья, картонные камни) открывают месторождение золота; вот Руслан Звонков в большом кабинете (замминистра, красивая секретарша) вызывает на ковер Медведева: "Миша, не надо слов, я тебя перевожу в Москву, назначаю своим референтом"; вот в "Правде" два портрета крупнейших физиков-лауреатов – Александра Чернышева и Руслана Звонкова; вот волейбольный матч на первенство Союза, финальная встреча, смотрите, какие пасы дает Майорову третий номер Звонков; а вот и подмостки настоящего театра, актеры раскланиваются, в главных ролях Бутенко и Звонков, …не надо аплодисментов, ведь единственный зритель Алла уже давно дома, репетирует у зеркала завтрашнюю встречу в семь у памятника Гоголю, …вот твой дом с облезлой штукатуркой, вот несколько стершихся ступенек, вот твоя дверь (улица-выставка огромных шкафов, все разложено по полочкам, сейчас раскроется дверца твоего ящика, и ты будешь пристроен и занесен в карточку под определенным номером) …спектакль окончен, Руслан Звонков уходит со сцены, надеюсь, человеком взрослым и реально мыслящим.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
На фанерной доске новые надписи: "Медведь-лицемер", "При мизере самое глазное – отдать ход играющему. Р. Звонков", "Не умеешь – не садись". А так все то же самое. Прокуренная комната. Изобразив на своих лицах энтузиазм ("Привет, Барон, хорошо, что пришел"), ребята опять уткнулись в карты.
– Семь первых!
– Семь вторых!
– Семь вторых мои.
– Сольные выступления Звонка!
Торговались Звонок и Медведь. Артист сдавал, а Пятерка сказал "пас", но таким тоном, что на месте играющих Чернышев особенно не зарывался бы. А может, это просто "психологическая война"?
Чернышев придвинул к себе "пулю". Так и есть. Опять Звонок подзалетает. Последняя надпись явно посвящена ему: "Не умеешь – не садись".
– Игра теряет смысл, – сказал Чернышев, – может, прерветесь?
– Подожди, Барон. Мне надо отыграться, – сказал Звонок.
– Подожди, – сказал Медведь. – Еще полчаса. – Как бы не так. Он знает эти полчаса.
В игре было что-то интригующее. Даже он с интересом наблюдал. И на лицах ребят взрослое, настороженное, незнакомое ему раньше выражение. И эти остроты, типа: "Туз, он и в Африке туз". Если карта "не приходила", Мишка говорил: "А любовь девичья не проходит, нет". Поднахватались жаргончика.
И так они сидят почти каждый вечер!
Медведь опять сдал карты. Чернышев быстро смешал их.
Теперь все четверо смотрели на него. Обиженно и недоумевающе.
– Хватит, – сказал Чернышев. – Лучше бы на каток ходили. Полезнее. А то как старики. Вам что, делать нечего? Ей-богу, в жизни не видал таких кретинов. Я, между прочим, говорю вполне серьезно. Через несколько лет у вас притупится память и соображать будете не так быстро. А что вы приобретете? Знание некоторых карточных комбинаций? Тебе, например, Звонок, изучить английский было бы гораздо полезнее.
Он явно провоцировал ребят. Лучше ссора, чем продолжение игры. По Мишкиному лицу было видно, что он вот-вот вспылит.
– Как излагает! – сказал Пятерка. – Приятно общнуться с целеустремленным человеком.
Медведь собрал карты и начал тасовать.
– Саша, не надо текстов, – сказал Юрка. – Советские студенты имеют право на культурный отдых, В конституции записано.
Медведь стал сдавать.
– Ну, хоть прервитесь на пять минут! Расскажите, как живете! Я вас целый месяц не видел. Думаете, мне приятно читать вам мораль? – взмолился Чернышев, понимая, что вряд ли он чего-нибудь добьется.
– Живем, как Днепр: ревем и стонем, – сказал Юрка.
– Семь первых. – сказал Медведь.
– Интеллект против фарта бессилен. Бери, – сказал Пятерка. – Знаешь, Сашка, Медведю дико прет последнее время, В прошлый раз подряд две девятерных сыграл.
– Привет, – сказал Чернышев. – Я пошел. А где Ленька?
– Шляется где-то. На той неделе играл с нами, – сказал Пятерка.
– Исчерпывающая информация. Привет.
– Стой, ребята, – сказал Медведь, – проводим Барона.
– Нет уж, без демонстраций. Валяйте в том же духе. Здорово обогащает.
Все-таки ребята встали, проводили его до двери и даже несколько виновато пожали ему руку. Но Чернышев видел, что они, в общем, рады его уходу.
Он шел по улице и ругал себя за потерянный вечер. Он пожертвовал библиотекой, он так хотел увидеть ребят, рассказать новости. Знают ли они, чем он сейчас занимается? Хотелось похвастаться и не удалось. Это его обидело? Нет. В прошлом году они собирались так же часто, как и в школе. Было очень интересно. А сейчас? Тоже мне товарищи! Картежники!
Наука, его наука, которой он твердо решил посвятить всю свою жизнь, после двух лет обучения на физмате уже была ясна ему в общих контурах. Он кое-что знал и понимал, что Эйнштейном ему не стать, но для того, чтобы достигнуть, например, уровня академика (теоретически это возможно), нужны десятки лет напряженного труда, шестнадцатичасовой рабочий день плюс ясная голова, плюс определенный талант. Он надеялся, что хоть какая-то одаренность (скромно) у него есть. Одержимость, желание грызть науку – это у него, во всяком случае, было, и Чернышев считал, что только космическая катастрофа может отвлечь его от поставленной цели. Наиболее выдающиеся математические открытия делались учеными в возрасте двадцати лет, пока у человека сохраняется свежесть мышления, пока еще хватает наглости сомневаться в незыблемости математических истин: скажем, действительно ли дважды два – четыре? Потом, с годами, уму, обремененному тоннами аксиом, все труднее отходить от них. В дальнейшем человек может блестяще разрабатывать теории, развивать, связывать с практикой, т. е. заниматься очень важной и полезной работой, но эти теории в основе, в зерне своем создавались двадцатилетними. Чернышев знал это и ждал своего часа.
Но в этот вечер его приключения еще не кончились.
Не доходя до Арбатской площади, он встретил девушку ("Очень красивая, – отметила та часть его мозга, которая не участвовала в размышлениях о судьбах математики, – повезет же тому, кто на такой женится"), и вдруг эта девушка улыбнулась ему и сказала: "Привет", – а он автоматически ответил, потом очень удивился, потом оглянулся, потом вспомнил, что это Алла, та самая, в которую был безнадежно влюблен Звонок и с которой одно время встречался Медведь, но так ничего и не добился, и они как-то разбежались в разные стороны. И тут уже мозг великого человека, все миллионы нервных клеток дружно отвернулись от любимой науки и разом переключили свою энергию на отношения Аллы с Русланом и Мишкой, и анализ этих отношений оказался весьма интересным.
"По местам, – скомандовал Чернышев, – только этого мне не хватало! Если каждая такая встреча будет отвлекать меня от мыслей о науке, то академик Колмогоров может спать спокойно".
Относительный порядок был восстановлен, но тут на Чернышева налетел парень и наверняка сбил бы его с ног, если бы наш стремящийся к аскетической жизни математик не занимался в школе боксом да и теперь не ходил на занятия в секцию, ходил, правда, нерегулярно, но достаточно для того, чтобы подтвердить свой второй разряд.
Парень был очень пьян. Он тупо посмотрел на Чернышева, пробормотал что-то неразборчивое, качнулся и хотел продолжать свой замысловатый путь. Но Чернышев тряхнул его.
– Ленька!
В глазах у Леньки появилось осмысленное выражение. Он узнал Чернышева. В течение следующих двадцати минут (ибо Чернышев решил, что это тот самый случай, когда наука может подождать, а товарища надо доставить домой) Ленька нес ахинею про "Арагви", официанта и некую девицу Лиду.
Чернышев погрузил Леньку в лифт и, возвращаясь, размышлял о странностях жизни, вспоминал ребят, школу, приключения их в школе и после и приходил к выводу, что все у них было хорошо и, вероятно, еще будет неплохо, но вот так начинаются разные судьбы, вот так люди расходятся. Мы клялись в дружбе до гробовой доски, но постепенно придем к тому, что, собравшись и крепко выпив на радостях, не будем знать, о чем говорить, кроме "А помнишь, Миша?", "А помнишь, Яша?".
2
По вечерам соседи собирались на кухне. Придя с работы, они готовили суп или разогревали вчерашнюю кашу. На газовых конфорках горячились чайники, кастрюли рассерженно подбрасывали крышки, сковородки плевались раскаленным жиром. Соседи бдительно дежурили каждый у своей посудины и изредка вели разговоры на отвлеченные темы (в основном про телевидение). Даже непосвященный, новый человек мог догадаться, что на кухне существовали две враждебные партии. Правда, баталии с битьем тарелок, руганью и звонками в милицию отошли в далекое прошлое, но подспудно, в якобы невинных репликах, еще тлели огоньки былых страстей. Кухня была выкрашена только наполовину. Дощатый пол имел странную, пеструю окраску. Каждый из жильцов мыл только свои доски, причем в разное время.
Самой колоритной фигурой на кухне была Нина, женщина лет пятидесяти, но с повадками тридцатилетней. Иногда она пела ("Филиал Большого театра" – жаловались соседи, впрочем, не очень зло), иногда неделями молчала и, выходя на кухню, так швыряла кастрюлю с водой, что брызги попадали в ближайшие посудины. Но в принципе она была человеком добродушным, наивным, и ей многое прощалось за (кухонный термин) "неумение устроить свою жизнь". Ее единственной страстью были кошки, вернее, один какой-нибудь кот, до тех пор, пока он не пропадал. Самые изысканные блюда готовились для очередного Васьки (масса комментариев по этому поводу среди коммунальной братии).
Юрка, естественно, старался как можно реже бывать на кухне, почти ни с кем не здоровался и мечтал скорее вырваться из этого ада, потому что даже у себя в комнате мать заводила разговоры: "А вот сегодня Нинка…" – и Юрка откладывал учебник и кричал: "Помолчи, понимаешь? Мне эти дрязги неинтересны!"
Но однажды в училище он вышел на "этюд", надев женский платок, и изобразил, как Нина стоит у плиты, как разговаривает с его матерью, как бегает по двору, клича: "Васенька, Васька, миленький, тепленький, куда спрятался, паршивец проклятый!" И весь курс (тридцать молодых гениев, знающих все про Станиславского и про Мейерхольда, уверенных, что скоро все они будут играть только Ромео или только Джульетту на сценах самых крупных театров), весь курс лежал в лежку, и сам Евгений Евгеньевич еще долго смеялся и говорил: – Бутенко-то, весьма неожиданно! Некоторое время спустя Юра стал ловить себя на том, что не просто повторяет заинтересовавшие его движения, позы, слова разных людей (страсть передразнивать была у него с детства), а пытается понять, почему этот человек именно так делает.
Инвалид пьет газировку и, ставя стакан на место, предварительно смахивает воду с металлического лотка. Откуда у него этот жест?
Шофер такси отказывается от предложенной сигареты: "Спасибо, освобожден".
У военного спрашивают: "Какое сегодня число?" Он смотрит на часы: "Двадцать пятое, четверг".
Юрку стало интересовать, почему, в силу каких причин человек смотрит на часы, когда спрашивают "какое сегодня число", и отвечает "освобожден", когда предлагают сигарету.
Теоретически он давно знал о "вживании в образ" и еще на приемных экзаменах очень мило изображал, как парень нервничает, когда девушка опаздывает на свидание. Вот это было понятно. А теперь? Эти проклятые "почему" стали возникать у Бутенко не только при репетиции "отрывка", когда он должен был вжиться в роль Фамусова, а повсеместно, ежедневно, ежечасно. Он опять вспомнил Нину.
Почему Нина? А где отчество? Кто-нибудь знает его?
"Васенька, миленький, тепленький, дрянь паршивая!" – очень потешно. А мог бы он сам так сказать? Конечно, нет. А почему?
Он стал приглядываться, прислушиваться, анализировать.
Когда-то, в древние века, в эту квартиру вселились молодые люди. На кухне было шумно и весело. Жили дружно. Нина пела, а мужчины говорили: "Ай да Нина!" Но годы шли, а она так и осталась одна. Работница на фабрике. Когда-то. Теперь уборщица в одном министерстве. Кажется, все ясно. А понял ли ты ее до конца?
Нет, так мы ничего не добьемся. Давай по-другому. Каждый, даже самый обыкновенный день приносит тебе какую-то радость. Хорошо приняли отрывок, Евгений Евгеньевич изволил побеседовать с тобой полчаса наедине, Маша пришла на свидание, встреча с ребятами, "Спартак" выиграл, и прочее, и прочее. И даже если день несчастливый и ничего не получается, все равно ты мечтаешь: когда-нибудь выйду на большую сцену и галерка будет вопить: "Бутенко!"; когда-нибудь Маша перестанет ходить с Эдиком; когда-нибудь кинорежиссер Марк Донской зайдет за кулисы и, ткнув пальцем в мою сторону, скажет: "Вот то, что мне нужно".
Теперь представь. Ты просыпаешься утром. У тебя болит живот, грудь, поясница. И некому пожаловаться. Соседи? Ох, уж эти соседи! Вчера. Кабанова мыла пол, так всю грязь в мой угол, а этот длинный сорванец Юрка так и норовит пнуть кота.
Радио, которое будит тебя каждое утро, весело сообщает о пуске новой домны, да еще о каком-то плане, да о том, что где-то кто-то кого-то не то убил, не то съел. А ты тут при чем?