Я и пришел в эту самую специальную больницу, поражающую глаз чистотой, порядком и зеленью. Зашел, отпихнул человека в белом халате, который мне сказал: "Ты куда?", снял пальто, повесил его на первый попавшийся гвоздь, вынул из сумки личный белый халат, домашние тапки, взял сумку и пошел по бесконечным коридорам к своему знакомому художнику Н.
А только он меня сразу же нагнал, кого я отпихнул. И опять говорит: "Вы куда, товарищ?" Я тогда вынужден был остановиться и сказать:
- Я несу минеральную воду.
- Какую такую минеральную воду? - страшно удивился человек в белом халате и очках. В галстуке, брюках черных…
- Боржом, - сказал я, отвернув от него лицо, и пошел дальше по бесконечным коридорам.
А только тот меня опять догоняет и снова теребит:
- Простите, но вы к кому идете, товарищ?
А я ему в ответ:
- Я, товарищ, несу минеральную воду одному ТОВАРИЩУ. Мне ПОЛОЖЕНО к нему ходить!
Тут-то очкастый человек и призадумался сильно, услышав, что "ТОВАРИЩ" и "ПОЛОЖЕНО". Но на всякий случай спросил:
- У вас и пропуск есть?
- Разумеется! - разумеется ответил я, хотя пропуска у меня никуда и никогда не было и не будет.
Тогда этот бедный человек посмотрел на меня с горьким сожалением, но, помня, в каком учреждении служит, махнул рукой и что-то шепча (по-видимому, молитву), пошел от меня прочь.
И я от него пошел прочь. Я нашел своего приятеля, художника Н., рассказал ему эту историю, и мы с ним долго смеялись. После чего я обвинил его в конформизме. Посмеялись и над этим, после чего я у него занял немного денег. Приятель обвинил в конформизме и меня, но денег дал. Так, весело хохоча, и расстались мы с моим приятелем, художником Н., воспитанным вместе со мной в деревне Кубеково Красноярского края.
Вниз я шел гордо. Внизу встретил стража, который тосковал, опершись о мраморную колонну. Он сделал вид, что не заметил меня, но когда я проходил мимо, он метнулся и ухватил за полу какого-то другого, мужика в пиджаке, который тоже куда-то пробирался с сумкой, полной еды.
- Ты куда, товарищ? - спросил он и его. Но тот не смог ничего толком ответить, и его с позором изгнали из больницы, велев приходить в урочный день и час.
Так что вот я и повторяю, чтобы вам все стало окончательно понятно - никакого такого тогда расслоения не наблюдалось, а имелась лишь КОНЦЕНТРАЦИЯ, здоровая по своей основе, исполнению и замыслу.
В заключение добавлю, что я, Николай Фетисов, написавший все это, вовсе не хотел написать ничего такого, что кому-нибудь может не понравится. Поэтому, если то, что здесь написано, кому-либо не нравится, то я эту гадость немедленно изорву на мелкие клочки. И не стану ее замуровывать для потомков в бутылку, как я это только что собрался сделать.
Изорву на мелкие клочки и развею по ветру с крутого городского обрыва, где внизу - мутная речка Кача, справа - поселок со звучным названием "Кронштадт", слева - ведет на ГЭС бетонная супердорога, сзади - Центральное кладбище, уже закрытое для захоронений, а в небесах - синева, окоем, вечность и господь Бог!
С уважением
Н.Фетисов
Секрет и источник
Некоторые служащие нашей конторы не умеют правильно проводить свой досуг, почему и приходят на работу зеленые, как несвежая колбаса.
И на работе сидят, в томлении дожидаясь, когда же, ну когда же, наконец, прозвонит веселый звонок-освободитель и станет можно идти по домам и местам общественного пользования, чтобы в который раз попытаться организовать свой отдых и извлечь из него максимум пользы.
Как лишь стрелки больших настенных часов клонятся книзу, так эта надежда и светится в их синюшних лицах, так и таится в уголках рта, раздираемого страшной зевотой.
Мне один такой зевун, по фамилии Зебзеев, раз и говорит:
- Эх, я бы эту нашу контору! Да я бы ее взорвал динамитом, а сам поехал в Гуцулию, гонять плоты по быстрым рекам.
А другой, Алеша Кудрявцев, курильщик, накурившись в коридоре до одурения и даже прочитав вывешенную там газету "Социалистическая индустрия", обнял меня и зашептал.
- Видимо. Видимо, я неправильно живу. Может. Может, нужно было не так? В сторожку лесную, может, нужно было? На кордон? Лесником? Глухаришек постреливать, рыбку ловить, читать Руссо, волков гонять?
- Ну, уж Руссо-то ты и сейчас можешь читать. Зачем тебе кордон?
- Не могу, - пожаловался Алеша, глаза которого вследствие мечты подернулись масляной пленкой. - Не могу, - шептал он. - Я, я, я засыпаю, читая Руссо. Вот. Вот.
И он помотал лысеющей головой.
Так мы немного поговорили с Кудрявцевым, а Зебзееву я ответил следующим образом. Я сказал:
- Ну, допустим, ты меру знай и нашу контору не трогай. Ты ведь в Гуцулию можешь поехать и без взрывов? Рассчитайся да езжай. Тебя с удовольствием уволят. Нынче не крепостное право.
А Зебзеев возражает, глядя на меня, как на идиота:
- Что же я идиот, по-твоему, чтобы увольняться и ехать неизвестно куда? Зачем же я буду ломать судьбу свою и карьеру?
Тут я ужасно разгорячился и даже сказал небольшую речь.
- Товарищи! - сказал я. - На вашем месте я бы не только не хныкал, а даже наоборот. Я бы радовался, что я и делаю. Вам, Кудрявцев, зачем Руссо? Вам его не надо. Спите себе на здоровье. Ибо такова, стало быть, ваша планида. Одному выпадает планида работать в СЭВе, а другому, потеряв неизвестно где правый глаз, принимать от пьянчужек пальто в закусочной с египетским названием "Лотос". Вы находитесь где-то посредине. Так что не делайте трагедии из вашего положения, а даже и наоборот - сотворите себе праздник.
А вы, Зебзеев! Эх, вы! Разве можно взрывать динамитом нашу замечательную контору, полную цифр и бумаг? Что из того, что цифры наши в дело не идут, а бумаги пылятся? Что из того? Бродят слухи, вы говорите, будто контору нашу скоро упразднят, а нас всех сократят? Что из того? Коль мы еще существуем, следовательно мы мыслим. И труд наш, как бы ни был он никчемен, труд наш, он - благороден!
Сказал и крутанул в волнении ручку арифмометра "Феликс".
Ропщущие приуныли и посматривали на меня со злобой.
- Браво! Браво, молодой человек! - раздался резкий и скрипучий, но вместе с тем и очень добрый голос.
Это вступил в дискуссию еще один наш сотрудник, дедушка Птичкин, пятидесяти четырех лет, любитель кефира.
- Мало того, что - браво. А во-вторых - верно. Почти верно. Вот что я вам скажу, - сказал он.
Упрямцы со злобой глянули также и на него.
А дедушка Птичкин поднял палец и, не обращая внимания на их косые взоры, продолжал.
- А в-третьих, посмотрите на меня. Я оттянул в конторе уже очень много лет. Иногда мне кажется, что я служу здесь с тех пор, как проектировали Вавилонскую башню. Очень много лет.
Но я бодр, весел, румян, здоров, оптимистичен. Секрет прост, но его нужно понять. Секрет прост. Нужно только понять его, а овладеть им будет чрезвычайно легко. Я овладел. Но я не открою вам этот секрет, потому что вы не поверите мне ни за что и никогда.
- Умоляем! Умоляем! - умоляли мы.
Дедушка для приличия немного поломался.
- Скажите! Скажите! Просим! - просили мы.
- Что ж, скажу. Я не хочу прослыть эгоистом, - сдался, наконец, Птичкин.
И мы услышали краткие, странные и соблазнительные речи.
- Буду откровенен, - раскрылся дедушка Птичкин. - Дело в том, что я не всегда был счастлив, если говорить открыто. Я стал счастлив лишь с той поры, когда, благодаря правительству, у нас в стране ввели пятидневную рабочую неделю. Пятидневку. Секрет и источник моего равновесия очень прост. Я научился затормаживать субботу и воскресенье. Я научился затормаживать, и они у меня длятся вечно. Я все время отдыхаю. Вот и все. Секрет прост, но его нужно понять.
Он вынул из тумбы стола початую бутылку кефира и основательно приложился. В комнате запахло дойными коровами. Мы молчали.
- Вот и все, - повторил дедушка. - Больше ничего.
- Как же это так? - удивились мы. - Нам немного непонятно.
- Вот то-то и оно, что непонятно. Понять надо, - отозвался Птичкин.
- Как же так, как же так? Что-то это какая-то чушь, по-нашему. Как же это суббота и воскресенье вечны, когда вот сейчас, например, вы сидите вместе с нами на работе?
- Так ведь суббота еще не наступила, потому и сижу.
- Вот. А раз суббота еще не наступила, значит вы еще не в своем блаженстве, или как он там у вас называется этот ваш источник?
- Вот-то и оно. Что не просто источник.
- Ну, секрет.
- И не просто секрет. А - секрет и источник. Я умею затормаживать, и вы сможете, если захочете. Но для этого нужно понять. Без понятия - никуда.
Мы приуныли.
- Посмотрите на меня! - вещал Птичкин. - Я бодр, весел, румян, здоров, оптимистичен. Это ли не доказательство того, что я не лгу. А? Я подковы гнуть могу. Дайте мне подкову, и я ее согну.
Но у нас не было подковы. Мы приуныли.
А он разволновался. Он проглотил оставшийся кефир и очень волновался.
- Не верите. Ну, хорошо! Смотрите.
И дедушка Птичкин, немного покряхтывая, свободно встал на руки.
Мы трое, разинув в немом изумлении рты, смотрели на него. Да! Крыть было нечем. Он стоял на руках, как на ногах.
Птичкин стар, но кожа у него гладкая и розовая. Плеши нет и в помине, зато имеется благородная седина. Птичкин носит синий костюм и чистую белую рубашку. Он одинок. Его жена умерла. Он вдов и очень любит свою маленькую внучку, о которой всегда вспоминает с нежностью. Он покупает ей мороженое и игрушки. Однажды я видел, как он гулял с ней по набережной вдоль Енисея. Девочка бросала в воду камушки.
- Черт его знает! Надо, однако, действительно подумать и постараться понять, говорили мы друг другу, толпясь у двери, прикуривая папиросы и явно проникаясь доверием к словам нашего старшего товарища.
Лицо которого от напряжения постепенно наливалось кровью.
Зачем был Шашкó?
Я холоден. Я трезв и выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет.
Но когда я пришел домой, то сразу обнаружил присутствие в квартире постороннего. Я задернул плотные шторы своего первого этажа, и меня вдруг поразила жуткая сиреневость их. В ванной булькало, на кухне потрескивало, и я вдруг почувствовал, что весь взмок от ужаса.
Обернувшись, я увидел, что на телевизоре сидит и молча смотрит на меня отвратительное живое существо, в котором я тут же признал мохнатого черта Шашко.
Да, это был он, Шашко: маленький алый ротик с желтым клювом, коричневая мохнатая шкура, омерзительный толстый хвост, похожий на змею. Безо всякого сомнения это был он, Шашко. Похожий на собаку и похожий на кошку, ушастый, настороженный, он молча смотрел на меня и ухмылялся.
Я перекрестил его, но, видать, слаб я был в вере. Шашко лишь съежился, как от сильного ветра, и вроде бы даже поднял воротник, надвинул на глаза берет, спасаясь от ветра и дождя веры, но… остался на месте, на телевизоре "Кварц" с громадным экраном (цветным).
Чтобы не сойти с ума, нужно было бороться. Я, стараясь не оказаться к нему спиной, попятился в кухню и схватил топор, который остался у меня со времен проживания в шлаконасыпном бараке с печкой и дровами. На новой квартире я этим топором отбивал говяжьи бифштексы. А квартиру я построил после разрыва с женой, сначала сильно бедствуя, но затем получив громадный гонорар за трижды переизданную и распечатанную по газетам и журналам книгу, имеющую, клянусь вам! - к религии косвенное отношение, а практически и вовсе к ней отношения не имеющую, касающующуся ее, религию, лишь самым крайним бочком, ровно настолько, насколько это требовалось для проходимости. Кто с этим сталкивался, тот знает, о чем я говорю…
Я чувствовал, как нависли надо мной остальные пятнадцать этажей нашего шестнадцати этажного дома. Я взмахнул топором, желая раз и навсегда расколоть ненавистный череп. Ударил взрыв - это взорвался кинескоп. Взрывной волной я был отшвырнут на пол, а когда поднялся, то увидел, что черт сидит на плоской верхушке моего нового платяного шкафа, эстонской работы, матового дерева. Я шугнул Шашко, и он, сделав свинскую гримасу, прилепился с боку шкафа, как пиявка. Я снова ударил топором и, кончно же, опять промазал.
- А что это ты меня так боишься, а? - громко спросил я его. - Значит, тебе есть, отчего меня бояться? Значит, ты слаб? Отвечай, если ты честен, и выходи со мной на честный поединок. Клюй меня, если можешь, клювом, а я попытаюсь тебя убить.
Шашко уныло посветил мне зелененькими глазками и перепрыгнул на электрическую пишущую машинку.
А я вдруг заметил, как странно, аккуратно и бережно подволакивает он свой длинный хвост, и внезапно понял все: сила его в этом хвосте, в хвосте конечно же - не зря он подволакивает его столь аккуратно и бережно.
Я сделал вид, что взмахнул топором, взятым в правую руку, а сам сделал выпад (как при фехтовании, когда я в возрасте десяти лет занимался фехтованием в спортивной секции, и это был наш город К. … зимой… в кедах… тренер Игорь Константинович и его тощая жена, тренерша… "Рапиристы, шаг вперед!").
А черт вынул увесистую пачку денег, где превалировали красные десятки, и предложил ее мне.
- Что?! Ты мою душу пришел покупать? Ты что? Думаешь, что я продался, что я продаюсь? - бормотал я.
Мне повезло. Я с первого раза цепко ухватил его за толстый нечистый хвост. Шашко завизжал, как визжит палец по мокрому стеклу… Он взлетел в воздух и стал отрываться от хвоста, как взбесившийся воздушный шар. Но он уже чуял, что ему приходит конец. Я отбросил топор и тупым кухонным ножиком долго отпиливал хвост. Сразу же выступила кровь. Шашко верещал от боли и пытался клевать меня клювиком, но я пилил и драл хвост, и вот, наконец, я выдрал хвост, и хлынула черная кровь, заливая мне руки, манжеты сорочки. Шашко взлетел к потолку, оставив на нем темное продолговатое пятно, а потом, снижаясь и заваливаясь, глухо шмякнулся на пол. Как сырое мясо. Дернулся разок-другой и затих. И от него тут же потянуло гнилью. Засмердил Шашко, как… Нет, не хочу приводить это сравнение, ибо оно крайне не эстетично.
Я перевел дух и подставил голову под струю холодной воды. Было уже двенадцать часов дня, и надо было как-то решать с трупом. Для начала я переменил рубашку, залитую нечистой кровью, гноем, и тщательно, с мылом, вымыл руки, лицо. Даже зачем-то принял душ. Я распотрошил громадный тюк старых газет, приготовленных для сдачи "на макулатуру", завернул туда труп Шашко, не забыв вложить оторванный хвост, окровавленную рубашку. Получился увесистый сверток, килограмм эдак на двадцать. По крайней мере я не мог держать его в вытянутых руках и прижимал сверток к сердцу.
С чертом на сердце я и вышел на лестницу нашего подъезда, но мне сразу же пришлось отступить, потому что сверху топала в своих модных, чуть ли не кавалерийских сапогах, эта стерва Богоявленская, жена Цветанова и блядь, каких свет не видел. Вульгарная, навязчивая, она вечно лезла ко мне в квартиру, и я думаю, что не только от того, что я живу на первом этаже и моя квартира расположена в непосредственной близости от лифта.
- Александр Эдуардович! - крикнула она, но я успел отступить и затаиться за дверью.
Эта стерва немного потопталась перед моей дверью и даже позвонила в звонок. Знаю я эти штучки! Будьте покойны - знаю! У меня было три жены, одна другой сучистее, и я знаю эти штучки! Через дверь проникал запах ее духов, удивительно гармонирующий с Шашковской гнилью. Я шевельнул ноздрями.
Когда я снова выглянул, лестница была пуста, и я смело прокрался к мусоропроводу. Но, о Боже! Надежда на мгновенное избавление от нечисти исчезла мгновенно. Сверток был слишком громоздок и не помещался в мусоропровод.
В отчаянии я возвратился в квартиру, швырнул сверток на паркет и долго стоял над ним, близкий к безумию. До сих пор не могу понять, как я не догадался вынести сверток на улицу или подбросить его куда-нибудь. Нет! Я снова схватил топор и разрубил сверток на четыре части. У Шашко оказались большие крепкие кости, а мой топор был, конечно, тупой, зазубренный. Я очень намучился, но я все же разрубил Шашко на четыре аккуратные части, сделал четыре аккуратных свертка и таким образом избавился, наконец, от ненавистного существа.
Потом я долго сидел в сумасшедшем доме. И, да, да, - я знаю, что я сильно пил и допился до "белой горячки". Когда меня привезли домой на пятый день после поступления, чтобы взять деньги и документы, я увидел разоренную квартиру, битый в щепы шкаф, сорванные занавески. Я все понимаю, я знаю, что я сильно пил и был болен, галлюцинировал, но скажите - почему так плоско и бледно все вокруг, а хвост Шашко был упруг и горяч, глаза его горели, изо рта несло гнилью? Ответьте мне, зачем БЫЛ Шашко, когда на самом деле его никогда не было и не могло быть? Скажите, почему реальный мир ирреальнее, чем ирреальный, и лица прохожих объяты осмысленным ужасом и бессмысленной радостью? Объясните мне, зачем наличествуют Гоголь, Гитлер, Брейгель, Гофман, Свифт, Сталин?
Я отнюдь не болен. Я окончательно вылечен. Я - холоден, я - трезв, я - выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет, и на одной из них я женюсь.
Но скажите, скажите, я умоляю, скажите мне - зачем был Шашко? А впрочем, что вы мне можете сказать? Я сам вам все, что угодно, могу сказать, и чего там говорить, когда и так все понятно.
Глаз божий
Я зашел к скульптору Киштаханову. Он метался по мастерской, распинывая пустые бутылки. Из угла молча глядел его полоумный помощник, форматор и каменотес Николай Климас, бывший латыш. В мастерской было пыльно и душно.
- Я не пью кипяченую воду, - сказал Климас, - потому что в ней нет никаких витаминов и жизнетворных бактерий, но я не пью и сырую воду, потому что в ней могут быть болезнетворные бактерии, вредные микробы…
Он выдержал паузу.
- Однако, я нашел блестящий выход. Я наливаю воду в бутылки по дням. У меня десять бутылок. Я выдерживаю паузу в десять дней и на одиннадцатый день я пью воду десятидневной давности. В которой нет болезнетворных бактерий, вредных миробов, а есть всякие витамины и жезнетворные бактерии…
- В рот все твои бутылки, пидарас! - распорядился скульптор, и Климас покорно стих, скорчился в углу, раскачивался и корячился, ковыряясь в носу и разглядывая проходящие за окном ноги прохожих.
- Я, конечно, не ожидал чего-либо особо выдающегося, - говорил между тем Киштаханов. - Ты не хуже меня знаешь, как эти бюрократы относятся к нам, людям искусства, но все-таки ведь можно же было хотя бы такт соблюсти, хотя бы перед иностранными товарищами соблюсти такт! Ведь они черт знает что могут подумать об отношении наших бюрократов к нам, людям искусства. Хотя и эти… геноссе, тоже хороши! - вдруг вспылил он. - Культурные люди, западные, свободные, раскованные. Могли бы хоть как-то… хоть немного… хоть какой-то интерес проявить, что ли? Тоже порядочное хамло!..