Мама ее не любит. По-моему, она не любит ни одну из сестер, поэтому я так плохо знаю своих родственников. Остальные навещают друг друга, даже Альберта, когда приезжает из Страсбурга в Париж, и Марион, жена морского офицера, живущая в Тулоне.
Была ли тетя Ирис счастлива? И счастлива ли сейчас? Недавно я встретила ее на улице. Но она меня не видела, а я не решилась подойти к ней. Ирис похудела, черты ее заострились, и от этого она стала похожа на мою маму.
- Странная вы девушка, Лора.
Шимек редко называет меня по имени. Его маленькие глазки лукаво поблескивают, и, как всегда, непонятно, посмеивается он или говорит серьезно. Но, по-моему, не посмеивается, скорей, растроган.
- Ну что ж, посмотрим, что вам уготовит судьба.
У мамы продолжаются "девятины", и вечером во вторник от нее попахивает уже не вином, а то ли коньяком, то ли виски. Этих напитков дома у нас не держат, так что, я думаю, она съездила на машине в Живри или Версаль и купила несколько бутылок.
Встает она теперь все позже. Во вторник я поднялась очень рано и думала, что буду первой. Но вхожу в кухню и вижу там отца. Поклясться, конечно, не могу, но мне показалось, что он передал Мануэле записку. Она, во всяком случае, сунула за вырез платья сложенную бумажку.
- Сегодня подадите мне на завтрак апельсиновый джем, - для отвода глаз произносит отец.
Бедняга! В его-то годы прибегать к таким детским хитростям!
Я наливаю себе кофе и говорю, что гренков не нужно. Мне не хочется есть. Однако в столовую иду и сажусь напротив отца.
- Западный ветер подул, - замечает он. - Надо ждать дождя.
Я киваю и пристально смотрю на него, а он склоняется над тарелкой. По моим меркам, отец уже стар, и мне странно, что он влюбился. Хотя он всего на год старше профессора. Мне неприятно, что я несправедлива к отцу, но пересилить себя не могу.
Оливье спустился в столовую, когда я пошла за мопедом. А когда я приехала к обеду, у мамы были красные веки и ходила она, как лунатик. Не знаю, почему я решила пообедать дома, а не в больничной столовой. Отец обыкновенно ест в каком-нибудь ресторанчике неподалеку от службы, а брат - в университете.
Кажется, у меня появилась потребность наладить контакт с семьей, только вот не удается мне это. Как не удалось найти, куда мама прячет бутылки. Отец, я знаю, тоже искал. И тоже безуспешно. Мама хитрее всех нас.
Вечером я иду на курсы английского языка, занятия там два раза в неделю.
А в среду, как обычно, Мануэла долго валяется в постели. У нее выходной день. Нет, она не спит. Просто лежит, курит, читает испанские романы. А когда внизу наступает тишина, Мануэла спускается в халате поверх ночной рубашки и делает себе большую чашку кофе с молоком.
Убеждена, что она наслаждается каждой минутой утреннего ничегонеделания, а в полдень, принарядившись, идет в Живри на автобус. Обедает она в ресторанчике со своей подругой Пилар, которая состоит в прислугах у крупного промышленника на авеню Поль-Думер. Потом они ходят по магазинам, где-нибудь ужинают, а вечером отправляются на танцы в дансинг "У Эрнандеса" на авеню Терн. Возвращается Мануэла чаще всего последним автобусом, который приходит в Живри в ноль двадцать.
Отец сегодня вернулся позже, чем обычно, в девятом часу; мы ждем его, за стол не садимся.
Ужина мама не приготовила, просто открыла банку консервированного супа и купила холодных мясных закусок. Майонез, и тот в баночке, чего несколько лет назад мама в своем доме не потерпела бы. Правда, чувствует она себя скверно. "Девятины", по всем признакам, идут к концу: долго ей такого не выдержать.
Когда в саду раздается шум подъехавшей машины, мама каким-то не своим голосом замечает:
- Надо же, все-таки вернулся…
Мы с Оливье переглядываемся, и я чувствую, что, как брат ни зол на отца, это его покоробило. Мы уже сидим за столом, и, когда папа входит, я впиваюсь ему взглядом в лицо, а он бормочет:
- Добрый вечер, дети.
Уж не чудится ли мне? Готова поклясться, что от него пахнет духами, а губы распухли, словно он целовался взасос. В глазах озорной блеск. Никогда еще я не видела у него такого выражения. Он прямо-таки утратил чуть ли не всю свою чопорность и важность.
Только бы Оливье… Я наблюдаю за братом: он тоже принюхивается, хмурится.
- А дождя ведь так и не было, - произносит отец, но слова его падают в пустоту. Никто не отзывается. Мама мрачно смотрит на него. Такого тяжелого ужина у нас еще не было.
Но отец ничего не замечает. Он счастлив. В душе он ликует, и это видно по его сияющим глазам. Он с аппетитом ест, примирившись с общим молчанием: ему не хотят отвечать, ну и не надо, внутренне он все равно ликует.
Выходит, он действительно сунул тогда Мануэле записку? Вполне возможно. Попросил ее о свидании? Ручаться не могу, но мы в нашей семье приучены истолковывать любые знаки и жесты.
Значит, он встречался с нею. Значит, это ее духами пахнет от него, и Оливье сейчас как раз старается понять, так ли это. Ну, а мама, хоть и не открывает рта, тем не менее ведет какой-то внутренний монолог, и раза два ее губы трогает саркастическая улыбка.
Отец складывает салфетку и идет к себе в кабинет, а я понимаю, что брат в таком состоянии, что сейчас кинется за ним. Я смотрю на него взглядом гипнотизера и повторяю про себя: "Только бы он туда не пошел…" И Оливье останавливается перед кабинетом. Проходя мимо, я шепчу ему:
- Сейчас же иди ко мне в кабинет, - а сама, как всегда по средам, принимаюсь убирать со стола. Мама делает вид, будто хочет мне помочь, но, покачнувшись, хватается за стул; я отвожу ее к креслу, а она бормочет:
- Опять голова закружилась…
Притворяется? По пути на кухню, где мне предстоит вымыть посуду, я включаю телевизор. Даже не знаю, на кого я злюсь больше - на отца или на Мануэлу.
Поднимаюсь к себе: Оливье разлегся на моей кровати и даже башмаки не удосужился снять. Пиджак валяется на полу - брат кинул его через всю комнату на стул, но не попал.
- Чего надо? - спрашивает враждебно Оливье.
- Поговорить с тобой.
- На какой предмет?
- Сам знаешь. Постарайся успокоиться. Нельзя жить в таком нервном напряжении.
- А что, по мне заметно?
По правде сказать, сейчас, лежа на моей кровати, он выглядит совершенно спокойным, но это спокойствие как раз и пугает меня.
- Не воспринимай ты эту историю так трагически.
- Ты имеешь в виду эту старую сволочь?
Выходит, брат пришел к тому же выводу, что и я. Верней, предполагает то же самое.
- Ты отца так называешь?
- Интересно, а как бы ты назвала его, окажись ты на моем месте? Я их застукал.
- Что ты несешь?
- Это правда. Я уже начал подозревать. А вчера заметил, как они переглядываются с заговорщическим видом, и Мануэла вдобавок попросила меня не приходить к ней.
- И как же тебе удалось их встретить?
- Да никак. Я следил за Мануэлой. Я знал, что они с Пилар встречаются в ресторане на авеню Ваграм. Без нескольких минут час Мануэла вошла туда. Раньше по средам, поев, они ходили по магазинам или шли в кино. На этот раз, выйдя около двух из ресторана, они направились к площади Звезды и там, хихикая, расстались. Мануэла спустилась в метро. Я был на мопеде и не мог последовать за нею. Но тут меня осенило, и я понесся к станции "Орлеанская застава", она рядом с конторой отца. Он действительно топтался там и поглядывал на часы - ждал ее.
- Он тебя не видел?
- Нет. Наверно, нет. Впрочем, мне наплевать, даже если видел. Мануэла вышла из метро, они о чем-то пошушукались и пошли по авеню генерала Леклерка. - Оливье вскакивает; чувствуется, что ему необходимо разрядиться в движении. - Теперь-то понимаешь? А уж хвост он перед ней распускал, как молоденький, и все норовил за ручку ее взять. Они остановились перед маленькой гостиницей, и отец со смущенным видом наклонился к Мануэле и что-то зашептал.
- И они туда вошли?
- Да.
- А ты уехал?
- А ты считаешь, я должен был торчать там, пока они в нескольких десятках метрах от меня занимались своими гнусностями? Ладно, пусть она только придет! И этот сукин сын тоже свое получит.
- Оливье, он же твой отец!
Глупая реплика, и Оливье еще заострил ее глупость.
- Ах, так он по-отцовски переспал с моей девушкой?
Брат разъярен. Он может выкинуть все, что угодно. Боюсь, как бы он не ринулся вниз и не устроил скандал.
- Ты что, действительно так любишь ее?
- Да.
- Даже теперь, после того как…
- Даже после! - угрожающим тоном отрезает он.
- Но ты же должен понимать, что из этой вашей любви ничего не выйдет.
- А из любви, значит, должно что-то выйти? И ты думаешь, что из твоей любви с профессором что-нибудь выйдет?
- Так ты знаешь? - ошеломленно протянула я.
- Давно уже. Больше полугода.
- Кто тебе натрепал?
- Так получилось, что я месяца два ходил с одной девчонкой, медицинской сестрой из Бруссе. Она спросила, не твой ли я брат. Вид у нее при этом был такой загадочный, что у меня появилось подозрение, и я не отставал от нее, пока она мне все не выложила.
- Как ее зовут?
- Валери Сен. Она из кардиологии. Их шеф дружит с твоим и вместе с ним делает какие-то работы.
- Знаю.
- Так что понимаешь, почему я был уверен, что ты станешь его защищать?
Он имеет в виду отца. Не знаю даже, что ему ответить. И что думать.
- Уверяю тебя, Оливье, это совершенно разные вещи.
- Ну, разумеется!
- Как ты вообще можешь сравнивать?
- Ты, видно, забыла, что ради него бросила молодого врача, не помню его фамилию. - Он и про мою связь с Ропаром знает. - Все эти старикашки - сволочи, а девицы, которые за ними бегают, - шлюхи!
- Оливье!
- Что Оливье?
И я вдруг заревела. В последний раз Оливье видел меня плачущей, когда я была еще девчонкой. Он смешался, пробормотал:
- Ну ладно, извини.
Руки за спину, он ходит по комнате, а под нами, у себя в кабинете, отец наверняка слышит его шаги и отзвуки нашего жаркого спора. Оливье бросает:
- Ты свободна. Живешь как хочешь.
- Постарайся хотя бы маму не вмешивать.
- Неужели ты думаешь, что она знает меньше твоего?
- С чего ты взял?
- Ты полагаешь, она не заметила, как отец встал с постели и поперся на третий этаж, чтобы подслушивать у нас под дверью? А сегодня не поняла по его роже, хоть и была пьяна, что он пришел не со службы? Идиот, он же даже не подозревает, что от него разит духами!
- Почему же она ничего не сказала?
- Она никогда ничего не говорит. Копит. Ждет своего часа.
- Ты думаешь, она хочет подать на развод?
- Нет.
- Тогда что же?
- Первым делом она выгонит Мануэлу, а тогда мне придется раздобыть денег и уйти вместе с нею. Я не остановлюсь даже перед кражей.
Я утираю глаза. В голове шумит, и я открываю окошко, чтобы впустить капельку свежего воздуха.
- Ну вот, теперь ты все знаешь. Только, ради бога, не беспокойся за меня. Я уже не мальчик.
Да, ему уже девятнадцать. Правда, и мне всего двадцать один.
- Спокойной ночи, Оливье.
- Спокойной ночи, Лора. Постарайся уснуть. Прими снотворное.
- Спасибо. Ты тоже.
У меня такое чувство, что ему не хочется уходить от меня, что между нами возникла какая-то новая связь. Но все-таки он уходит и поднимается на чердак в свою так называемую лабораторию.
Спуститься в гостиную к маме, одиноко сидящей у телевизора, у меня не хватило духа. Сегодня мне не хочется видеть ни ее, ни отца. Все, что могла, я сделала. И если у меня ничего не получилось, то это уж не моя вина.
Я принимаю одну, потом вторую таблетку снотворного - так вернее, что засну. Совершаю вечерний туалет, гашу свет и ложусь.
Проспала я довольно долго, часа три, если не больше, и проснулась от жизнерадостных воплей у калитки. Молодые парни со смехом что-то кричат по-испански.
Мануэла не приехала с последним автобусом. Такое уже бывало. Она нашла попутчиков, которые подбросили ее до дома; все они в хорошем настроении и, видимо, навеселе. Она уже у дверей, а они все никак не уймутся, кричат. Наконец взревел мотор, и машина уехала.
Спустился ли Оливье, чтобы встретить ее? Зажигаю свет и смотрю на часы: двадцать пять третьего.
Пытаюсь снова уснуть, но все-таки прислушиваюсь. В комнате Мануэлы шаги двух человек, а вот и голос Оливье, он чуть ли не кричит. Валится стул. Кто-то тяжело падает на железную кровать.
Невозможно, чтобы родители не слышали. Отец вряд ли посмеет встать и вмешаться. Вскрикивает Мануэла - один-единственный раз. Брат продолжает осыпать ее ругательствами, и вдруг его голос прерывается. Кажется, он упрашивает, умоляет ее о прощении.
Теперь уже ласковым, жалобным голосом говорит Мануэла, а я незаметно для себя засыпаю.
III
Я ждала невесть какой катастрофы. Опасалась, а вдруг Оливье со скандалом уйдет из дому; ведь без денег, без профессии - он явно бросит учение. Ну, а мысль, что отец сбежит с Мануэлей, мне даже в голову не приходила; по-моему, и мама того же мнения.
Однако я знаю, что, если положение будет обостряться, неминуемо произойдет взрыв.
В четверг утром Оливье спускается с чердака, нисколько не скрываясь. Напротив, останавливается на площадке и неторопливо закуривает сигарету, словно утверждая свои завоеванные права. Он побрит, полностью одет. Видимо, проведя ночь у Мануэлы, воспользовался и ее ванной.
Выглядит он утомленным, но спокоен, чересчур даже спокоен. Когда Оливье входит в столовую, отец еще продолжает завтракать, но оба делают вид, будто не замечают друг друга, даже не здороваются. Мануэла приносит брату кофе и яичницу, и он, вероятно, умышленно, чтобы подчеркнуть свое право собственника, шлепает ее по заду.
Мама совсем дошла. На ее дрожащие руки и подергивающееся лицо страшно смотреть: вдруг самопроизвольно сокращается какая-нибудь мышца, и она судорожно искажается; все это свидетельствует о сильном алкогольном отравлении. Она почти ничего не ест, чуть не каждый день у нее рвота. Однажды ее вырвало прямо на лестнице, она даже не успела добежать до ванной.
Теоретически это уже конец "девятин", но пока незаметно, чтобы она уменьшила дозу спиртного. Бывает, мама ни с того ни с сего захихикает, а то смотрит на нас, как бы говоря: "Ишь, какой у вас хитрый вид! Думаете, я ничего не знаю? А я - то знаю побольше вашего…"
Мне неизвестно, когда она начала попивать. Спрашивать у отца я не смела - у нас в доме это запретная тема. Я часто пыталась вспомнить, какой была мама во времена моего детства. В памяти всплывает ее грустное, а то и унылое, скорбное лицо. Я спрашивала:
- Мама, ты что, плачешь?
- Не обращай внимания. У взрослых бывают свои огорчения, детям о них незачем знать.
Может быть, такой вид у нее был во время "девятин"? Правда, в ту пору они случались редко. К нам еще наезжали ее брат, сестры, всякие двоюродные родственники. Они привозили своих детей, и мы играли в саду. А днем гуляли у прудов. Сколько мне тогда было? Лет пять, не меньше, потому что брат уже ходил.
Так продолжалось несколько лет. Потом мама поссорилась с сестрой, которая живет на улице Алезии и замужем за владельцем транспортной конторы. А вскоре разругалась и с братом.
Ирис, моя единственная незамужняя тетка, всегда приезжала к нам с конфетами, умела ладить с отцом.
Время от времени к маме вызывали из Живри доктора Леду. Он и сейчас наш домашний врач, и хотя уже поседел, не кажется мне стариком.
Года два назад у мамы были особенно скверные "девятины", и закончились они длительным обмороком. Пульс у нее был меньше пятидесяти, губы стали совсем белыми. Отец не успел еще перенести маму на кровать, как примчался доктор и сделал ей укол. Я была с ними. Впервые присутствовала при их разговоре на эту тему.
- Завтра я загляну. А сейчас она будет спать.
- Никакой опасности нет?
- Сейчас нет.
- А потом?
- Если она станет пить чаще и все в больших количествах…
- Неужели ничего нельзя сделать?
- Теоретически можно. Я могу направить ее в клинику на гипнотерапию. Это займет около месяца. После этого несколько недель или месяцев она не будет пить. Но девяносто восемь из ста за то, что потом начнет снова. Тут, главное, надо выяснить причину.
Я прямо слышу, как отец неспешно отвечает:
- С детства брат и сестры твердили ей, что она уродина и никто не захочет на ней жениться.
- Ну, все-таки кто-то захотел.
Мне показалось, что на губах отца мелькнула горькая усмешка.
- Она всегда была замкнута. Из-за своей внешности старалась держаться в стороне от сверстников.
- Когда вы женились на ней, она уже пила?
- Не могу утверждать. Если и пила, то очень немного, я ничего такого не замечал. Вначале она отказывалась от служанки и настаивала на том, что всю домашнюю работу будет делать сама. У меня впечатление, что брак разочаровал ее.
- А дети…
- Она была чудесной матерью, пока они были маленькие и полностью зависели от нее. А дальше становилась к ним безразличнее. Я не хочу сказать, что они совершенно не интересовали ее, но… - и отец сделал какой-то неопределенный жест.
Впервые ко мне относились как к взрослой и позволили присутствовать при таком разговоре; пожалуй, никогда больше я не испытывала такой внутренней близости с отцом.
Когда "девятины" подходят к концу, маму начинает глодать стыд. Дня два-три она не вылезает из постели, ничего не ест, кроме овощных отваров, потом начинает робко, как тень, бродить по дому, и лицо у нее в это время печальное и отрешенное. При этом она упрямо держится сотворенной ею же самой легенды: "Ну за что я так мучаюсь от этой мигрени?"
Как и предупреждал нас доктор Леду, мама быстро слабеет. Она очень постарела и нередко, как отец, хватается за сердце.
Я часто злюсь на маму. Не могу забыть, что из-за нее у меня не было нормального детства, да и сейчас она беспрестанно подрывает согласие в семье. Да какое там согласие! И какая семья! Каждый тянет в свою сторону. Отец и брат не разговаривают, не глядят друг на друга. Прямо как посторонние.
Тем не менее я жалею маму. Даже сочувствую ей. Догадываюсь, что она не виновата в происходящем с нею и страдает из-за этого больше нашего.
В последний раз, когда мы вызывали доктора Леду, он порекомендовал показать маму психиатру:
- Попробуйте. Конечно, услышав это слово, она воспротивится и станет доказывать, что она не сумасшедшая. В общем, это действительно так. Но при всем при том… Впрочем, я не специалист…
- Так что же вы посоветуете?
- Честно скажу, не знаю. Лекарство может оказаться хуже болезни. Психиатр захочет положить ее в клинику на обследование…
- Она этого не вынесет.
- Ну что ж, пока семья терпит…
Кончается четверг. Вечером я обнаруживаю в кухне остатки кофейного торта. Значит, маму приезжала проведать тетя Бландина: она всегда привозит кофейный торт.
Мама давно уже помирилась с сестрами, хотя наезжают они к нам довольно редко. Но теперь у теток появилась тенденция во всем винить отца: "Замкнутый, надменный, думает только о службе, слова ласкового для жены не найдет".