- А плачу я от того, что это - вечно. Это - вечно, - дико вскрикнул мастер. - И когда я думаю, что это - вечно, то мне хочется убить себя стамеской.
- Ну, успокойтесь. Я понимаю вас, - сказал я, - успокойтесь, успокойтесь.
Он и успокоился.
И мы вышли на улицу. Уже было темно, потому что наступила ночь. Да. Была непроглядная темь, и лишь маленькая звездочка торчала в небе над самой нашей головой. Она могла упасть. Мы испугались и разошлись по домам.
А когда я в следующий раз пошел навестить дядю Сережу, то его не оказалось на рабочем месте, а гробы изготовлялись каким-то молодым пареньком с прической а ля битл и в расклешенных брюках с цепями по низу. Из транзистора, принадлежавшего очевидно молодому человеку, неслось шустрое пение звонкой дамы, сопровождаемой грохотом электрогитар.
Я подумал было, что дядя Сережа убил себя стамеской, но молодой человек объяснил, что его зовут Степаном, что он ученик столяра, а сам мастер отбывает наказание сроком в 15 суток за злоупотребление спиртными напитками и мелкое хулиганство в каком-то общественном месте.
- Мой милый, да, да! - выкрикнула дама.
- От сумы да от тюрьмы - никуда не деться. И от кладбища. Таков а сэ ля ви, - добавил Степан и захохотал.
И я пошел домой. Через кладбище № 1. Через кресты и склепы, через памятники и могилы, через церковь.
Церковь. На паперти отпевали. Был гроб. Батюшка махал кадилом. Пел. Подпевали нищие и просто любители. Рыдали и плакали родственники. Больно смотреть на такую картину? Да, больно. Ах, как больно. Очень больно, но что же делать - можно и не смотреть.
Сила печатного слова
Один поэт сосредоточенно ехал в автобусе на публичное выступление перед народом. Поэт очень хотел сосредоточиться, чтобы выступать перед народом правильно: взволнованно и искренно. Но ему очень трудно стало сосредоточиться, потому что у него над ухом вдруг раздался пошловатенький, сальный и даже, можно сказать, грязный разговорчик, который вели два шустрых молодых человека и ловкая бабушка.
Мерзости, разнообразные по тематике и калибру, вливались в ухо поэта, как когда Гамлетова отца отравил его же собственный братец, вливая цикуту.
Поэт очень хотел сосредоточиться. Поэт закрыл глаза и думал о том, что за выступление он получит семь рублей сорок копеек, а если примут к концу года членом Союза Писателей, то будет получать за выступление далеко и не семь рублей сорок копеек, а целых пятнадцать рублей ноль-ноль копеек. И он соображал, что к концу года его в Союз непременно пустят, потому как книжка стихов "Красное солнце" вышла в прошлом году, а книжка поэм "Наша луна" непременно выйдет в этом году. Если, конечно, не накладет ему в карман какой-нибудь московский сукин сын.
- О, эти москвичи! - хотел прошептать поэт. - У них там все свои. Совсем не дают ходу провинциалам, несмотря на то, что мы ведь ближе к русской земле! Какие бессовестные! Ездят в собственных машинах по асфальту!
Так хотел прошептать поэт, но плавный ход его мыслей был сбит неприятнейшим, отвратительнейшим, дребезжащим смехом молодых людей и веселыми всхлипываниями бабушки. Веселье явилось реакцией на последнюю фразу бабушки:
- Эх, сынки! Да пускай этта будет хоть овечья, лишь бы душа была человечья!
- Ну, ты, бабка, даешь, курва! - ржали молодые люди. - Ты, видать, в царски годы в бардаке работала!..
У поэта кровь подступила к голове. Он резко развернулся и сделал нервное замечание:
- А ну - тихо! Вы не одни едете в автобусе! Не мешайте!
- Сердитый какой дядька! - с ужасом сказала бабушка. - Сердитый! Важный какой! Прости Господи!
И вьюном скользнула на заднюю площадку, не желая участвовать в надвигающихся грозных событиях.
Пожалуй и правильно сделала. Потому что молодые люди с наслаждением засверкали фиксами.
- Вася, молчи! Ты слышал, что тебе сказал товарищ? - говорит Коля Васе.
- Не штяк, Колян! - отвечает Вася Коле. - Я уже молчу, Колян! Да только я могу и еще кой-кому хавальник завесить!
И при подобных словах из статьи уголовного кодекса он еще и глядит на поэта в упор.
А у того в голову вместе с кровью поступило столько много раздражения, что он забыл всякую безопасность и завопил:
- Подонки! Фашисты! Вот из таких, как вы, Гитлер формировал свои легионы!
Коля и Вася сосредоточенно смотрели на расходившегося сочинителя, а потом занесли два чугунные кулака. Но им опускать кулаки не дали, ибо многие пассажиры стали кричать следующий текст:
- Перестаньте скандалить! Перестаньте скандалить!
- Ну, погоди, заяц! Вот щас со скотовозки выйдем, так там и посчитаемся, - посулились, тяжело дыша, Коля с Васей.
А пассажиры опять:
- Да перестаньте же скандалить! Тихо людям с работы ехать не дают! Действительно скотовозку устраивают из "Икаруса", хулиганы!
А кто хулиганы - уже и непонятно.
И вообще - многое непонятно. Чего, например, так-то уж было орать-то? И тому, и тем, и этим? А?
Ну, в общем дальше случилась поэтова остановка, он и полетел, а хулиганы, естественно, за ним.
- Стой, падла! - отвратительно кричали они.
Но поэт стоять не стал, а наоборот - сразу прибежал на летнюю эстраду парка культуры и отдыха им. Семашко, где его уже ждали.
Поэт как увидел, что его уже ждут, то он сразу повеселел и сразу выпил два стакана простой воды. После чего сказал:
- Дорогие друзья! Слушатели и слушательницы! Молодежь! Вы собрались здесь ради одной нашей общей страсти, ради - Литературы! Что ж, пусть зазвучат стихи!
И стихи зазвучали, усиленные парковыми громкоговорителями:
Я плавниками приникаю
К Российской искренней земле…
И дальше. До конца. Довольно длинное стихотворение про Добро, Зло и Родину. Что мы все должны ежесекундно делать Добро. А кто если ежесекундно не делает Добро, то он, значит, тем самым уже делает Зло. И себе и Родине. Родине в первую очередь, а себе - во вторую. Или наоборот - я сейчас уже точно-то уж и не упомню, что-то… В заключение поэт объявил себя крестоносцем Добра и всех вместе звал за собой в поход за Добро, обещая крупные и интересные сражения.
А наступал вечер. И лепестки парковых фонарей налились молочным светом, и в темных кустах шептались, и на синем небе высыпала звездная мелочь.
Поэт спокойно выслушал рукоплескания и посмотрел вниз. Впритык к эстраде стояли они, народ. Парни, девушки, мужики, бабы, малы ребята.
Там же находились и преследователи его, Коля с Васей. Не стану врать, что они вытирали глаза платочком, но они стояли смирно, с лицами сосредоточенными и одухотворенными. Они стояли, разинув рты, и было видно, что бить поэта сегодня уже не станут.
Убедившись еще раз в силе печатного слова, поэт окончательно успокоился, прокашлялся, вытер платком мокрый лоб и с блеском закончил свое выступление.
Полярная звезда
Тут недавно в Швеции опять Нобелевские премии давали за картины, и не явился один лауреат, фамилию которого я называть не стану, а звали его - Витя.
Его они очень долго ждали, держа доллары в руках, но он все равно не явился. Ни туда, ни сюда, ни оттуда, ни отсюда - он никуда больше не явился. И никто про него никогда ничего уже больше ни от кого не слышал, потому что он, несмотря на знатность, был холост и одинок, весь себя отдавая лишь своей замечательной работе.
А случилось с ним вот что. Будучи юношей он жил в Сибири, где и занимался борьбой дзю-до и учебой в художественном училище.
И вот однажды вечерком он идет домой на квартирку по висячему мосту через речку Качу, а его на мосту встречает бедно одетый хулиган. А он и сам был одет достаточно скромно, в кирзовые сапоги.
Хулиган злобно посмотрел на бедного юношу, почти подростка, и грубо приказал, указывая на его старенький этюдник:
- А ну, покажь, что у тебя в сундуке, пфимпф!
Витя же ему совершенно ничего не ответил. Он в эти секунды глядел ошеломленный на одинокую Полярную звезду, указывающую с неба путь заблудшему человечеству. Какое-то озарение охватило внутреннюю душу будущего мастера, и он прошептал сам себе:
- Полярная звезда!..
- Покажь портфель, падла-курица! - наступал на него хулиган. Но юноша все не слышал: невыразимым томлением и сладкой болью была наполнена его внутренняя душа. Неземным томлением и такой болью, которые имеют право наполнять лишь душу человека, который рано или поздно получит Нобелевскую премию. Так что он хулигану и опять не ответил.
А хулиган тогда зашипел по змеиному и стал кружить вкруг художника. А художник молчал и его не видел.
- Ну, я тебя щас резну! Ну, я тебя щас свисну! - вскричал тогда хулиган и занес над будущим лауреатом невооруженный, но пудовый кулак. И он бы выбил из головы мастера любую Полярную звезду, но за миллионную долю секунды до соприкосновения его кулака с Витиными мозгами Витя очнулся и хотел бы крикнуть, что нельзя! Нельзя бить! Нельзя убивать! Нельзя! Нельзя! Нельзя! - хотел бы крикнуть он. Но увы! Тело нас не спрашивает. Наше тело само принимает решения. Витя за миллионную долю секунды уклонился от удара и той же головой, с теми же думающими мозгами, страшно ткнул хулигана в горло.
Отчего хулиган упал, дернулся и затих, мертво глядя на все ту же Полярную звезду. Но ему не было дано увидеть Полярную звезду и ее неземной свет. Он упал, дернулся и затих, потому что он был мертв.
Или убит. Я не знаю. Не знал и художник. Он посмотрел на тело бывшего хулигана. Он втянул голову в плечи, и он тихо ушел прочь, домой, на квартирку, в уголок, который он снимал у бабушки-татарки. Среди саманных домиков и грязи, на берегу вонючей речки Качи.
Далеко заполночь он еще рисовал, а утром следующего дня проснулся внешне спокойным человеком и никогда справок о трагедии на висячем мосту не наводил. А и чего их наводить? Таких диких случаев в те далекие годы было очень много, а слухов - и того больше. Он проснулся спокойным человеком.
И не берусь прямо утверждать, но вроде бы с того-то дня и началось его головокружительное восхождение. Уж ясно, конечно, что не сразу зримо с того дня. Но с отличием было закончено художественное училище, но тут началась Академия Художеств, но тут потом дипломы пошли, и папки красные, и отличия, и третьи места, и вторые места, и первые места.
Вот. А он уже немного стал старенький и как-то раз вечером включил транзисторный приемник и слышит - награжден-де премией Нобеля художник Витя из Советского Союза. Он тогда, конечно, очень обрадовался и вышел на балкон своей квартиры в одной московской улице. Вышел освежиться, чтобы радость его улеглась или приняла приличное направление.
- Все-таки и я кое-чего достиг в этой жизни, - солидно сказал он сам себе, и тут ему стало чего-то страшно. И тоскливо, и холодно, стало, несмотря на июльское время. И он опять поднял голову, и опять увидел эту Полярную звезду. И опять Полярная звезда в упор и горько глядела на свою заблудшую Землю. И опять все корчилось и болело.
- Что? Что? - шептал художник. - Что? Что? - шепотом повторял он, пятясь и спотыкаясь.
- Что? Что? - все бормотал он. А потом уж и не бормотал. Потом он уже молча и тихо сел в самолет и полетел из Москвы в сторону, совершенно противоположную Швеции, а именно - в Сибирь.
Молча и тихо сошел он по трапу, и тихо, и молча, и плача он быстро шел туда, к висячему мосту. Он шел плача, и слезы плавили ему глаза. И глаза поэтому не могли видеть ничего: ни новостроек, которые вылезли из-под земли, как грибы; ни лиц, озаренных радостью нашей эпохи; ни самой радости нашей эпохи не видели глаза плачущего человека.
Но потом слезы кончились, и он увидел, что висячего моста уже нет, а на его месте построен новый мост, каменный.
Слезы кончились. Художник стал сух. Он немного постоял. Потом снял свою хорошую одежду. Нагой, он связал ее в узел и утопил. Нагой, он тихо ступил в мутные струи вонючей речки. Нагой, он стоял дрожа и сказал слово. И слово это было - о, пожалуйста, не смейтесь! - слово это было "пфимпф".
- Пфимпф, - тихо сказал художник и медленно поплыл.
Его (разумеется, совершенно случайно) никто не видел, почему потом и не искали. Обезображенный труп его нашли потом туруханские рыбаки, но какое им было до него дело?
А если вы спросите, откуда я сам тогда все это знаю, то я вам на это ничего не отвечу. Я вам другое скажу: никто ничего не знает. Не знает, кто мертв, кто жив, а кто еще не родился. Никто ничего не знает. Всех нас надо простить. Я не шучу. Я еще не сошел с ума.
Тихоходная барка "Надежда"
Раз два мужика - Тит и Влас - решили начать новую жизнь. Они решили сдать бутылки и приобрести себе на эти деньги чего-нибудь полезного.
Вот они и принесли бутылки в трех сумках, а на дверях висит бумага: "Ушла. Скоро буду. Дуся."
- Может, и мы пойдем куда-нибудь еще? - засуетился нетерпеливый Тит.
А рассудительный Влас изрек:
- Сядь и не пурхайся! Куда ни пойдешь - везде все одно и то же.
Вот они и сели на ступеньку у дверей полуподвального помещения на улице Дубровского. Сидят и ждут с видом на реку Енисей.
А только тут подходит к полуподвальному помещению еще один человек, интеллигентный, в широком галстуке. У него не хватало каких-то там всего несчастных двадцати копеек, вот он и принес завернутые в газету 2 бутылки емкостью по 0,5 литра каждая.
Однако тоже наткнулся на "Ушла. Скоро буду. Дуся". А так как тепераментом и интеллектом интеллигентный человек превосходил Тита и Власа вместе взятых, то он тогда нецензурно выругался, швырнул пакет под дверь и пошел достать мелочи в другое место.
Вот на этом-то пакете и остановилось зрение Тита. Тит и говорит Власу:
- Смотри-ка, чё там?
На что рассудительный Влас отвечает:
- Смотри-ка! Вон видишь - идет по Енисею тихоходная барка "Надежда", на которой мы с тобой оба работали.
Но Тит его не послушал. Он коршуном кинулся к свертку и обнаружил, что бутылки интеллигентного человека уже обе разбитые.
- Об чем ты и сам бы мог догадаться, - сказал Титу рассудительный Влас. И прикрикнул: - А ну-ка не мшись! Смотри-ка лучше на Енисей! Видишь - она уже почти прошла, тихоходная барка "Надежда", на которой мы с тобой оба возили дрова.
Тит воскликнул в ответ:
- Ах, зачем же я буду смотреть на эту падлу-барку и на гада-капитана товарища Кривицкого?
Влас сухо поморщился, а Тит отвел глаза и вздохнул:
- Не смотри на меня, как Ермак на буржуазию, Влас! Всему свету известна твоя доброта, и лишь потому я не смотрю на тебя, как буржуазия на Ермака, Влас! Подумай, что ты делаешь, Влас!? Ведь ты любуешься ничтожной баркой "Надежда", Влас! Ничтожной баркой, спутавшей нам обоим жизнь, Влас!
Так сказал Тит, и Влас был вынужден с ним согласиться.
По инерции они оба все еще глядели на воду, а потом Тит предложил:
- А не прочитать ли нам ту газету, в которой дурак нес бутылки? Может, мы хоть там найдем что-либо полезное или поучительное? А тем временем и Дуська придет.
И они оба взялись читать газету. И вот что из этого вышло.
Они оба читали длинную газету. Читали, читали, читали… Тит со многим соглашался и кивал головой. Влас тоже соглашался, но головой не кивал, потому что у него на шее вскочил фурункул.
То есть, чтение газеты доставило им обоим много радости. Но вот что из этого вышло.
- А все-таки хорошо пишут, - сказал Тит, отбрасывая газету. Мы бы с тобой так никогда не смогли написать.
Наступило гнетущее молчание.
- Как… как? Что ты сказал? Чтобы мы с тобой не смогли так написать? - только и успел вымолвить пораженный Влас. - Чтобы мы с тобой! Орлы! Орлы, которые не боятся никого и ничего на свете! Мы бы с тобой так никогда не смогли написать?
Только и успел вымолвить пораженный Влас, как слезы крупными гроздьями упали из его круглых глаз на землю.
Тит окаменел. А Влас продолжал, скрывая рыданье:
- Теперь я понимаю, почему нас списали с тихоходной барки "Надежда"! Вовсе не потому, что мы оба - бичи! Вовсе не потому! А потому, что ты - сука, а не матрос! Ты согнулся! Ты стал трус! А я остался орел! А ты согнулся!
Тут Тит не выдержал. Подскочил, и они оба стали драться, катаясь в пыли по летней сибирской почве. В непосредственной близости от великой реки Енисей. Осуждаемые взглядами других граждан, постепенно скопившихся у дверей полуподвального помещения в чаянии сдачи пустой посуды.
Так печально закончилось чтение длинной газетной статьи двумя бывшими матросами. А ведь могло оно закончиться совсем по-иному - более светло, более радостно. Но этому помешали вышеописанные зловредные обстоятельства!
А какую они статью читали - я и не знаю, я и забыл. Да и не это важно.
Райская жизнь и вечное блаженство
Шел я как-то тихой красноярской улицей и вдруг услышал чудное пенье. Чудный пресветлый голосок кому-то райскую жизнь обещал и вечное блаженство.
А мне солнцем сильно голову напекло, вот я и присел в тенечке отдохнуть. Присел и совершеннейшим образом заслушался. Певунье соловей подпевал, тополиный листок источал клейкий сок, а по моей руке ползла, готовясь взлететь, божья коровка.
Закончилось чудное пенье, улетела божья коровка, а из высокого окошка деревянного дома высунулась сильно накрашенная куколка.
- Уж вы так славно поете, певунья моя, - льстиво сказал я. - Прямо исключительно с душой поете. Прямо, как Каруза!
- Правда?! Неужели это правда!? - куколка забила в ладоши. - Недаром мне многие говорили, что я вылитая эстрадная певица Лариса Мондрус.
- Успокойтесь! Мондрус давно уехала в Израиль, радость моя. Она там нынче работает в ночных кабаках, о чем мы можем прочесть в газете "Известия". А вы поете, как Каруза, любовь моя. Вам сходу надо на большую сцену.
- А разве вы не поможете мне туда попасть? Разве вы меня теперь туда не устроите?
- Нет, ангел. На сегодняшний день у меня нету связей с большой сценой. На сегодняшний день у меня совершенно нету связей с ней.
- Но ведь вы - антрепренер, - не сдавалась певунья. - Ведь вы, антрепренеры, все можете, если, конечно, захочете.
И она кокетливо повела выщипанной бровью, а я ей сказал, опустив голову:
- К сожалению, я всего лишь скромный товаровед магазина № 15. Могу вас туда устроить сторожихой с последующим обучением на курсах продавцов продовольственных товаров. За все время обучения выплачивается стипендия до сорока рублей в месяц.
Певунья залилась слезами.
- Ах, не надо! Ах, продавщица продовольственных товаров я и сейчас есть! Ах, когда же придет этот… как его антрепренер?! Придет и введет меня в мир искусства!
И она всхлипывала, а я стоял под окошком и бормотал:
- Ждите, ждите! Пойте, пойте!
И она твердила сквозь слезы:
- Жду, жду! Пою, пою!
И соловей, глядя острым глазом, чирикал:
- Жьду, жьди! Пьой, пьой!
И не соловей, а воробей - вот он кто оказался при ближайшем рассмотрении. Я пустил в него за это мелким камнем, но не попал и отправился восвояси.
Напоследок я послал певунье воздушный поцелуй, а она мне не ответила, скотина. Ах, стало быть не мне, не мне обещал райскую жизнь и вечное блаженство ее чудный пресветлый голосок.