– Но убивать себя. Из-за какой-то там девушки.
– Он был не первый. И не последний.
– О Господи! А девушка, ну, она знала об этом?
– Конечно! Брюгге – это большая деревня. Она знала. И я могу тебя уверить, что даже через пятьдесят лет ее все еще мучает совесть. Как ревматизм. Она бы все отдала, лишь бы вернуть Роберта. Но что она может?
– Вы все еще общаетесь с ней?
– Это было бы очень сложно – не общаться с ней. – Мадам Кроммелинк задержала взгляд на снимке Роберта. – Эта девушка хочет, чтобы я простила ее прежде, чем она умрет. Она умоляет меня: "мне ведь было всего восемнадцать! – говорит она. – И преданность Роберта была для меня… всего лишь приятной игрой! Откуда мне было знать, что разбитое сердце повредит его ум? И убьет его тело". Ох, бедная девушка. Я хотела бы простить ее. Но… (она посмотрела на меня)… я ненавижу ее! Я ненавидела ее всю свою жизнь и я не знаю, как перестать ненавидеть.
Когда Джулия доводит меня до бешенства, я всегда клянусь, что больше никогда не заговорю с ней. Но проходит время, и уже к обеду я обычно забываю о своей клятве.
– Пятьдесят лет – это очень долгий срок. Как можно злиться на кого-то так долго?
Мадам Кроммелинк мрачно кивнула.
– Можно. Но я бы не советовала.
– Ну, вы могли бы притвориться, что простили ее.
– "Притвориться", – она посмотрела в сад, – это было бы неправдой.
– Но вы уже сказали две правды. Первая – вы ненавидите ее. Вторая – вы хотите, чтобы ей стало легче. Если вы считаете, что желать правды важнее, чем ненавидеть правду, тогда вам нужно просто сказать ей, что вы ее прощаете, даже если это не так. Ей хотя бы станет легче. И, может быть, после этого вам тоже станет легче.
Мадам Кроммелинк мрачно рассматривала свои руки.
– Софистика. – Произнесла она.
Я не был уверен, что знаю значение этого слова, поэтому молчал.
В глубине дома дворецкий выключил пылесос.
– "Секстет" Роберта сегодня невозможно купить. Ты можешь услышать его музыку только в доме священника в этот июльский полдень. Это твой единственный шанс. Умеешь пользоваться граммофоном?
– Конечно.
– Давай послушаем вторую сторону пластинки, Джейсон.
– Отлично. – Я перевернул пластинку. Эти старые виниловые штуки толстые, как фарфоровые тарелки.
На записи проснулся кларнет и стал танцевать вокруг скрипки.
Мадам Кроммелинк зажгла сигарету и закрыла глаза.
Я откинулся назад на диване. Я никогда не слушал музыку лежа. Это очень похоже на чтение, если закрыть глаза.
Музыка – это лес из звуков, сквозь который ты идешь.
Где-то далеко запел дрозд. Граммофон издал умирающий звук "хххх", и иголка, щелкнув, вернулась в исходную точку. Мадам Кроммелинк жестом сказала мне оставаться на месте, когда я поднялся, чтобы зажечь ей сигарету.
– Скажи мне, кто твои учителя?
– Ну, у меня разные учителя. Зависит от предмета.
– Я имею в виду, каких писателей ты считаешь лучшими на свете?
– Ох. – Я мысленным взором окинул свой книжный шкаф, пытаясь найти хоть одно имя, способное впечатлить мою собеседницу. – Айзек Азимов, Урсула ле Гуинн, Джон Уиндам.
– Айзи-за-зи-мо? Урсула Пингвин? Джон Не-дам? Кто это? Какие-то современные поэты?
– Нет. Это фантасты. Они пишут фантастику и фэнтези. И еще Стивен Кинг. Он пишет ужасы.
– "Фэнтези"? Пффф… Если хочешь фэнтези – послушай речи Рональда Рэйгана! "Ужасы"? А как насчет Вьетнама, Афганистана, Южной Африки? Иди Амин, Мао Цзе Дун, Пол Пот? Вот настоящие ужасы. (*Иди Амин – президент Уганды, создатель одного из самых жестоких и кровавых политических режимов за всю историю. Пол Пот – камбоджийский министр, уничтожил примерно 2 миллиона своих сограждан*) Я имела в виду, кого из мастеров ты читаешь? Чехова?
– Эм… нет.
– Но ты ведь читал "Мадам Бовари"?
(Я никогда не слышал о такой писательнице)
– Нет.
– А Германа Гессе? – Она выглядела обозленной.
– Нет. – Я сделал неразумный ход – я начал оправдываться. – Ну, мы не особо читаем европейцев в школе…
– "Европейцев"? А Англия – это что? Я не помню, чтобы Англию присоединяли к Карибским островам. Ты что, африканец? Или в Антарктиде живешь? Ты европеец, безграмотная ты мартышка. Томас Манн, Рильке, Гоголь! Пруст, Булгаков, Виктор Гюго! Вот твоя культура, твое наследство, твой скелет, твоя опора! Только не говори мне, что не знаешь Кафку!
Я вздрогнул.
– Ну, я слышал о нем.
– А это? – Она взяла в руки "Le grand Meaulnes".
– Нет, но я заметил, что вы читали ее на прошлой неделе.
– Это одна из моих Библий. Я читаю ее каждый год. Так! – Она швырнула книгу (в твердой обложке) в меня – не мне, а именно в меня. Это было больно. – Ален-Фурнье будет твоим первым мастером. Он печальный и трагический и очаровательный и – он чувствует боль, и тебе он тоже сделает больно. Но, самое главное, он говорит правду.
Я открыл книгу, и целое облако иностранных слов вырвалось оттуда. Il arriva chez nous un dimanche de novembre 189…
– Это французский.
– Переводы книг в Европе очень небрежны. – Она унюхала чувство вины в моем молчании. – Ага. Английские школьнкики в нашем просвещенном десятилетии не могут читать книги на иностранных языках?
– Мы проходим французский в школе… (мадам Кроммелинк заставила меня закончить фразу).. но мы только дошли до второй части учебника.
– Пфффффф… в свои тринадцать я уже свободно говорила на французском и голландском. Я могла поддерживать разговор на немецком, английском и итальянском. Аххх, ваших учителей и вашего министра образования надо бы казнить, да и это, пожалуй, слишком мягкая мера наказания для них. Это даже не высокомерие! Вы англичане напоминаете ребенка, который настолько глуп, что не может понять, почему его подгузник плохо пахнет! Вы заслуживаете своего монстра, Тетчер! Это будет вам уроком – двадцать лет под гнетом Тетчер! Может быть тогда вы осознаете, что знать лишь один язык – это все равно что жить в темнице. У тебя ведь есть франко-английский словарь и учебник, не так ли?
Я кинвул. У Джулии есть.
– Так. Ты должен перевести первую главу Алена-Фурнье с французского на английский, или можешь не приходить в следующую субботу. Автору, конечно же, не нужен безграмотный школьник, который изуродует его правду своим переводом. Но мне, мне нужно доказательство того, что ты не тратишь мое время зря. Иди.
Мадам Кроммелинк повернулась к столу и взяла ручку.
И снова я стоял во дворе дома священника. Я спрятал Le grand Meaulnes под свою футболку "Ливерпуль". Я и без того уже растерял последние крохи популярности после того, как стало известно, что меня выгнали из Призраков через пять минут после принятия в Призраки. Если они увидят меня с французским романом в руках, они без лишних разговоров посадят меня на электрический стул.
***
Гром грянул во время урока Религиоведения, в день закрытия школы на летние каникулы. К тому моменту, когда мы вернулись в Блэк Свон Грин, погода совсем испортилась. А на выходе из автобуса Росс Уилкокс толкнул меня в спину, между лопатками, и я плюхнулся задницей в глубокую лужу. Росс Уилкокс, Гарри Дрэйк и Уэйн Нэшенд чуть не обделались от смеха. Девчонки захихикали под своими зонтиками (это загадка для меня, как они умудряются ходит втроем-вчетвером под одним зонтиком). Андреа Бозард все видела, и, естественно, она толкнула Дафну Маддэн и показала на меня. Дафна залилась тонким девичьим смехом. (Сука, хотел сказать я, но не решился. Прядь ее прекрасных, мокрых от дождя волос прилипла к ее гладкому, белому лбу. Я бы все отдал за возможность, взять эту прядь в рот и высосать из нее дождевую воду). Даже Норманн Бэйтс весело фыркнул, увидев, как я барахтаюсь в луже. Я был мокрый, униженный и злой. Я хотел вырвать несколько костей тела Уилкокса, но Жалкий Червь напомнил мне, что Уилкокс – самый крутой десятиклассник, и если я попробую напасть на него, он, скорее всего, просто вырвет мне руки и забросит их на крышу бара "Черный лебедь".
– Ах, очень смешно, Уилкокс. (Жалкий Червь не дал мне сказать "охренительно смешно", потому что это звучало бы слишком дерзко, и Уилкокс мог побить меня за это) Это жалкий трюк… – На слове "жалкий" мой голос сорвался в фальцет. Все слышали это. И целая бомба смеха разорвала меня на части.
Я ритмично постучал в дверной молоток, потом нажал на кнопку звонка. Газон, размякший и изрытый земляными червями, был похож на стаю зеленых слизняков. На голову мне капала дождевая вода – крыша над крыльцом протекала. Капюшон моей куртки тоже протекал. Мама сегодня уехала в Челненгэм поговорить со строителями, и я сказал отцу, что, возможно, ("возможно" - это очень удобное слово, оно похоже на кресло с возможностью катапльтирования) пойду в гости к Аласдеру Нортону, играть в видеоигру "Морской бой". Дин Моран был persona non grata в нашем доме с тех, пор как рухнул на оранжерею мистера Блейка. На всякий случай я приехал на велике; если б я увидел кого-то из знакомых рядом с домом священника, я мог бы просто махнуть ему рукой: "как житуха?", и проехать мимо, не вызвав подозрений. Но если бы меня застукали здесь пешком, начались бы лишние вопросы.
К счастью улица была пустынна, сегодня все смотрят теннис по телеку – Джимми Коннорс против Джона МакЭнроя (у нас тут сыро, но над Уимблдоном светит солнце). Le Grand Meaulnes был завернут в два пакета "Marks&Spencer" и спрятан у меня под рубашкой, вместе с переводом. Я бился над ним часами. Почти каждое слово мне пришлось искать в словаре. Я так старался, что даже Джулия заметила странность в моем поведении.
– Мне казалось, что к концу четверти уже не задают так много домашки. – Сказала она.
– Я просто хочу разделаться сразу со всей домашкой на лето и забыть о ней. – Ответил я.
И вот что странно: работа над переводом вовсе не казалась мне утомительной и скучной. И уж всяко она была интересней, чем наши уроки французского. Да что там! Полиэтиленовые пакеты интересней, чем наши уроки французского с этой идиотской книгой Yopla Boum! Le francias pour tous! Обычно мы долго и нудно читаем что-нибудь о неких Manuel, Claudette, Marie-France, Monsier et Madame Berry. Я даже хотел попросить мисс Уич, учительницу французского, проверить мой перевод. Но передумал. Ведь если меня застукают чем-то подобным, это плохо отразится на моей и без того худой репутации. Прослыть заучкой, да еще и по такому девчачьему предмету, как французский, – нет, спасибо.
Перевод – это нечто среднее между написанием стихотворения и решением кроссворда. Многие слова бесполезно искать в словаре, они похожи скорее на грамматические шурупы, скрепляющие предложения. И ты можешь часами пялиться на них, пытаясь понять, что они значат. Но если понял, то уже никогда не забудешь. Le grand Meaulnes ("Большой Мольн" по-нашему) – это история о мальчике по имени Августин Мольн. Он обладает неким очарованием, как Ник Юи, и это позволяет ему влиять на людей. Он снимает комнату в квартире у Франциско, сына учителя. И именно Франциско рассказывает нам его историю. И все это время мы слышим шаги Мольна в комнате наверху, еще до того, как увидим его воочию. Это гениально!
Я решил попросить мадам Кроммелинк научить меня французскому. Правильному французскому, а не тому, который мы проходим в школе. Я уже даже позволил себе помечтать о том, как получу аттестат и тут же отправлюсь во Францию. А там – французские поцелуи! Те самые, с языком.
Дворецкий не открывал целую вечность. Даже дольше, чем на прошлой неделе.
Мое нетерпение нарастало, я чувствовал, словно кто-то пытается оттянуть мое французское будущее. Я надавил на звонок.
Дверь тут же распахнулась, и на пороге возник мелкий, розоволицый мужичонка, весь в черном.
– Здрас-сте.
– Здрасте.
Дождь усилился.
– Здрас-с-сте.
– Вы – новый дворецкий?
– Дворецкий? – Розовощекий рассмеялся. – Господь милосердный, нет! Я Франциск Бенедикс. Священник церкви Святого Гавриила. – Только теперь я заметил его белый воротничок, похожий на собачий ошейник. – А ты кто?
– Я пришел увидеть мадам Кроммелинк.
– Франциск! – Шаги по деревянной лестнице – скрип-скрип-скрип (обувь на каблуках) Женский голос донесся из глубины дома. – Если это установщики антенн, скажи им, что я уже пробовала крутить ручку во все стороны, но без толку, они, должно быть, вырубили вещание… – Она заметила меня.
– Этот паренек хочет увидеть Еву.
– Этому пареньку лучше зайти. Во всяком случае, пока не утихнет дождь.
Сегодня зал был мрачным, темно-синим, словно пещера, скрытая за водопадом. Краска на синей гитаре облупилась и теперь шелушилась, словно экзема. В золоченой раме была новая картина: умирающая женщина в лодке, рука ее свисает за борт, кончики пальцев касаются воды.
– Спасибо. – Сказал я. – Мадам Кроммелинк ожидает меня.
– С чего бы это ей тебя ожидать? – Жена священника не просто задавала вопросы, она словно тыкала ими в меня, как палкой. – Ой, да ты наверно Марждори Вишамптон младший, готовишься к конкурсу орфографии?
– Нет, – сказал я, не желая называть свое имя.
– Тогда, – ее улыбка выглядела настолько фальшиво, что мне казалось, она сейчас отклеится и упадет на пол, – как тебя зовут?
– Эм, Джейсон.
– Джейсон кто?
– Тейлор.
– А, припоминаю… Кингфишер Медоус! Сын Хелен Тейлор. Бедные соседи миссис Касл. Твой отец – большая шишка в супермаркете "Гренландия", да? А сестра этой осенью уедет в Эдинбург. Я встретила твою мать один раз, на выставке, в прошлом году. Она выставляла свою картину "Замок Истнор". Мне очень жаль, что у нее ничего не вышло. Она больше не появлялась там. Половина прибыли пошла на благотворительность, в общество помощи странам третьего мира.
Она ожидала, что я тоже скажу: "да, очень жаль", но я упорно молчал.
– Так что, Джейон, – сказал священник, – миссис Кроммелинк уехала. Очень неожиданно.
Ох…
– Но она ведь вернется в любой… (жена священника раззадорила Палача. Я застрял на слове "момент")
– "Момент"? – Жена священника фальшиво улыбнулась, словно не заметила моего заикания. От этой ее улыбки у меня кровь застыла в жилах. – Вряд ли. Ее больше нет! Ударение на слове "нет". Такое случается…
– Гвендолин! – Священник поднял руку, словно стыдливый мальчик в классе (я вспомнил имя "Гвендолин Бенедикс". Этим именем подписана половина статей в церковной газете). – Мне кажется, это не уместно…
– Чепуха! К обеду об этом узнает вся деревня. Правду не скроешь. У нас чудовищные новости, Джейсон. – Глаза Гвендолин Бенедикс горели. – Кроммелинков экстрадировали.
Я не был уверен, что понимаю значение этого слова.
– Арестовали?
– Я почти уверена в этом! Полиция Западной Германии вернула их в Бонн. Их адвокат позвонил нам сегодня утром. Он не сказал, почему их экстрадировали, но я и сама могу сложить два и два – ее муж вышел на пенсию пол года назад, он работал в Бундес-Банке – я думаю, он был замешан в афере. Растрата. Взятка. В Германии постоянно происходят такие вещи.
– Гвендолин, – священник выдавил из себя жалкую улыбку, – возможно, это слишком опрометчиво – обвинять людей…
– Она упоминала, что провела несколько лет в Берлине. Думаю, она шпионила для Восточного Блока! Я говорила тебе, Франциск, я всегда чувствовала, что с ними что-то не так – слишком уж они были замкнутые.
– А что если они… (Палач схватил "невиновны").
– "Невиновны"? – Губы Гвендолин Бенедикс дернулись. – Ну, к делу вряд ли подключился бы Интерпол, если бы не было весомых доказательств, не так ли? От таких новостей ничего хорошего не жди. Теперь мы хотя бы можем снова использовать наш задний двор для празднования дня Святого Гавриила.
– А что с дворецким? – Спросил я.
Гвендолин Бенедикс замерла на две секунды.
– С дворецким? Франциск, что с дворецким?
– У Григорио и Евы не было дворецкого. – Сказал священник.
Господи! Я такой идиот!
"Дворецкий" был ее мужем!
– Значит я ошибся. – Сказал я, изображая невинность. – Я лучше пойду.
– Нет, постой. – Гвендолин Бенедикс еще не закончила. – Ты ведь промокнешь до нитки под этим дождем. Лучше расскажи нам, зачем ты хотел видеть Еву Кроммелинк?
– Она вроде как учила меня.
– Серьезно? И чему она тебя учила.
– Эмм… – я не мог сказать им про стихи. – Французкому языку.
– Как мило! Я помню мое первое лето во Франции. Мне было девятнадцать. Или двадцать. Моя тетя отвела меня на Авиньон, ну, знаешь, то место, о котором поют в той песне, про танцы на мосту. Английская мадэмуазель в тот вечер вызвала настоящий переполох среди местных парней…
Кроммелинки сидят в немецкой тюрьме. Тринадцатилетний заика из Англии наверняка находится на последнем месте в списке людей, о которых сейчас думает миссис Кроммелинк. Комнаты света больше нет. Мои стихи – дерьмо. Естественно, дерьмо. Мне же тринадцать, что я могу знать о Красоте и Правде? Лучше похоронить Элиота Боливара, чем позволять ему и дальше взбалтывать это дерьмо. Я? А что я? Выучить фарнцузский? О чем я только думал? Господи, Гвендолин Бенедикс говорит, как пятьдесят телевизоров одновременно. Количество и густота ее слов способны разорвать пространственно-временной континуум. Одиночество во мне было подобно камню, брошенному в пустоту – камень летел в никуда, все быстрей и быстрей. Я хотел купить себе конфет или шоколада, но магазин мистера Ридда всегда закрыт по субботам.
Блэк Свон Грин всегда закрыт по субботам.
Вся долбанная Англия закрыта.
Сувениры
– Значит, пока я буду вкалывать на работе, – отец вытянул лицо, чтобы сбрить щетину вокруг губ, – сидеть в потном конференц-зале, заваленный просьбами о повышении, окруженный толпой доморощенных, – он вздернул подбородок, чтобы выбрить сложный участок вокруг кадыка, – Эйнштейнов, ты будешь болтаться по пляжу Лайм-Реджис и греться на солнышке. Неплохо звучит, а? – Он вытащил лезвие из бритвенного станка.
– Ну да, наверно.
Из нашего окна открывался вид на крыши домов внизу, там, где побережье впадает в море. Чайки парили над волнами и кричали, как "Спитфайры" и "Мессершмиты". Полдень над Ла-Маншем был бирюзовый, как шампунь "Head&Shoulders".
– У тебя будет куча времени! – Отец напевал искаженную версию песни "I do like to be beside the seaside". (дверь ванной была приоткрыта, и я мог видеть грудь отца, отраженную в зеркале, пока он надевал майку без рукавов и свежевыглаженную рубашку. Грудь у отца волосатая, как нестриженный черный газон). – Как бы я хотел еще раз пережить свои тринадцать.
Это значит, что ты, очевидно, не помнишь, каково это – быть тринадцатилетним, подумал я.
Отец взял бумажник и достал из него три фунтовые банкноты. Поколебавшись, он достал еще две. Он потянулся через дверной проем и положил их на комод.
– Немного карманных денег.
Пять фунтов!
– Спасибо, пап!
– Только не трать их на игру в однорукого бандита.
– Конечно, – быстро сказал я, пока запрет не распространился на все остальные игровые автоматы, – однорукий бандит – это пустая трата денег.
– Рад, что ты тоже так считаешь. Азартные игры – для дураков. Так, сейчас, – отец посмотрел на свой "Ролекс", – без двадцати два?
Я взглянул на свои "Касио".
– Да.