Они посидели еще минут десять, потом пересекли внутренний двор и взошли на крыльцо. В коридоре следственного отдела у дверей с номерными табличками дожидались арестанты в наручниках. Каждого охраняли двое полицейских. Перед дверью в глубине коридора толпились фоторепортеры и газетчики.
Рабю передернул плечами:
- Этого следовало ожидать.
- Вчера они нагрянули ко мне домой.
- Знаю. Я видел фото в газетах.
Вспышки "блицев". Толкотня. Адвокат властно постучал и открыл дверь, пропуская Алена вперед.
- Прошу прощения, мой дорогой. Я не хотел, чтобы встреча месье Пуато с женой произошла перед дверьми вашего кабинета, на глазах у репортеров. Но, кажется, мы пришли слишком рано.
- На три минуты.
Следователь поднялся с места и предложил им сесть. Судебный секретарь, расположившийся в конце стола, никак не реагировал на их появление.
Ален разглядывал следователя. Светловолосый, спортивного вида, спокойный, в отлично сшитом сером костюме. Длинные, узкие кисти рук, на одном из пальцев - перстень с печаткой.
- Вы ознакомили месье Пуато с ходом дела?
- Мы сейчас завтракали у нас в буфете.
- Прошу извинить меня, месье Пуато, за то, что вызвал вас на очную ставку, которая может быть вам неприятной, но я вынужден это сделать.
Ален с удивлением почувствовал, что горло его словно сжала чья-то рука.
- Я буду рад увидеть свою жену, - произнес он внезапно охрипшим голосом. Только теперь он вдруг осознал, какая непроходимая пропасть легла между ним и ею. Ему показалось, что с тех пор, как они расстались, прошла вечность. Он с трудом мог восстановить в памяти ее черты.
А между тем лишь немногим более суток отделяло его от вчерашнего утра. Мадам Мартен тронула его за плечо, и он проснулся. Потом в гостиной выпил кофе с двумя рогаликами и перелистал газеты. Шапки на первых страницах сообщали о буре над Ла-Маншем: затонуло рыболовное судно, в Бретани вода прорвала плотину, в нескольких городах на побережье затоплены подвалы домов.
Одевшись, как и в любое другое утро, он подошел к кровати и склонился над женой - она лежала такая теплая, разогретая сном. Ресницы ее дрогнули, она открыла глаза.
"Я пошел. Ты позвонишь?"
"Сегодня не смогу, я же тебе еще вечером сказала. У меня встреча в отеле "Крийон", там я и пообедаю".
"Тогда - до вечера?"
"До вечера".
Он с улыбкой потрепал ее по волосам. А она улыбнулась в ответ? Сколько он теперь ни старался, он не мог этого припомнить.
- Курите.
- Спасибо.
Он машинально взял сигарету. Совместное ожидание вызвало чувство неловкости, а завести какой-нибудь ничего не значащий разговор казалось немыслимым.
К счастью, раздался стук в дверь. Они встали - все трое. Только секретарь, как пришитый, сидел на своем стуле. Мур-Мур вошла в сопровождении двух полицейских. Они захлопнули дверь под носом у фоторепортеров и затем сняли с нее наручники.
- Подождите арестованную в коридоре.
Их разделяло расстояние всего в каких-нибудь два метра.
Она была в своем блекло-зеленом костюме с блузкой ручной вышивки и в элегантной шапочке из того же материала, что и костюм, красиво оттенявшей темно-каштановые волосы.
- Садитесь, пожалуйста.
Она взглянула сначала на следователя, потом на адвоката. Наконец взгляд ее остановился на муже.
Алену показалось, что в глазах жены быстро-быстро, сменяя друг друга, промелькнули тени разноречивых чувств: сначала удивление - возможно, потому, что лицо Алена поразило ее непривычной оцепенелостью, неподвижно застывшими зрачками глаз; потом чуть приметная искорка иронии - да, да, иронии, он не мог ошибиться, - потом какой-то проблеск теплоты или дружеского сочувствия.
- Прости, что я навлекла на тебя столько неприятностей, - тихо проговорила она, берясь за спинку стула.
Ален стоял точно окаменелый. Он не нашелся, что ей ответить, и молча сел. Их разделял лишь мэтр Рабю, слегка отодвинувшийся со своим стулом назад.
Следователь был явно сбит с толку словами Мур-Мур и тянул время, пытаясь собраться с мыслями.
- Могу ли я истолковать ваши слова, мадам, в том смысле, что все случившееся на Университетской улице не имеет никакого отношения к вашему мужу?
Рабю даже заерзал на стуле - он боялся того, что может сейчас услышать.
- Мне нечего прибавить к моим прежним показаниям.
- Вы любите вашего мужа?
- Вероятно.
Она не взглянула на него, только повела глазами по сторонам, словно искала сигарету. Трое мужчин вокруг нее курили. Бените, проявив догадливость, протянул ей свою пачку.
- Вы его ревновали?
- Не знаю.
- А ваш муж не состоял в любовной связи с вашей сестрой?
Она повернулась к Алену - в первый раз - и непринужденно проговорила:
- Я думаю, что он мог бы дать на этот вопрос более исчерпывающий ответ, чем я.
- Вопрос обращен к вам.
- Мне нечего вам сказать.
- Когда вам впервые пришла мысль убить сестру?
- Трудно сказать.
- Раньше, чем вчера утром? Хочу вам напомнить, что, уходя из дому, вы взяли из столика вашего мужа лежавший в выдвижном ящике пистолет.
- Да, взяла.
- С какой целью?
- Мне нечего вам сказать.
- Вы решили держаться той же тактики, что и утром?
- Я буду держаться ее все время.
- Вы опасаетесь, что ваши показания кому-то повредят?
Она только пожала плечами.
- Вы щадите вашего мужа?
Снова те же сухие слова:
- Мне нечего вам сказать.
- Вы раскаиваетесь в содеянном?
- Не знаю.
- Вы бы и теперь поступили так же?
- Смотря по обстоятельствам.
- Что вы имеете в виду?
- Так… ничего.
- Я думаю, мэтр, было бы неплохо, если бы вы поговорили с вашей подзащитной. Возможно, ваши советы пошли бы ей на пользу.
- Для этого мне необходимо побеседовать с нею наедине и услышать, что она мне скажет.
- Завтра вы сможете говорить с ней, сколько пожелаете.
Он раздавил окурок сигареты в рекламной пепельнице, стоявшей на столе.
- Месье Пуато, можете задать вашей жене любые вопросы, какие сочтете нужным.
Ален поднял голову и взглянул в обращенное к нему лицо Мур-Мур. Она спокойно, бесстрастно ждала его вопросов.
- Послушай, Мур-Мур…
Он умолк. Ему - так же, как и ей - сказать было нечего. Он произнес ее прозвище, словно заклинание, надеясь, что ему удастся высечь хоть искорку живого чувства в ее сердце.
Долго - несколько секунд - смотрели они друг другу в глаза. Она терпеливо ждала. Он подыскивал нужные слова - и не мог их найти.
Это походило на ребячью игру: так двое детей смотрят друг на друга в упор и ждут, кто первый засмеется.
Но ни он, ни она не засмеялись, даже не улыбнулись. Ален сдался.
- У меня нет вопросов, - сказал он, повернувшись к следователю.
Всем было не по себе, лишь она сохраняла невозмутимость. Следователь, не скрывая досады, нажал кнопку электрического звонка. В коридоре зажужжал зуммер, и дверь отворилась.
- Отведите мадам Пуато в камеру.
Пока что она еще мадам, но скоро она станет подследственной, а потом и подсудимой.
Только сейчас Ален заметил, что за окнами уже темно, не мешало бы им зажечь свет. Он услышал звук защелкнувшихся наручников, дробный стук каблуков-гвоздиков, потрескивание "блицев".
Дверь затворилась. У Рабю был такой вид, точно он хотел что-то сказать.
- Вы хотите сделать какое-то заявление, мэтр? - спросил его следователь.
- Пока что нет. Вот поговорю с ней завтра…
Когда они вышли, коридор был почти пуст. Журналисты исчезли.
IV
Он одиноко стоял перед решеткой Дворца правосудия на пронизывающем ветру, под дождем и не знал, куда идти. Он упрямо не желал отдаваться во власть этому бреду, который грозил поглотить его. Он силился уверить себя, что ему просто надо спокойно, не торопясь, с бумагой и карандашом в руках обдумать случившееся, тогда в голове у него все станет на место.
Всю жизнь он разыгрывал из себя циника, в какой бы переплет ни попал, делал вид, что ему все нипочем. Так было еще в детские годы, потом в лицее, где он верховодил компанией своих юных единомышленников. Провалив экзамены за курс средней школы, он притворился, что очень этому рад.
"Диплом - награда для ослов!"
Он пересек мостовую, вошел в бар.
- Виски… Двойное…
Привычка. Приятели следовали его примеру. Впрочем, угнаться за ним не мог почти никто: одни чересчур быстро пьянели, у других с похмелья разламывало голову.
В этом баре виски, видимо, было не в ходу. Он заметил одну-единственную бутылку. Она сиротливо стояла на полке среди множества вин различных марок. Посетители вокруг него пили кофе или заказывали стаканчик белого.
"Надо бы тебе все-таки приобрести профессию, Ален".
Сколько раз повторяла ему мать эти слова? А он слонялся по улицам, просиживал целые дни в кафе. Порой его охватывал страх за свое будущее, тот же страх, которым терзалась и мать, но он считал подобное чувство недостойным мужчины и тщательно его скрывал. Никогда в жизни не соглашусь вести рабское существование!
Как отец, например. По двенадцать, по четырнадцать часов в сутки ковыряться в зубах у пациентов!
Или как дед с отцовской стороны - сельский врач, работавший до последнего дня. Он так и умер от сердечного приступа, в семьдесят один год за баранкой своего старенького автомобиля, по дороге к больному.
Или как второй его дед - кондитер, проведший всю свою жизнь под сводами пекарни возле плиты, где варилась паста для конфет и карамели, в то время как наверху хлопотала с утра до ночи за прилавком его жена.
"Видишь ли, мама, люди делятся на две категории: те, на ком ездят, и те, кто сам ездит на других. Я, - добавлял он самонадеянно, - буду ездить на других".
Прошлявшись полгода по улицам, он пошел в армию и три года отслужил в Африке.
Итак, сейчас - к родителям на площадь Клиши. Отец никогда и ни в чем не становился ему поперек дороги. Предоставлял делать все, что заблагорассудится: должно быть, считал, что лучше гладить по шерстке, чем строгостью толкнуть сына на открытый бунт.
Почему Мур-Мур попросила у него прощения? И ведь это было единственное, что она ему сказала. И как спокойно, без капли волнения.
Он чуть было не заказал еще виски. Нет, слишком рано. Он вышел из бара и направился к машине, которую оставил довольно далеко от Дворца правосудия.
Изогнувшись, он скользнул за руль, включил зажигание. Куда все-таки ехать? Он знает весь Париж, с сотнями людей он на "ты", фамильярно называет их кроликами. Он преуспевающий делец, добившийся успеха благодаря самому себе, он загребает деньги лопатой. Он из тех, кто всегда твердо знал, что на нем-то уж никто ездить не будет.
"Ты" выходит миллионным тиражом. Пластинки, выпускаемые Аленом, идут нарасхват. В ближайшее время он надеется основать еще один журнал - для школьников от десяти до пятнадцати лет.
Но к кому, к кому мог бы он поехать сейчас, с кем поделиться, отвести душу? Впрочем, так ли уж ему хочется с кем-то делиться и отводить душу? И так ли уж он жаждет во всем разобраться?
Он и не заметил, как очутился снова на улице Мариньян. Он знал только одно: сейчас ему необходимо быть среди людей, которые от него зависят. "Друзья-приятели" называлось это на его языке. Жене он тоже дал кличку - Мур-Мур, окрестил и Адриену на свой лад, так на Дальнем Западе в Соединенных Штатах метят каленым тавром скот.
И вот вдруг что-то в нем надломилось - что именно, он не знал, но им начал овладевать страх.
В холле перед окошечком кассы стояла очередь - почти одни женщины. Победительницы конкурсов. Конкурсы - великолепный способ поддерживать у читательниц интерес к журналу. Побольше конкурсов - и публика в ваших руках.
Он поднялся по лестнице пешком. Второй этаж пока ему еще не принадлежит, единственный во всем доме. Он занят импортно-экспортной конторой. Но арендный договор с нею Алену удалось расторгнуть, и через полгода весь дом будет в его распоряжении - тогда он перестроит его.
Ему тридцать два года.
Кто это спрашивал его про их виллу "Монахиня"? Кто это интересовался, семейный ли образ жизни ведут они с Мур-Мур?
Никогда они не вели семейного образа жизни! На их вилле - это было переоборудованное Аленом старинное каменное здание, бывшее жилище богатого фермера или средней руки помещика, - каждый уик-энд превращался в подобие вавилонского столпотворения, так что наутро хозяева и гости нередко затруднялись бы ответить, в чьей постели или на каком диване они провели ночь.
- Привет, Борис.
Малецкий посмотрел на него взглядом оценщика, словно прикидывал, крепко ли еще патрон стоит на ногах.
- Тут тебя зять спрашивал по телефону, просил позвонить.
- Домой?
- Нет. В банк.
- Эдакий надутый кретин!
Он любил повторять, что терпеть не может надутых кретинов. Кретины выводили его из себя.
- Соедини-ка меня с Французским банком, крольчонок. Да, да, с главной дирекцией, на Вандомской площади. Вызови месье Бланше.
Секретарь редакции Ганьон вошел с бумагами.
- Я помешал?
- Отнюдь. Это мне?
- Нет. Я хотел посоветоваться с Борисом насчет этой статейки, я не совсем в ней уверен.
Алена сейчас это не интересовало. Сегодня среда, 18 октября. Он без труда вспомнил дату, потому что вчера был вторник - 17-е. Но все началось вечером, а в этот час он сидел в своем кабинете, где сидит сейчас Борис, потом поехал в типографию на авеню Шатийон, и во всем мире для него существовало и имело значение только одно - очередной номер журнала "Ты".
- Месье Бланше у телефона.
Он нажал кнопку на аппарате.
- Ален слушает.
- Я звонил тебе, потому что не знаю, как поступить. Приехал отец Адриены. Он остановился в отеле "Лютеция".
- Ну, разумеется! Как всякий уважающий себя интеллектуал из провинции или из-за границы!
- Он хочет видеть нас обоих.
- Обоих? Почему?
- Ведь у него же было две дочери!
- Одной больше нет, другая в тюрьме!
- Во всяком случае, я пригласил его сегодня вечером к себе на ужин - не можем же мы идти в ресторан. Но я сказал, что окончательно мы договоримся о встрече, когда я созвонюсь с тобой.
- В котором часу он придет?
- К восьми.
Наступило молчание.
- Тело Адриены выдадут завтра. Похороны можно назначить на субботу.
О похоронах он забыл.
- Хорошо. До вечера.
- Ты ее видел?
- Да.
- Она что-нибудь сказала?
- Она попросила у меня прощения.
- У тебя?
- Ты удивлен? Однако это правда.
- Что предполагает следователь?
- Он держит свое мнение при себе.
- А Рабю?
- Я бы не сказал, что он в большом восторге.
- Он согласился взять на себя защиту?
- Сразу же. Как только я с ним заговорил.
- До вечера.
- До вечера.
Он взглянул на Бориса, вполголоса обсуждавшего с Ганьоном сомнительную статью. А что, если пригласить какую-нибудь машинистку или телефонистку - из тех, с кем ему уже случалось переспать, - и закатиться с ней на всю ночь в первую попавшуюся конуру?
Нет, людям свойственны предубеждения, и она может отказать.
- До скорого. Верней всего - до завтра.
Всего четыре часа. Он зашел в "Колокольчик".
- Двойное виски?
Пить не хотелось. Он машинально кивнул.
- Двойное? Да, крольчишка, разумеется.
- Вы ее видели?
Бармен знал Мур-Мур. Да и как он мог не знать - Мур-Мур знали все, она неизменно сидела за стойкой справа от него, локоть к локтю.
- Какой-нибудь час назад.
- Очень она угнетена?
- Ей не хватает только доброго глотка виски.
Бармен не понял, шутит Ален или говорит всерьез. Что, озадачили тебя? Может, даже возмутили? Так тебе и надо! Ошарашивать, шокировать, вызывать возмущение - это вошло у Алена в привычку. Когда-то он делал это нарочно, но за столько лет привык и теперь уже не замечал.
- Похоже, что дождь скоро перестанет.
- А я не заметил, что он идет.
Он еще с четверть часа просидел, облокотясь на стойку бара, потом вышел, сел в машину и поехал по Елисейским Полям. Поднимаясь вверх, к Триумфальной арке, он увидел, что небо и впрямь посветлело, теперь оно было отвратительно желтого, какого-то гнойникового цвета.
Он свернул на авеню Ваграм, затем на бульвар Курсель. Но оттуда поехал не налево, к себе, а поставил машину в верхнем конце бульвара Батиньоль.
Загорались огни световых реклам, вывески. Площадь Клиши была хорошо знакома ему, он мог бы рассказать, какой она бывает ночью и какой - днем, в любое время суток: в часы пик, когда становится черной от человеческих толп, изрыгаемых и заглатываемых входами метро, и на рассвете, в шесть утра, когда ее пустынное пространство отдано во власть подметальщиков и бродяг, он знал, как она выглядит зимой, летом, при любой погоде - в солнечный день, под снегом, под дождем.
За восемнадцать лет, что он смотрел на нее в окно своей комнаты, она намозолила ему глаза до тошноты. Вернее, за семнадцать: первый год жизни не в счет, он не доставал головой до подоконника и, кроме того, не умел ходить.
Он свернул в узкий проход между бистро и обувным магазинчиком. Табличка на двери - сколько он себя помнил, все та же - оповещала:
ОСКАР ПУАТО
Зубной врач-хирург
(3-й этаж, направо)
Каждый день, возвращаясь сначала из детского сада, потом из школы и под конец из лицея, он видел эту табличку и на восьмом году жизни поклялся: будь что будет, но зубным врачом он не станет. Ни за что.
Он не решился подняться на лифте, который раза два в неделю непременно портился, так что бедные пассажиры застревали между этажами.
Тяжело ступая, он поднимался по лестнице, не покрытой ковровой дорожкой, миновал площадку бельэтажа с выходившим на нее кабинетом мозольного оператора, затем площадку второго этажа, где в каждой комнате ютилось какое-нибудь агентство или бюро, представлявшее некое жалкое, а то и сомнительное предприятие.
Все годы, сколько он себя помнит, в доме была по крайней мере одна контора ростовщика. Ростовщики менялись, жили на разных этажах, но не переводились.
В нем не всколыхнулось никаких чувств. Детские воспоминания не вызывали у него сентиментальной растроганности. Наоборот! Он ненавидел свое детство и, если бы мог, стер его в своей памяти, как стирают мел со школьной доски!
Он не питал неприязни к матери. Просто она была ему почти таким же чужим человеком, как его тетки. Мальчиком он видел их обычно раз в год, летом, когда отец с матерью отправлялись в гости к родителям, жившим в Дижоне.
Деда с материнской стороны звали Жюль Пармерон. Его имя и фамилия красовались на вывеске кондитерской. Тетушки были все одного калибра: приземистые, широкие в кости, с неприветливыми лицами. Улыбались они краешком губ и чуть слащаво.