Знакомый владелец типографии предоставил ему кредит. Люзен, впоследствии ставший у него агентом по рекламе, разыскал свободную квартиру на пятом этаже дома на улице Мариньян.
- О чем ты задумался? - спросила Бесси, жуя рогалик.
- А у меня вид, будто я о чем-то думаю? Скажи, что я там вытворял?
- Все распространялся про какого-то парня - вот, мол, у кого голова.
- А как его зовут, я не говорил?
- Ты упомянул, что ужинал с ним.
- С тестем, что ли?
- Может быть, не знаю. Ты все хотел ему рассказать что-то очень важное. Твердил, что важно все, абсолютно все. А потом усадил меня рядом с собой и стал лапать.
- А кавалеры твои не возражали?
- Фотограф, видно, разозлился. Ты опрокинул свое виски, и он упрекнул тебя, что ты слишком много пьешь. А ты ему - "заткнись, не то я тебя так по морде съезжу, своих не узнаешь". И обругал его чудно как-то, я такого ругательства никогда не слыхала. Постой. Да, вспомнила. Ты ему крикнул: "Присосок вонючий!" Я уж думала - подеретесь. Но прибежал официант, и фотограф сразу ушел.
- А Демари?
- Посидел еще минут пять и тоже распрощался.
- Ну и что потом?
- Ты велел подать большую бутылку шампанского. Ты заявил, что вообще-то шампанское - дерьмо, но в честь такого дня полагается пить шампанское. И почти всю бутылку выдул сам. А я бокала три-четыре.
- Тоже небось надралась?
- Немножко. В самый раз.
- А машину кто вел? Я?
- Нет, хозяин кабаре помешал тебе. Вы стояли на тротуаре и спорили долго. Потом тебе надоело, и мы поехали на такси. - Она выпила кофе, и он взял у нее поднос.
- А у нас с тобой что-нибудь было?
- Не помнишь?
- Нет.
- Я почти спала. А ты был как бешеный. Орал на меня: "Шевелись, черт тебя подери! Шевелись, дрянь ты этакая!" До того рассвирепел, что влепил мне пару затрещин. И все орешь: "Шевелись, стерва!" И надо же, подействовало!
Она рассмеялась, глядя на него блестящими глазами.
- А ванну кто принимал?
- Оба.
- Что, вместе?
- Ну да. Уперся: вдвоем и вдвоем. А после ванны пошел и еще себе виски налил. Неужели ты уже выспался?
- Голова кружится. Какой-то я весь разбитый.
- Прими таблетку аспирина.
- Я уже принял три.
- Звонили тебе по телефону?
- Нет. Не знаю даже, кто мне должен звонить.
- Ты раз десять вспоминал про этот звонок и каждый раз хмурился.
Он машинально поглаживал ее по бедру.
На этой кровати никогда не спала ни одна женщина, кроме Мур-Мур. А Мур-Мур спала на ней всего две ночи назад. Какой сегодня день?
Наверно, он все-таки нехорошо поступил, что привел ее сюда. Ладно, это он обдумает после. Глаза у него слипались.
Он снова лег в постель. Ему сразу стало легче. За стеной слышалось слабое гудение пылесоса. Его рука протянулась, нащупала бедро Бесси. Кожа у нее была такая же белая и нежная, как у Адриены.
Но думать о жене и свояченице теперь не хотелось. Раза два или три ему казалось, что он уже засыпает, но потом он сознавал, что не спит, что лишь задремал на минуту. В мире много странного, много всякой мути, ну и пусть, но мир существует. Вот слышно даже далекое рычание автобусов и время от времени - визг тормозов.
Он изогнулся, вывернулся, стягивая с себя пижаму, скомкал ее и бросил поверх простыней, в изножие кровати.
Он почувствовал, как Бесси прижалась к нему всем своим жарким телом. Он не шевелился. Он боялся очнуться от внезапного ощущения блаженства, но пальцы ее с острыми ноготками повели его за собой, и он нырнул в нее.
На этот раз он тотчас сообразил, что звонит телефон, и проснулся мгновенно. Протягивая руку к трубке аппарата, он кинул взгляд на часы. Они показывали одиннадцать.
- Алло! Ален Пуато слушает.
- Говорит Рабю. Я звонил к вам в редакцию. Я еще в тюрьме Птит-Рокетт. Сейчас еду к себе. Неплохо, если бы вы через полчасика могли быть у меня.
- Что-нибудь новое?
- Смотря что считать новым. Вы мне нужны.
- Хорошо, буду. Возможно, немного опоздаю.
- Особенно не задерживайтесь. У меня после вас еще одна встреча. А в два часа я выступаю в суде.
Он спрыгнул с кровати, встал под душ. Он еще мылся, когда в ванную вошла Бесси.
Накинув на плечи мохнатый купальный халат, он взялся за бритву.
- Ты надолго?
- Не могу сказать. Скорей всего на весь день.
- А мне что делать?
- Что хочешь.
- Можно, я еще посплю.
- Пожалуйста.
- Мне вечером быть здесь?
- Нет. Сегодня не надо.
- А когда надо?
- Там видно будет. Оставь свой телефон. Денег дать?
- Я пошла с тобой не из-за денег.
- Я не спрашиваю, из-за чего ты пошла. Мне все равно. Нужны тебе деньги?
- Нет.
- Хорошо. Налей мне виски. В гостиной стоит шкафчик, который служит баром.
- Когда мы вернулись ночью, я обратила на него внимание. Можно выйти туда в таком виде?
Он пожал плечами. Минут через пять он уже натягивал брюки. Разбавив виски водой, он выпил стакан с маху, как пьют неприятное лекарство. Внезапно вспомнилось, что сегодня у него нет машины. Придется потом заехать за ней на улицу Нотр-Дам-де-Лоретт.
- Ты уж меня извини, крольчонок. Тут дело серьезное.
- Догадываюсь. А кто это?
- Адвокат.
- Твоей жены?
Он вышел в гостиную.
- Значит, вы нанимаете меня на полный день?
- Да, мы ведь договорились. Ваш ключ - в кухне на столе. К восьми утра приготовить кофе с рогаликами, будить - в восемь.
Он мчался по лестнице, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, на углу поймал такси.
- Бульвар Сен-Жермен, сто шестнадцать. Кажется, так.
Верно, дом 116, он ничего не перепутал. Вспомнив, что Рабю живет на четвертом этаже, он вошел в лифт. Звонок. Открыла очкастая секретарша. Она, должно быть, узнала его.
- Сюда. Подождите, пожалуйста, минутку. Мэтр Рабю говорит по телефону.
Справа - двустворчатая дверь; налево - коридор, куда выходят рабочие комнаты. Стрекот пишущих машинок. В коридоре то и дело появляются стажеры - их всегда много у Рабю, - делают вид, будто прогуливаются, а сами краешком глаза косят на него, Алена.
Дверь открылась.
- Заходите, старина. Я целый час беседовал с вашей женой.
- Она наконец решилась заговорить?
- Не совсем в том смысле, как мы этого ожидали. О непосредственных мотивах преступления она так ничего и не сказала. Как, впрочем, и о многом другом. Но она меня не прогнала, а это уже некоторый прогресс. Знаете ли вы, что ваша жена очень умная женщина?
- Да, мне об этом уже не раз говорили.
Он не добавил, что, на его вкус, ум отнюдь не принадлежит к числу наиболее ценных женских достоинств.
- Такую твердость характера и воли не часто встретишь. Сегодня она в тюрьме второй день. Ей дали крохотную одиночку. Сначала ее хотели поместить вместе с другой заключенной, но она отказалась. Возможно, теперь она передумает.
- Ее переодели в арестантское платье?
- Подследственные ходят в своем. Работать ее пока что не заставляют. От свиданья с вами она отказалась наотрез. В этом пункте она непоколебима. И все это очень спокойно, без рисовки. Она тотчас дает вам почувствовать: раз она что-то решила, бесполезно ее переубеждать. "Передайте ему, - сказала она мне, - что я не хочу его видеть. Если мы и встретимся, то лишь на суде, но там это неизбежно, и, кроме того, мы будем далеко друг от друга". Так она мне сказала, слово в слово. Я пытался объяснить ей, в каком тяжелом состоянии вы находитесь, но она спокойно возразила: "Он никогда не нуждался во мне. Ему необходимы просто люди, неважно кто, лишь бы кто-то был под боком".
Ален был ошеломлен настолько, что пропустил последующие фразы адвоката мимо ушей.
"…Ему необходимы просто люди, неважно кто…"
Это была правда. Он всегда испытывал потребность в том, чтобы вокруг толкались приятели, сотрудники. Стоило ему остаться одному, как им овладевала тревога, смутная, тягостная. Его томило ощущение грозящей неизвестно откуда опасности. Вот почему прошлой ночью, несмотря на опьянение, он привел к себе эту девку. Что будет с ним сегодня вечером? А завтра?
Он вдруг увидел себя бесприютно слоняющимся по своей квартире, которая некогда служила мастерской художнику, один на один с ночным Парижем.
- Днем к ней придет на свидание отец. На это она согласилась сразу же: "Мне жаль отца! - сказала она. - Для него - да, для него это действительно крушение всей жизни". Я сообщил ей, что ее мать больна, но это известие ее не огорчило, она даже не поинтересовалась, что с матерью. Я пытался завести с ней разговор об ее защите на суде. Нельзя же в самом деле допустить, чтобы ее приговорили к двадцати годам, а то и к пожизненному заключению. Мотивировка преступления должна вызвать у присяжных сочувствие к подсудимой. Я вижу лишь одну возможность - убийство на почве ревности. Но вы в этом случае отпадаете.
- Почему?
- Вы мне сами сказали: вот уже почти год, как вы со свояченицей не встречались. Слишком запоздалая ревность - в нее никто не поверит. Не думайте, что полиция сидит сложа руки. Не позже чем сегодня вечером детективы обнаружат, а скорей всего уже обнаружили меблированную квартиру, которая служила местом встреч. И в ваших же интересах во что бы то ни стало выяснить, кто этот человек, вставший между сестрами.
Он взглянул на Алена, который вдруг побледнел.
- Это непременно нужно?
- Мне кажется, я вам уже все объяснил. Не стану вас уверять, будто тут нет для вас ничего неприятного, но либо мы все болваны, либо надо считать, что такой человек был. Постарайтесь припомнить, не замечали ли вы в поведении вашей жены в последние месяцы чего-нибудь необычного.
Ален вдруг почувствовал, как кровь, мгновение назад отхлынувшая от его лица, горячей волной заливает ему щеки, лоб, уши. Как он раньше об этом не подумал? Вопрос Рабю, покоробивший его своей грубостью, освежил в его памяти прошлое - возможно, помогло этому и то, что произошло в минувшую ночь между ним и Бесси.
На протяжении всех лет их совместной жизни Мур-Мур никогда не тяготилась супружескими обязанностями. Они даже придумали особую игру, которая была их секретом. Мур-Мур читала, смотрела телевизор или писала статью. Внезапно полушепотом он обращался к ней:
"Посмотри на меня, Мур-Мур".
Она оборачивалась к нему, все еще занятая своими мыслями, потом, рассмеявшись, произносила:
"Ах, вот оно что! Ладно, хватит на сегодня. И какими это флюидами ты умудряешься на меня действовать?"
Однако последнее лето не раз случалось так, что она смущенно отговаривалась: "Прости, но только не сегодня. Не знаю, что со мной. Что-то я устала".
"Я тебя не узнаю".
"Может, это старость?"
Рабю наблюдал за ним.
- Ну как?
- Думаю, что вы правы.
- Приятного, конечно, мало, но придется вывернуть все это перед судом. Вы же хотите, чтобы ее оправдали, так?
- Да, очевидно.
- Даже если она не вернется к вам?
- Судя по заявлению, которое она вам сегодня сделала, она не намерена больше жить со мной.
- Вы еще ее любите?
- Полагаю, что да.
- Полиция, несомненно, уже подумала о наличии неизвестного нам человека. Возможно, она выяснит, кто это. Но, по-моему, у вас все же есть преимущество перед детективами, не исключено, что речь идет о ком-то, кого вы хорошо знаете.
Рабю почувствовал, что собеседнику стало не по себе.
- Что с вами?
- Не обращайте внимания. Вчера мне пришлось ужинать у зятя, а потом я напился до бесчувствия. Неважно. Я вас слушаю.
- И затем она сказала нечто такое, что глубоко поразило меня. Я запретил ей повторять это кому бы то ни было. Я заговорил с ней о вашем сыне, о Патрике. Советовал подумать о нем, о его будущем. И знаете, что она мне ответила, и притом как-то сухо, даже черство? "Материнские чувства всегда были мне чужды". Это действительно так?
Ален задумался, восстанавливая в памяти прошлое. Когда родился Патрик, они были небогаты. Он появился на свет еще до того, как Алена осенила мысль о журнале. Поначалу Мур-Мур все свое время отдавала ребенку, и ее материнское усердие граничило с педантизмом. Это была та же старательность и аккуратность, с какими она печатала на машинке свои статьи, переписывая заново целую страницу, если на ней оказывалась ошибка.
Так они прожили в Париже около двух лет: он, она и малыш. Потом взяли няню, и Мур-Мур опять с головой ушла в работу. А по вечерам приезжала, куда он ей назначал - в кафе, в рестораны, - и домой они возвращались поздно.
Ей никогда не приходило в голову зайти перед сном взглянуть на спящего ребенка. Обычно Ален это делал один.
Вскоре они купили и перестроили "Монахиню", где теперь проводили уик-энды. Но Мур-Мур и приезжала-то туда главным образом потому, что это позволяло ей побольше поработать.
- Да, понятно, почему она так сказала, - пробормотал Ален.
Рабю взглянул на стенные часы и поднялся. В кабинете зазвонил телефон, адвокат снял трубку.
- Слушаю. Да, соедините. Он еще здесь. Из вашей редакции, - добавил Рабю, передавая трубку Алену.
- Алло, Ален? Говорит Борис. Вот уже полчаса пытаюсь связаться с тобой. Звонил к тебе на квартиру. Какой-то симпатичный женский голос - не знаю только чей - сообщил мне, что минуту назад тебя вызвали по телефону и ты умчался. Она сказала, что разговор был с адвокатом. Я позвонил Эльбигу, но его в конторе не оказалось. Все-таки я разыскал его, и он передал мне, что ты у Рабю. Есть новости. Час назад к нам сюда явился комиссар Румань с двумя полицейскими. Он предъявил ордер, подписанный следователем, и сидит теперь в твоем кабинете. Он перерыл у тебя все ящики, ни одной бумажки не пропустил. Потом попросил у меня список сотрудников и заявил, что ему необходимо с ними побеседовать с каждым в отдельности, но что это не отнимет много времени. Первыми почему-то потребовал вызвать телефонисток.
- Хорошо, я сейчас приеду.
Ален опустил трубку на рычаг и повернулся к Рабю. Адвокат нетерпеливо ожидал конца разговора.
- У меня в кабинете комиссар Румань с двумя полицейскими. Они там произвели обыск. Сейчас он допрашивает сотрудников и первыми захотел выслушать телефонисток.
- Что я вам говорил?
- Вы полагаете, он подозревает кого-то из работников редакции?
- Во всяком случае, идет по следу, и вам ему не помешать. Спасибо, что зашли. Постарайтесь разыскать нашего героя.
Нашего героя! Он вложил в эти слова столько иронии, что Ален невольно улыбнулся.
- Вам бы сейчас не повредило пропустить стаканчик. Бар у нас тут внизу, налево от входа, в табачной лавке.
В Алене закипала злость против Рабю. Он готов был его возненавидеть, возненавидеть за все - за то, как адвокат вызвал его к себе, за то, как передал слова Мур-Мур, за то, как под конец намекнул, что Алену не обойтись без выпивки.
Понурив голову, Ален ожидал лифта. Минуту спустя он подошел к стойке маленького бара.
- Двойную виски!
- Простите?
- Двойную порцию, если так понятней.
За ним с любопытством наблюдали какие-то рабочие в спецовках.
Встреча с Руманем не улыбалась Алену. Стоит комиссару на него взглянуть, и он тоже догадается, как Ален провел ночь.
Нет, ему не стыдно. Он волен делать все, что вздумается, он всю жизнь вызывающе держался с людьми, шокировал их - нарочно, из спортивного интереса.
И все-таки сегодня, когда люди смотрят ему в лицо, у него вдруг появляется чувство неловкости. Почему? Ведь он ничего худого не сделал. Он непричастен к тому, что произошло. Тысячи мужчин спят со своими свояченицами - это всем хорошо известно. Младшие сестры всегда не прочь попользоваться тем, что принадлежит старшим.
Нет, Адриена никогда по-настоящему его не любила, но ему было на это наплевать. Возможно, и Мур-Мур тоже не любила его.
И вообще, что значит это слово - "любовь"? Он продает ее по миллиону экземпляров в неделю. Любовь и секс. Это ведь одно и то же.
Он не любит одиночества. Не из потребности в обмене мыслями и даже не потому, что нуждается в чьей-то привязанности.
- На улицу Нотр-Дам-де-Лоретт! - бросил он шоферу, захлопывая дверцу такси.
Так почему же одиночество так ему неприятно? Потому что он испытывает потребность в чьем-то присутствии - все равно в чьем. Одинокие старики держат собаку, кошку, канарейку. Некоторые довольствуются даже обществом золотых рыбок.
Он никогда не смотрел на Мур-Мур как на золотую рыбку, но теперь, по-новому оценивая прошлое, Ален вынужден был признать, что нуждался главным образом лишь в ее присутствии. Ему просто нужно было, чтобы она всегда находилась рядом - в баре, в ресторане, в машине. Справа от него, в нескольких сантиметрах от его локтя.
По утрам и под вечер он ждал ее звонка и нервничал, если звонок запаздывал. Но за семь лет совместной жизни был ли у них хоть один серьезный разговор?
Правда, в пору, когда он основывал журнал, он часто рассказывал ей об этом будущем издании. Он был увлечен, уверен в успехе. Мур-Мур смотрела на него с милой улыбкой.
"Ну, как твое мнение?"
"Разве такого журнала еще не было?"
"Были, да не совсем такие. Мы бьем на интимное, личное. Теперь это очень важный момент, ты, по-моему, его недооцениваешь. Лозунг дня - личность, индивидуальность, как раз потому, что у нас все стандартизовано, в том числе и развлечения".
"Может быть, ты и прав".
"Хочешь работать у меня в редакции?"
"Нет".
"Почему?"
"Жене патрона не годится быть в числе сотрудников".
Потом у них возникла проблема виллы. Они набрели на этот дом как-то в субботний день, когда ездили на прогулку за город. А в воскресенье в мотеле, где они остановились, Ален уже строил планы.
"Загородный дом нам просто необходим, ты согласна?"
"Возможно, но не слишком ли это далеко от Парижа?"
"Достаточно далеко, чтоб отпугнуть всяких зануд, но не слишком далеко, чтобы оттолкнуть друзей".
"А ты собираешься приглашать много народу?"
Мур-Мур не протестовала. Она ни в чем ему не препятствовала, охотно его слушала и повсюду за ним ездила, но его восторгов не разделяла.
- Остановитесь, шофер. За этой красной машиной.
- Это ваша?
- Да.
- Они вам, кажется, налепили на стекло два штрафных талона.
Совершенно верно. Два штрафа. Гм, он забыл ключ на приборном щитке. Включая зажигание, Ален кинул взгляд в сторону кабаре, где никогда, до прошлой ночи, не бывал. Рядом со входом висели фотографии обнаженных девиц. На самой большой в центре он узнал Бесси - судя по всему, она была здесь звезда.
Через несколько минут он подъехал к зданию своей редакции на улице Мариньян. Машину он оставил во дворе. Он не сразу решился подняться наверх. Был уже первый час. На первом этаже - ни души, все помещения заперты.
Что это, он докатился до того, что боится какого-то помощника комиссара сыскной полиции?
Он вошел в лифт. В коридорах было пусто. В большинстве отделов тоже. Дверь его кабинета была широко распахнута, он увидел ожидавшего его Бориса.
- Ушли?