- Я когда служил в армии, - сказал Климас, - то меня там сильно допекал пидарас-старшина, хохол. Он меня дразнил латышем, хотя я ему объснял, что я - бывший латыш. То есть я был латыш, потому что меня из детдома усыновили латыши после войны. А потом они меня выгнали из дому, когда я занялся пьянством и воровством. И я тогда узнал, что я - русский, сын русских неизвестных родителей. Я от старшины стал косить и оказался в госпитале. Там нас лежало в палате двадцать рыл, и один грузин все кричал: "Держись, ребята, скоро мне придет волшебная трава из аула, накуримся той травы и все от маршала Гречки отвалим". Так оно и вышло. Все отвалили. Как в воду глядел кацо, и действительно волшебная оказалась та трава. Всех комиссовали подчистую. Меня год еще потом припадки били, и кровь из носу шла. А какая это трава, большой секрет, говорил грузин. А большие секреты, говорил грузин, стоят больших денег, всегда говорил грузин. Звали его Николай, как русского. Может, он и был русский?..
…А дело заключалось вот в чем. Дело заключалось в том, что наш город К., впервые, пожалуй, за многие годы его пореволюционного существования вдруг посетила большая группа коммунистических иностранных товарищей, граждан одной из западных стран, еще не перешедших к социализму.
Это событие сильно взбудоражило город. Потому что до этого дружеского визита наш город лишь крайне редко посещали отдельные иностранцы. И то лишь - важные общественно-политические деятели братских стран лагеря социализма и развивающихся стран - товарищи Мандевиль Махур, Вальтер Ульбрихт, Фидель Кастро и другие товарищи. И то лишь - товарищи Фидель Кастро и Мандевиль Махур лишь приземлялись в аэропорту, где ели стерляжью уху, а товарищ Вальтер Ульбрихт проехал через город на ГЭС, и на пути его следования из аэропорта был выстроен за одну ночь забор, скрывающий от глаз товарища, низко сидящего в машине, гнусные деревянные строения самостройщиков Убойной улицы. Эти самостройщики, ставшие от жизненных невзгод и пьянства чрезвычайно острыми на язык, тут же окрестили новый забор, крашеный масляной зеленой краской, забором имени товарища Вальтера Ульбрихта. Еще наш город К. посещали на моей памяти подряд, но в разные годы - Берия, Каганович, Маленков, Хрущев, Подгорный, Брежнев, но это уже свои товарищи, отечественные, а отнюдь не иностранные, о которых собственно и пойдет речь.
Скульптура Киштаханова позвали ТУДА, сказали, чтобы он завтра без фокусов надел свой лучший костюм с галстуком и белой сорочкой, состриг без фокусов патлы, привел в порядок бороду и находился в два часа пополудни у памятника Вождю, который будут осматривать иностранные гости, и им, возможно, что-то понадобится уточнить по художественно-скульптурной части, для чего и должен присутствовать близ памятника он, Киштаханов, которому довольно еще молодому человеку оказывается важное доверие. Без фокусов.
- А когда мой проект памятника Вождю победил на Всесоюзном закрытом конкурсе аналогичной темы, они его взяли, да? - жаловался Киштаханов. - Они эту московскую сволочь пригласили, старого подонка! Они плевать на меня хотели! Они скульптуру реки Е. не хотят устанавливать, символически изображающую реку Е., а тут я им, видите ли, понадобился, чичисбей!
- Это что такое значит, чичисбей? - спросил Климас.
- Цыц! - взвизгнул скульптор.
- Я знаю асмодей, а не чичисбей, - сказал Климас.
- Чичисбей - это который у итальянцев за границей сопровождает молодоженов, когда они путешествуют в медовый месяц, - успокоил я Климаса.
- Я стоял на дикой жаре, в идиотском черном костюме и страшно злился, потому что зарубежные революционеры все никак не появлялись. Неподалеку от меня скучали два друга: полковник милиции и инструктор. Они, хихикая, пихали друг друга в тугие животы.
- Стол на восемьдесят персон, - вполголоса сообщал инструктор. - Ох, Федька, Федька! Бывал я… где только… но я тебе скажу, я тебе скажу… - он зачмокал, заоблизывался, затряс пухлыми пальцами.
К ним подошел скромный юноша с комсомольским значком.
- Пионеры построены, Федор Мелитонович! - весело, с живинкой в стальных глазах, доложил он.
- Добро! - сказал полковник. - Я тебе даю сигнал, и они все тогда пускай шуруют, поют. А пока ты им скомандуй "вольно", чтоб они у тебя в обморок на такой жаре не попадали.
- Вольно! - гаркнул комсомолец.
Дети радостно зашуршали и стали прыгать на одной ножке.
- Кажись, идут, - сказал инструктор.
- Хрен-то, - спокойно возразил полковник.
На массивную галерею второго этажа Крупного Дома высыпали неразличимые издали люди в пестрых рубашках. Среди них черным пятном выделялась женщина - по-видимому это была сама Ефросинья Матвеевна Дукеева. Она держала руку по направлению к памятнику в позе Вождя, увековеченного этим памятником.
- Но - готовсь! - уточнил полковник.
И тут лицо его задрожало от ужаса. Он надулся, распух, посинел, замахал инструктору:
- Смотри, смотри!..
Вокруг памятника оказалась бегающей неотловленная собачниками дворняжка со слипшейся шерстью, коротконогая, агрессивная.
- Прогони собаку! - наступал на инструктора полковник.
- Ыть! Ыть! - наступал на собаку инструктор.
Собака зарычала и ощерилась. Полковник и инструктор отпрянули. Собака подняла ногу, пукнула, поджала уши и медленно затрусила прочь.
В суматохе мы и не заметили, что процессия гостей оказалась уж совсем почти рядом!
- Мардак! Мардак, скотина! - зашипел-закричал полковник комсомольцу.
А тот совсем не слышал его, поскольку вступил в соблазнительную беседу с пышнотелой девкой в синих джинсах и красной майке с выпирающей надписью "Ай эм секси", отчего и пионеры совсем рассыпались, а двое из них, кажется, дрались.
Ефросинья Матвеевна зло улыбалась в своем черном пиджаке с пышным накрахмаленным жабо. Вокруг Ефросиньи Матвеевны сгрудились люди, похожие на состарившихся стиляг пятидесятых, блаженной памяти, годов: замшевая обувь, джинсы, вельвет…
- Это - памятник Вождю, - сказала Ефросинья Матвеевна. - А это - наш молодой товарищ, молодой скульптор Киштаханов.
- О, ия, ия!.. Натюрлих! Вери интерест, - загалдели коммунисты.
- Чао, гуд дэй, фройнштадт, товарищи, - начал я. - Это - памятник Вождю, он сделан из гранита, высота его…
Но тут шипенье полковника достигло-таки ушей Мардака, он спохватился, быстро выстроил своих и сдуру велел им грянуть.
Они и грянули своими детскими, неокрепшими голосами:
Аванта пополо (дальше не помню)
Тут тоже не помню.
Тут тоже не помню.
А припев помню:
Бандера росса.
Бандера росса.
- О-о! - гости немедленно бросили меня и окружили пионеров. И пионеры окружили их. Гости щекотали детей, подбрасывали их в воздух, дарили им значки и жевательную резинку. И всем им было хорошо. Умильно улыбаясь, глядели на эту счастливую картину Мардак, Федор Мелитонович, инструктор и Фроська. Я тоже умильно улыбался.
- Ну, дети, отпускайте своих гостей, - распорядилась Дукеева. - Им пора подкрепиться.
Но оказалось, что еще не все дети получили значки и жевательную резинку. Они кричали, что они не все получили значки и жевательную резинку, что они все хотят получить значки и жевательную резинку. Однако Мардак быстро пресек развитие их низкопоклонства перед Западом, и дети снова затянули "Бандеру россу", заколотили в барабаны. Бесшумно подкатили черные машины. Дети стройными шеренгами удалялись вдаль. Я остался на площади один.
- Как так один? - изумился я.
- А вот так. Один, если не считать Вождя, - злобно сказал скульптор. - Один, будто я им уже не человек, будто это не я получил первое место на Всесоюзном закрытом конкурсе, будто это не я являюсь самым перспективным среди молодых скульпторов нашего Худфонда, о чем они сами же везде трубят, будто не моего "реку Е." уже который год собираются установить на Стрелке.
- Да они про тебя просто забыли в суматохе, - предположил я.
- Как будто я пожру у них всю икру, - не слушал меня скульптор. - В гробу я видал ихнюю икру. Мне с европейцами хотелось пообщаться, спросить, как там Джакомо Манцу, Ренато Гуттузо, Пикассо…
- А ты бы взял да и сам туда пошел, своим ходом, это ведь рядом, - предложил я.
- Ну уж нет! - Киштаханов надменно усмехнулся. - Этого ИМ от меня никогда не дождаться! Никогда! Чтоб я бегал за подачками? Я знаю себе цену, и мне нет нужды вымаливать у НИХ подачки…
Я расхохотался. Скульптор все еще сердито хмурился, но потом не выдержал и тоже улыбнулся.
- Формализм-мамализм. Пстракцинизьм-модернизьм, кзисьтин-цилизьм, - сказал он. - Эта дура была в Венеции и собрала на доклад "творческую интеллигенцию", то есть нас. "Что ж, товарищи, хороша, хороша Венеция, красива, красива, - скорбно говорила она. - Есть там дворцы, есть там и музеи, базилики есть… Но, товарищи, но ведь, товарищи, но ведь, но ведь - все это, товарищи, это все В ВОДЕ!!! Представляете, какой ужас!" Володька Фагин не выдержал и захохотал, а она говорит: "Нет, товарищи, может, кто-нибудь не верит, но ведь ЭТО и на самом деле ВСЕ В ВОДЕ…" Дура!
- А вот меня раз одна еврейка позвала делать памятник ее покойному мужу, - начал было Климас. - А муж у нее был тоже "бандера", то есть - бендеровец. Но - неразоблаченный…
- А ну, Климас, - сделав строгое лицо, приказал скульптор. - Быстро! Ноги-в-руки и - бегом в магазин!
- Все я да я, - ворчал Климас, собирая в сетку пустую посуду. - Я тоже равноправный человек, такой же, как и вы. Давайте тогда бросать морского, кому идти, а то я не пойду…
- Не пойдешь? Морского ты хочешь? - холодно посмотрел на него скульптор. - А линьков ты не хочешь?
- Бычков в томате? - спросил Климас.
- Не бычков в томате, а линьков по жопе, - сказал Киштаханов.
- Это еще которые линьки? - бормотал Климас. - Есть бычки в томате, есть снеток. Но снетка уже занесли в Красную книгу вымирающих животных, как водку по три шестьдесят две, потому что его уже всего начисто пожрали. А линьков, это я не знаю, которые линьки. Я предлагал на пальцах бросить морского, погадать, кому выпадет идти, чтобы по-честному…
- Линьки - это веревки для корабельных снастей, которыми в царском флоте драли матросов, - пояснил я.
- Врешь, - сказал Климас. - Со мной в палате лежал матрос и он ничего не говорил, ни про какие линьки.
- Да в царском же, в царском флоте, тебе говорят, дубина стоеросовая, - рассердился я.
- Ты идешь или нет, аспид ты, змей, курва, храпоидол! - рассердился скульптор.
- Да ведь иду же я, иду, чего вы обои ко мне пристали! - плаксиво заныл Климас, гремя пустой посудой. - Аспиды, асмодеи, храпоидолы, банд еры, курвы, пидарасы…
Скульптор в сердцах плюнул на пол. Климас укоризненно на него посмотрел. Скульптор отвел глаза и растер плевок подошвой. Я закурил и устроился поудобнее.
P.S. Когда Климас возвратился с вином, лицо его было белым от ужаса.
- Там я шел мимо стройки, там в дощатом тротуаре около стройки есть сучок, и из него торчит глаз, - сказал он.
- Ладно, не воняй! - грубо перебил его скульптор. - Вино давай, вина купил?
Климас неожиданно рухнул перед ним на колени.
- Вина я купил, - сказал он. - Но я не вру и умоляю мне верить. Там есть глаз. Это, наверное, глаз божий.
- Да иди ты… - замахнулся на него Киштаханов, но его подручный забился и зарыдал.
Мы выпили, и нам стало жаль бедного больного. Мы заставили его выпить и согласились пойти посмотреть на глаз.
К своему ужасу мы увидели, что глаз действительно существует. Глаз действительно наличествовал в сучке деревянного тротуара близ новостройки. Глаз был карий, с поволокой. Глаз моргал. Климас снова закричал, я перекрестился, а Киштаханов, склонный к материализму, заглянул под тротуар и изумленно спросил:
- Эй, мужик! Ты как ухитрился под тротуар влезть?
- Цыц вы! Увидели, так и не мешайте мне, суки! Я девчонкам под юбки смотрю, они многие ходят без трусов, - прошипел глаз.
- Это - половой извращенец, ребята. Он, наверное, из лагеря вышел, мне лагерники рассказывали, что там бывают такие штукари, - пояснил я.
- Тьфу, мразь! - сплюнул Киштаханов.
- Вот пидарас, - печально сказал Климас. - Пидарас ты, пидарас, - обратился он к глазу.
- Иди на хер, - сказал глаз.
Восхождение
В моем родном городе К., который, как известно, протяженно раскинулся по двум берегам могучей сибирской реки Е., недавно произошли крупные, но радостные волнения, связанные с тем, что этому городу исполнился недавно 421 год.
Игралась оркестрами музыка, лопались фейерверки, образуя в небе огненные букеты, гулялось группами народа по преображенным мостовым бывшей Преображенской площади, по другим площадям, улицам, скверам, паркам, площадкам, но памятник, символически изображающий богатыря-красавицу реку Е., вовремя не был установлен, и это - халтура потому что и слабая материальная база местного отделения Художественного Фонда.
Немного о памятнике или, если профессиональнее выражаться, о скульптурной композиции, однофигурной, материал - бетон, символизирующей богатырское прошлое и счастливое настоящее могучей сибирской реки Е. Этот памятник получил первое место на конкурсе памятников указанной темы еще очень давно, еще тогда, когда моему родному городу К. исполнился отнюдь не 421 год, а 408 или 411, не помню точно, потому что совершенно вылетело из головы.
Он был, этот памятник, всем хорош за исключением того, что изображал он (тогда еще - модель в глине) женоподобного молодца с выпирающими даже вроде бы не столько мускулами, сколько вроде бы даже какими-то титьками, с обширными ляжками. Но это, скорей, на взгляд развратников, подобных нижеописываемому, а так - вполне очень мужественный вышел этот юноша, символизирующий реку Е., сидел на карачках, положив на толстые кулаки широкую морду. Композицию эту создал скульптор Киштаханов и получил за нее первую премию. И хотя несколько бабоват оказался молодец, но скульптор Киштаханов все же получил за него первую премию, и решением горисполкома было решено установить скульптуру на так называемой Стрелке. Там, где в реку Е. впадала протока, намыв широкую и просторную галечную возвышенность, там и должна была упокоиться однофигурная скульптурная композиция, а короче - памятник, символизирующий богатырское прошлое реки Е., с отражением счастливого настоящего, трудовыми свершениями молодежи, буднями и праздниками, материал - бетон, высота 18 метров (четырехэтажный дом старой планировки).
Но перед этим было много волокиты, это - халтура потому что, вследствие бюрократизма, слабой заинтересованности старого руководства, справедливо раскритикованного на одном из областных пленумов, слабой материальной базы местного отделения Художественного Фонда.
В частности, был страшный случай. На мелких хозяйственных работах в местном отделении Художественного Фонда обычно работали солдаты-каторжники, посаженные "на губу", так как рядом с Художественным Фондом помещалась городская военная комендатура, один из чинов которой, капитан Гриша, с неизвестной фамилией, но лицом очень похожий на покойного космонавта Гагарина (из-за чего у него даже были неприятности), страшно любил пьянствовать с художниками, поражаясь широте их размаха. Пил он также и с завхозами местного отделения Художественного Фонда, за что и уступал им солдат, которым все равно было - улицу ль им мести метлой около комендатуры или месить глину для ваяния, потому что они провинились, о чем и писали огрызком кирпича на железных воротах Художественного Фонда во время перекура: "МЫ - СУКИ".
К сожалению, очередной завхоз (а менялись они весьма часто, ввиду низких ставок заработной платы и слабой возможности чего-нибудь украсть), пошел отнюдь не по линии созидания, то есть наибольшего сопротивления, а по линии разрушения, как Мао Цзе-дун. Он велел штрафникам вытащить из сарая, расколотить и свезти на городскую свалку какие-то разрушающиеся, местами зазеленевшие бетонные чушки, чтобы увеличить площадь складских помещений местного отделения Художественного Фонда и заслужить тем самым похвалу вышестоящего начальства. Один солдат надорвался во время тяжелой этой работы, и у него пошла горлом кровь, а разрушающиеся бетонные чушки оказались разрушающимися, зазеленевшими, частично отформованными кусками скульптуры "Е"., которую солдаты, под руководством дурака-завхоза, разрушили всю.
Скульптор Киштаханов рыдал и ударил завхоза наотмашь по лицу. Уже истрачено было 9 тыс. 700 рублей государственных денег, и только волокита и слабая материальная база местного отделения Художественного Фонда уже который год мешали творцу закончить формовку скульптуры, о которой он и сам, порой, начинал забывать, что такая есть. Мерзавца уволили и говорили, что он пускай скажет "спасибо", что его не отдали под суд для взыскания девяти тысяч семисот рублей. Завхоз напился и в присутствии капитана Гриши обозвал скульптора Киштаханова евреем, хотя тот был всю жизнь чистокровный хакас и к упомянутой национальности не имел ровным счетом никакого отношения.
Хорошо еще, что хоть сохранилась рассыхающаяся глиняная модель в новой мастерской скульптора, который к этому времени из молодого, никому неизвестного таланта вырос до секретаря местного отделения Союза Художников, часто выступал с докладами, и ему дали в аренду (выделили) громадную двухэтажную мастерскую общей полезной площадью около 160 кв.м., где и началась повторная формовка в натуральную величину новой глиняной модели, созданной после обновления и реставрации старой. Началась! Формовка началась, потому что близился наш славный юбилей. 421 год моему родному городу был уже не за горами, и на памятник возлагались определенные функции и надежды.
Большие надежды! В частности, загодя была выпущена фотография с модели в виде цветной почтовой открытки, символизирующей богатырское прошлое могучей сибирской реки Е., а обложку местного литературно-художественного журнала, который носил все то же название "Е.", украсило графическое изображение абриса все той же модели, изображающей развратного на вид (с точки зрения, подчеркиваю, развратника!) молодца, символизирующего богатырское прошлое и счастливое настоящее могучей сибирской реки Е., с отражением, как в капле воды, трудовых свершений, с буднями и праздниками, оркестрами музыки, фейерверками, добросовестным отношением, дружбой и любовью, задорной песней, авиацией и космонавтикой, научно-технической революцией, экологией и гуманизмом.
- Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать, - шептал Киштаханов, когда после всех волнений, неувязок, злоключений, не поспев к указанному сроку праздника, с опозданием больше, чем на месяц, при скоплении народа гораздо меньшем, чем если бы все было исполнено вовремя, покрывало полетело вниз с восемнадцатиметровой высоты - громадное серое облако материи, и даже неизвестно, куда девали его потом, это покрывало. Наверное, хранится где-нибудь специально для еще какого-нибудь памятника или же материю пустили на панно и плакаты по наглядной агитации.