– Джайлс не торгует часами, дружок. Люди обычно приносят часы назад, если те плохо показывают время.
– Ох… – Вот и все. Это было последнее место в Челтенгэме.
Американка внимательно разглядывала меня.
– Хотя я знаю одного специалиста…
– По часам? В Челтенгэме?
– Нет, он работает в Южном Кенсингтоне. Хочешь, я позвоню ему?
– А вы можете? У меня есть двадцать восемь фунтов и семьдесят пять пенни.
– Не стоит раскрывать все свои карты так быстро, дружок. Для начала мне надо найти его номер в том бардаке, который Джайлс называет своим кабинетом…
– Привет, Джок! Это Росамунд. Ага. Нет… нет, я в магазине. Джайлс? Он как всегда занимается мародерством. Какая-то герцогиня умерла. Или графиня. Или гордыня. Я не знаю, кто она… там, откуда я родом, мы не используем эти звания, Джок, у нас "королевами" называют совсем другой тип женщин… Это что такое? Ах да, Джайлс говорил об этом, это странное название, Костволдс или типа того, звучит очень по-английски… Брайдсхэд – нет, это ведь название сериала, верно? Прямо вертится на кончике языка – это созвучно с Мне-плевать-гдестершир… Нет, Джок, я бы сказала тебе, если бы… А это что такое?.. Угу, я знаю, что между вами нет секретов… Угу, Джайлс тоже любит тебя, как брата. Подожди, Джок, послушай. Ко мне в магазин зашел молодой человек… о, это потрясающе, Джок, не удивительно, что ты так популярен среди стариков… так вот, молодой человек ищет Omheega Seamaster (она посмотрела на меня, и я одними губами произнес: "de Ville")… "de Ville"… Угу. Слышал о такой модели?
Повисла многообещающая тишина.
– Слышал?
Этот момент – за секунду до победы – когда ты уже знаешь, что победил.
– Прямо перед тобой? Хм, как удачно я позвонила, однако! Угу… в отличном состоянии? Ох, Джок, это прекрасно… какое удивительное стечение обстоятельств… слушай, Джок, насчет шекелей… мы тут ограничены в бюджете… Угу… да, я понимаю, что они перестали выпускать их в пятидесятых, и поэтому их очень сложно найти… я знаю, что ты не занимаешься благотворительностью (она рукой показала мне: "бла-бла-бла") Если б ты не вел себя, как похотливый кролик и не взбирался бы на каждую крольчиху, которая махнет тебе своим пушистым хвостиком, я думаю, у тебя бы не было так много детей, и они бы сейчас не умирали от голода. Просто назови цену, Джок. Угу… я думаю, это может… угу. Я перезвоню тебе, если он согласится.
Трубка звякнула, упав на рычаг телефона.
– У него есть часы? Омега?
– Угу. – Росамунд выглядела печально. – Если ты перешлешь ему 850 фунтов, он отправит их курьером прямо к тебе домой, как только банк одобрит твой чек.
Восемьсот пятьдесят фунтов?
– Еще манго, дружок?
– Позволь, я уточню, Джейсон. Ты сломал долбанные дедушкины часы – случайно! – в январе? (я кивнул) И ты провел следующие восемь месяцев в попытках найти замену? (я кивнул) Тринадцатилетний мальчик? (я кивнул) На велосипеде? (я кивнул) А ты не думал, что признаться во всем было бы гораздо проще? Принять наказание, как мужчина, и жить дальше?
– Мои родители убили бы меня. Буквально.
– Это как понимать? Убили бы? Буквально? – Росамунд закрыла рот ладонью, стараясь подавить смешок. – Убили бы своего собственного сына? За то, что он сломал дурацкие часы? Позволь спросить: а как твои родители избавляются от трупов детей, когда те что-нибудь разобьют? Расчленяют и по частям смывают в унитаз? Но ведь тогда сантехник рано или поздно нашел бы кости в трубопроводе, разве нет?
– Ладно-ладно, они не убили бы меня буквально, но они бы злились на меня. Это… мой самый большой страх.
– Угу. И как долго они могли бы злиться на тебя? Всю твою жизнь? Двадцать лет?
– Ну, не так долго, конечно, но…
– Угу, восемь месяцев?
– Несколько дней, точно.
– Что за…! Несколько дней? Твою мать, Джейсон!
– Больше, чем несколько дней. Скорее неделю. И они всегда напоминали бы мне об этом.
– Угу. И как много недель, ты думаешь, они могли бы напоминать тебе об этом?
– Я… (Палач заблокировал "сожалею") Я не понимаю, к чему вы клоните.
– Сколько недель в году?
– Пятьдесят две.
– Угу. И сколько лет ты собираешься жить?
– Я не знаю. Семьдесят?
– Семьдесят пять лет, если конечно ты не доведешь себя до нервного истощения своими бзиками. Хорошо. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять, скольк будет? – Она вбила сумму в калькулятор. – Три тысячи девятьсот недель. И. Ты хочешь сказать мне, что твой величайший страх – это видеть упрек в глазах отца и матери в течение одной недели из почти четырех тысяч недель. Или две недели. Или три. – Росамунд надула щеки и выдохнула. – Хотела бы я поменять твой величайший страх на любой из моих. Можешь взять два моих страха, если хочешь. Нет, десять. Не стесняйся, я заметила, ты любишь страхи.
Мощный ветер, почти Торнадо, промчался по площади, и окна задрожали.
– Ты сломал часы! Не будущее. Не жизнь. Не позвоночник.
– Вы не знаете моих родителей. – Мой голос звучал обиженно.
– Вопрос в другом, Джейсон: "а знаешь ли ты своих родителей?"
– Конечно, знаю. Мы живем в одном доме.
– Ты разбиваешь мне сердце, Джейсон. Ты разбиваешь мое долбанное сердце.
Я вышел из лавки на площадь и вдруг понял, что забыл карту на столе Росамунд. Я вернулся за ней. Когда я вошел в кабинет, я увидел, что синяя дверь в дальнем углу открыта. Там стоял унитаз. Журчала струя. Росамунд писала, громко напевая "Плыви, плыви лодочка вниз по реке" (*английская колыбельная*) на каком-то иностранном языке. Обычно женщины сидят, когда писают, во всяком случае мне так казалось раньше, но Розамунд писала стоя, задрав юбку до пояса. Мой двоюродный брат Хьюго Лэмб говорил, что в Америке у них есть специальные резиновые письки для женщин. Может быть, Розамунд купила себе как раз такую. У нее были волосатые ноги, как у моего отца, и это тоже было странно. Я был так смущен, что просто взял карту со стола и ушел.
Я купил хот-дог в какой-то недружелюбной закусочной и устроился с ним на лавочке в парке. Парк имел форму треугольника. Чинары здесь выглядели жалко, листва пожухла, август подходил к концу. В магазинах висели плакаты "СКОРО В ШКОЛУ". Эти последние дни свободы трещали, как последние конфетки тик-так в почти пустой упаковке.
До сегодняшнего дня я был уверен, что смогу легко заменить дедушкины часы, надо только найти такие же. Но теперь все сложнее – я должен найти кучу денег. Я жевал свой хот-дог и думал о том, как (а) я смогу убедить родителей, что часы пропали и (б) представить все так, чтобы в этом не было моей вины и (в) сделать свою ложь неуязвимой к допросам.
Это невозможно.
Когда ты только начинаешь есть хот-дог, он очень вкусный, но когда доедаешь, на вкус он становится похож на свиные яйца. Джулия говорит, что именно из них-то хот-доги и делают.
Мамина подруга Ясмин Мортон-Бэггот владеет бутиком "La Boite aux Mille Surprises", но хозяйничает здесь мама, а помогает ей ассистентка Агнесс. (отец называет это место "бутик-нервный тик") "La Boite aux Mille Surprises" – это полу-магазин, полу-галерея. В магазине продаются вещи, которые можно достать только в Лондоне. Перьевые ручки из Парижа, шахматные доски из Исландии, атомные часы из Австрии, драгоценности из Югославии, маски из Бирмы. Второе помещение – галерея. Покупатели приезжают со всей Англии, потому что Ясмин Мортон-Бэггот знает художников со всего мира. Самая дорогая картина в галерее принадлежит кисти Волкера Олденбурга. Волкер Олденбург пишет картины в стиле "модерн", а студия у него – в погребе для картошки. Я не могу точно сказать, что изображзено на картине "Туннель9", но это стоит 1950 фунтов.
Это мои карманные деньги за тринадцать лет.
– Мы прастнуем, Джейсон. – У Агнесс был легкий уэльский акцент, поэтому я не всегда понимал ее. – Твоя мама только что продала картину.
– Отлично. Одну из дорогих?
– Самую-самую дорогую.
– Здравствуй, милый. – Мама вышла из галереи. – Как провел утро?
– Эммм… (Палач заблокировал "неплохо") Отлично. Агнесс говорит, ты только что продала… (Палач схватил "самую")… дорогую картину?
– О да, клиент попался сговорчивый.
– "Сговорчивый"? – Агнесс сурово посмотрела на нее. – Да он с рук у тебя ел, Хелен. Машины всегда теряют в цене, но искусство только дорожает. Если б ты хотела, ты могла бы продать ему графство Глочестершир.
А потом я увидел ее.
Три девушки вошли в галерею. На вид – лет шестнадцать. Богатые. У одной в глазах подлость, а на лице – столько прыщей, что на косметику нет никакой надежды. Вторая выглядела так, словно раньше была треской, и какой-то волшебник-неудачник превратил ее в человека. Но третья – та, что вошла первой – она могла бы сняться в рекламе шампуня. Эльфийские уши, эльфийские глаза, кремовая футболка, лакричная мини-юбка, и колготки, которые выглядели, как золотая пыль на ее идеальных длинных ногах; и волосы цвета ириски; я бы жизнь отдал только за то, чтобы зарыться в них лицом. (обычно изгибы женских тел не влияют на меня так сильно, но она…). Даже ее эльфийская меховая сумочка с орнаментом в виде подсолнухов была словно изготовлена в мире, где нет места уродству. От нее невозможно было отвести взгляд, и, чтобы не смущаться, я скрылся в мамином кабинете. Мама зашла туда через минуту, чтобы позвонить Ясмин Мортон-Бэггот. Агнесс осталась в галерее за главную. Мама не закрыла за собой дверь, и сквозь дверной проем, между двумя гиганскими подсвечниками из Палермо и под янтарной лампой из Польшы я увидел эльфийскую попу. Попа была в зоне моей видимости пока Прыщавая и Треска просили Агнесс снять со стены древний свиток из Китая. Их голоса были полны роскоши и богатства. Я все еще поедал глазами изгибы тела девушки-эльфа, – и вдруг я увидел, как ее пальчики проникают под стекло витрины, хватают опаловые серьги и суют их в сумочку с орнаментом в виде подсолнухов.
Проблемы, вопли, угрозы, полиция, ныл Жалкий Червь. Заикание на судебном процессе, когда тебя вызовут для дачи показаний. Ты уверен, что ты действительно видел то, что ты видел?
– Ма-а-ам, – прошипел я.
– Ты уверен? – Спросила мама. Я кивнул. Мама сказала Ясмин Мортон-Бэггот, что перезвонит, повесила тробку и взяла "Паларойд-инстаматик".
– Сфотографируешь их, когда я скажу? (Я кивнул.) Хороший мальчик.
Мама дошла до входной двери и закрыла ее. Агнесс заметила это, и атмосфера в магазине вдруг сгустилась – возникло напряжение, как перед дракой в школе. Девушка-Эльф подала знак сообщницам: "пора уходить".
– Дверь закрыта! – Голос у девушки-эльфа был бесстыдный.
– Я знаю. Я только что закрыла ее.
– Ну, значит, вы можете открыть ее, правильно?
– Могла бы, но… – мама позвякивала ключами, – у меня проблема. Одна воровка только что положила пару очень ценных австралийских опаловых сережек себе в сумочку. По-моему, очевидно, что я должна защитить свои ценности. А воровка хочет сбежать с ними. Получается патовая ситуация. А что бы вы сделали на моем месте?
Прыщавая и Треска уже готовы были заплакать.
– Я скажу вам, чего бы я не стала делать, – голос девушки-эльфа звучал угрожающе, – если бы я была жалким продавцом-консультантом, я бы не стала так походя бросаться жалкими обвинениями.
– Что ж, значит вы легко сможете доказать "жалкость" моих обвинений, показав, что у вас в сумочке. Только вообразите, как глупо будет выглядет жалкий продавец-консультант, когда увидит, что в вашей сумочке нет опаловых сережек.
На секунду я подумал, что девушка-эльф как-то умудрилась вернуть серьги на место – и эта мысль привела меня в ужас.
– Я не позволю ни вам ни кому бы то ни было рыться в моей сумочке.
Она была крутая, эта эльфийка. Бой продолжался.
– Ваши родители знают, что вы воровки? – Мама повернулась к Прыщавой и Треске. – Как они отреагируют, если им позвонят из полиции?
Прыщавая и Треска прямо пахли чувствоми вины.
– Мы заплатим. – Девушка-эльф совершила первую ошибку.
– Заплатите за что? – На лице у мамы появилась какая-то жуткая улыбка.
– Вы не можете предъявить нам обвинение, если мы еще не покинули магазин. У моего отца есть отличный адвокат.
– Правда? И у меня есть, – весело ответила мама, – у меня есть два свидетеля, которые видели, как вы пытаетесь уйти.
Девушка-эльф так уверенно подошла к маме, что я думал, она ее сейчас ударит.
– ДАЙ МНЕ КЛЮЧ, ИЛИ ПОЖАЛЕЕШЬ!
– Ты разве еще не поняла? (я и понятия не имел, что моя мама настолько крута) Я тебя не боюсь. Ни капельки.
– Пожалуйста, – в глазах у Прыщавой заблестели слезы, – пожалуйста, я…
– В таком случае, – рявкнула девушка-эльф, – я сейчас просто возьму одну из твоих дерьмовых статуэток и выбью эту…
Мама кивнула мне, Давай!
Вспышка заставила всех трех девушек подпрыгнуть.
Паларойд выплюнул фото. Я помахал снимком, чтобы дать ему высохнуть. Потом сделал еще один снимок, на всякий случай.
– Что он, черт возьми, делает? – Голос девушки-эльфа дрогнул.
– На следующей неделе, – сказала мама, – я объеду каждую школу в городе, со мной будет полицейский и эти фотографии. Я начну с Челтенгэмского колледжа для девочек. – Треска испустила стон отчаяния. – Дирекотра в школах для девочек всегда такие сговорчивые. Они скорее согласятся исключить пару паршивых овец, чем допустить, чтобы история попала в газеты и запятнала репутацию школы. И знаете что? Я их в этом не виню.
– Офелия, – голос Прыщавой был похож на мурчание котенка, – давай просто…
– "Офелия"! – Мама наслаждалась моментом. – Какое редкое имя. Я не думаю, что в этом городе так уж много Офелий.
У Эльфа-Офелии не было выбора.
Мама позвенела ключами.
– Так, быстро вывернули свои сумочки и карманы наизнанку. Я хочу, чтоб вы сказали мне свои имена, адреса и номера телефонов. Да, у вас будут проблемы. Да, я сообщу обо всем в вашу школу. Но я не буду вызывать полицию.
Все три девушки смотрели в пол.
– Ну, что вы решили?
Никто не сдвинулся с места.
– Как хотите. Агнесс, будь добра, позвони офицеру Мортону. Скажи, пусть освободит место в камере для трех магазинных воров.
Прыщавая положила Тибетский амулет на кассу, и слезы рекой потели по ее прыщавым щекам, проделывая две неровные борозды в толстых слоях макияжа.
– Я никогда раньше этого не делала, клянусь…
– Надо уметь выбирать друзей. – Мама посмотрела на Треску.
Рука Трески дрожала, пока она выкладывала на кассу датское пресс-папье.
Мама повернулась к главной.
– Скажи, это ведь у Шекспира была героиня, Офелия, верно? Это она сошла с ума в конце?
– Вот это да! – мы с мамой бежали по пассажу в супермаркете, чтобы успеть в кино на "Огненные колесницы". – Ты их просто по стене размазала!
– Круто, а? – Мамины туфли звонко щелкали по мрамору: тик-так, тик-так, тик-так. – Я достаточно в своей жизни повидала, и уж как-нибудь смогу поставить на место трех испорченных дурочек. (голос мамы звенел от восторга, она была счастлива). Как хорошо, что ты засек их, Джейсон. Прямо орлиный глаз. Если бы я была шерифом, я бы выписала тебе вознаграждение.
– Попкорн и 7up, пожалуйста.
– Ох, ну это-то, я думаю, мне по силам.
Люди всегда нуждаются в чем-то. В простых вещах, в важных вещах и в маленьких победах; нуждаются в вещах, которые им не по силам получить, но еще больше люди нуждаются в вещах, которые им по силам. Реклама знает это. Магазины знают это. Особенно в супермаркетах, где каждый магазин кричит: "у меня есть то, что тебе нужно! У меня есть то, что тебе нужно! У меня есть то, что тебе нужно". Но сейчас, когда мы с мамой бежали вдоль витрин, я осознал, что есть еще одна вещь, в которой все мы нуждаемся, хотя и не отдаем себе в этом отчета. Это благодарность матери. Не любовь, а именно благодарность.
– Замечательно! – Мама выдохнула и сняла свои темные очки.
Очередь на "Огненные колесницы" змеей растянулась от кинотеатра вниз по ступенькам и дальше – вдоль восьми или десяти магазинов. Фильм начнется через 13 минут. Около ста человек в очереди перед нами. В основном дети, группами по два, три, четыре человека. Несколько пожилых людей. Несколько парочек. И только я стоял в очереди с мамой. Мне было неловко, и я хотел сделать вид, что мы не вместе.
– Джейсон, что у тебя с лицом? Только не говори мне, что хочешь какать.
Какой-то жирный дебил с опухшими веками обернулся, посмотрел на меня и хмыкнул.
– Нет! – Буркнул я.
(слава Богу мы в Челтенгэме, и никто меня здесь не знает. Два года назад Росс Уилкокс и Гарри Дрэйк видели Флойда Челэси, стоящего с мамой в очереди на фильм "Девушка Грегори". Они до сих пор издеваются над ним (*Девушка Грегори" – английская романтическая комедия (1981 год)*))
– Выбирайте тон, молодой человек, когда говорите с матерью. Я же говорила тебе сходить в туалет, когда мы были в магазине.
Хорошее настроение – штука хрупкая, как яичная скорлупа.
– Но я не хочу в туалет.
Старый автобус прорычал мимо, и в воздухе запахло карандашами.
– Если тебе стыдно стоять в очереди со мной, так и скажи (мама и Джулия всегда как-то чувствуют, о чем я думаю, хотя я стараюсь ничем себя не выдавать). И мы сэкономим друг другу кучу нервных клеток.
– Нет! – Дело не в том, что мне "стыдно". Ну, это сложно объяснить. Мне стыдно стоять в очереди не потому, что это именно моя мама (моя-то мама крутая), но все-таки мне стыдно, потому что стоять с мамой в очереди – это не круто. Ну вот, теперь мне стыдно потому, что мне стыдно. – Нет.
Плохое настроение – штука прочная, как кирпич.
Этот жирный дебил с опухшими веками, стоявший в очереди перед нами, просто наслаждался всем этим.