- Всегда хотел жить в стране, где нет расизма.
- Ясно, - кивнул Эрнст. - А я, знаешь, что бы я сделал?
- Что?
- Я бы купил самолет, Герман. И возобновил бы авиаперевозки.
- Зачем? - не понял я.
- Затем, что я могу счастливо прожить в городе, где есть расизм. Но в городе, где нет авиации, я жить не могу.
- Разве это так важно?
- Понимаешь, - Эрнст всё сильнее наклонял канистру, чтобы наполнить посуду, - дело не в авиаперевозках как таковых. Вообще, если б не я, всё это хозяйство, - он повел рукой вокруг, - давно бы уже выкупили. Асфальт распахали б и засадили всё кукурузой. Всё, Герман, ты понимаешь, всё, что тут строили, они бы засадили кукурузой!
- Почему же они до сих пор этого не сделали?
- Потому что это до сих пор государственная собственность. Но поверь, как только меня уволят, они всё это начнут скупать. Потому что им ничего не нужно, кроме их кукурузы, ты понимаешь? - Эрнст заметно опьянел, говорил нечетко, но проникновенно. - Им и самолеты нужны, только чтобы ухаживать за кукурузой. Они не любят авиацию, Герман. А для меня самолеты - это не просто профессия. Знаешь, я с детства мечтал о небе, я школьником рисовал в тетрадях модели, которые мчатся где-то там, над нами, наверху. Вспомни, Герман, мы же все в детстве хотели стать авиаторами, хотели летать, добраться до неба! Нас же всех называли в честь космонавтов, чувак!
- Особенно тебя.
- Да ладно, - отмахнулся он. - И что случилось с нашими мечтами? Кто отобрал у нас наши билеты на небеса? Почему нас загнали на эти задворки, я тебя спрашиваю?! - Эрнст нервно повел головой и замолчал. Я тоже молчал, не зная, что ответить. Наконец он снова заговорил. - Для меня это дело принципа. Я хочу возобновить авиационные перевозки в этом городе, где все оказались слабаками и засранцами и позволили нагнуть себя разным мудакам. Можно сказать, это дело всей моей жизни.
- Хорошо, - я пытался как-то его поддержать. - А танк зачем?
- Герман, ты историк?
- Историк.
- Скажи, сколько Рейх успел выпустить тигров?
- Какую модель?
- Без разницы.
- Около полутора тысяч.
- Точно, - обрадовался Эрнст. - Тысячу триста пятьдесят пять, если быть точным. По-твоему, это много?
- Мало, - подумав, ответил я.
- Очень мало, - согласился Эрнст. - А знаешь, сколько их уцелело до наших дней?
- Штук сто, - сказал я наугад.
- Шесть, Герман, всего шесть штук. И сколько, по-твоему, сегодня будет стоить тигр?
- Миллион?
- Миллион. Не меньше миллиона.
- И ты знаешь, где его найти? - стараясь скрыть сомнение, спросил я.
- Не знаю, - ответил Эрнст. - Но где-то он точно есть. Я его чувствую. Когда-нибудь я вытащу его, и тогда ложил я на всех этих бизнесменов, которые скупают металлолом по колхозам. Продали авиацию, суки, - он снова налил.
Только теперь я увидел, насколько он пьян. Поэтому даже спорить с ним не хотел. В общем, подумал, почему бы и не авиаперевозки. Не худшая мечта для человека, который живет в бывшей столовой.
- Ладно, Герман, - снова заговорил Эрнст. - Время работает на нас. И вообще, - начал он о чем-то другом, - история нас ничему не учит. Ты представляешь, что такое танковая война? Это великое переселение народов. Вот представь себе этих простых немецких механиков, молодых ребят, большинство из которых впервые выбрались так далеко от дома. Скажем, ты родился и вырос в небольшом немецком городке, ходил там в церковь, в школу, познал первую любовь, без особого интереса следил за политикой, за сменой канцлера, скажем. Потом началась война и тебя забрали в армию. Там ты прошел подготовку и стал танкистом. И начал продвигаться на восток, всё дальше и дальше в восточном направлении, пересекая границы, занимая чужие города, уничтожая вражескую технику и живую силу противника. Но всюду, ты понимаешь, всюду это были примерно такие же точно города и такие же точно пейзажи, как у тебя на родине. И люди по большому счету, ну, если не иметь в виду коммунистов и цыган, тоже были такими же, как у тебя на родине, и женщины красивые, а дети - непосредственные и беззаботные. И ты занимал их столицы, не особо заботясь о том, что тебя ждет дальше и куда завтра проляжет твой путь. И вот таким образом ты прошел Чехословакию, потом - Польшу и наконец въехал на своем танке сюда, в страну развитого социализма. И сначала всё шло хорошо - молниеносная война, стратегический гений твоих генералов, быстрое продвижение на восток. Ты более-менее беспроблемно пересек Днепр. И тут начинается самое худшее - неожиданно ты попадаешь в такую местность, где исчезает всё - и города, и население, и инфраструктура. И даже дороги куда-то исчезают, в этой ситуации ты даже им радовался бы, но они тоже исчезают, и чем дальше на восток ты движешься, тем тревожнее тебе становится. А когда ты наконец попадаешь сюда, - Эрнст широко обвел рукой воздух вокруг себя, - тебе вообще становится жутко, потому что здесь, за последними заборами, стоит отъехать метров триста от железнодорожной насыпи, заканчиваются все твои представления про войну, и про Европу, и про ландшафт как таковой, потому что дальше начинается бескрайняя пустота - без содержания, формы и подтекста, настоящая сквозная пустота, в которой даже зацепиться не за что. А с той стороны пустоты - Сталинград. Вот такая танковая война, Герман, - закончил Эрнст и по неосторожности перевернул канистру.
Когда он проводил меня до ворот, уже вечерело. Он плохо держался на ногах, но смотрел на меня заговорщицки, очевидно, понимал, что ему удался этот трюк с танками и вином, и этот рассказ про пустоту ему тоже удался, зерно сомнения попало в мое сердце, и теперь осталось ждать, когда оно вызреет и начнет прорастать. Эрнст похлопал меня по спине и вытолкал за ворота. Я огляделся. Дорога до трассы тонула в сумерках, звезды на воротах поглотил вечерний мрак. Вдруг в лицо ударил резкий свет, я прикрыл глаза ладонью. Поодаль стоял черный джип. Я двинулся к нему. Вино наполняло всю эту авантюру ощущением беззаботной опасности, похожей на ту, которую человек чувствует, садясь на чертово колесо, - даже если тебя стошнит на высоте, ругаться никто не будет, потому что это парк культуры и отдыха, а блевать с чертова колеса - если и не культура, то в любом случае отдых. Я подошел. Открыл заднюю дверь. Без приглашения залез внутрь. На широком сиденье полулежал удивленный Николаич, наверное, его обескуражила моя податливость и та легкость, с которой я залез в их джип. Однако он быстро овладел собой и растянул по лицу радостную улыбку.
- Герман! - затянул вежливым голосом.
Но я не дал договорить и по-братски стиснул маленького Николаича в объятьях, всем своим видом показывая, как это здорово, что они меня нашли. Вино играло непосредственно в моих мозгах.
Николаич еще больше растерялся. Наверное, он иначе представлял себе нашу сегодняшнюю встречу и готовился к долгому неприятному разговору, а тут вдруг такая искренность и отсутствие каких бы то ни было коммуникативных барьеров, вот он и растерялся.
- Мы искали вас, - сказал наконец. - Ну что, поехали? - прибавил, отодвигаясь от меня в уголок.
- Поехали, - беспечно сказал я.
- Дверь! - крикнул мне Коля с водительского кресла.
- Иди на хуй, - также беспечно ответил я ему.
Наступила тишина. Николаич сжался в комок, Коля сопел за рулем, я дружелюбно улыбался, пытаясь показать, как я рад, что они меня нашли.
- Коля! - не выдержал Николаич.
Коля молча вылез из машины, обошел джип и злобно хрястнул дверью с моей стороны. Сел за руль, и мы тронулись. Выехали на трассу, повернули к городу. Это был добрый знак, значит, они не собирались прикопать меня в кукурузе прямо сейчас.
- Как дела? - заговорил Николаич.
- Прекрасно, - ответил я. - Переиграли вчера газовщиков.
- Серьезно? - насупился он. - Когда домой?
- Не знаю, - ответил я. - Хочу немножко задержаться.
- Серьезно?
- Угу. Нужно с документами разобраться.
- Серьезно? - Николаич тоже попытался заговорить дружелюбно. - Герман, оно вам надо? Возвращайтесь домой.
- Николаич, - вдруг спросил я его, - скажите, вас в детстве били?
- С чего вы взяли? - насторожился Николаич.
- У вас просто такое телосложение, ну, не бойцовское, понимаете? Какой у вас размер ноги?
- Тридцать девятый, - нервно ответил Николаич. - Никто меня не бил, - добавил. - Я всегда мог со всеми договориться.
- А вот меня пару раз били, - признался я. - Скопом. Я тоже кого-то бил. Но понимаете какое дело: я вспоминаю те драки без всяких обид и никаких претензий у меня нет. Знаете почему? Потому что, когда ты дерешься с кем-то и получаешь по голове, ничего обидного в этом нет. Ты же в открытую дерешься. Что же тут обидного? Вы меня понимаете?
- Понимаю, - ответил Николаич. - Вы что - не хотите с нами договариваться?
- Не хочу.
Джип выехал на железнодорожный переезд. Рельсы сверкнули в лунном свете.
- Коля! - вдруг крикнул Николаич.
Коля притормозил и выключил двигатель. Мы остановились как раз посередине путей. Из будки выскочил чувак в оранжевом жилете, подбежал к нам, но Коля высунулся в окно, что-то сказал, и тот понуро побрел назад в будку.
- Герман, - холодно заговорил Николаич, наверное, это была подготовленная им на такой случай речь, - знаете, я человек бизнеса, я привык иметь дело с разными партнерами. Но меньше всего мне нравится иметь дело с партнерами, которые…
Светофоры возле будки замигали, оповещая о приближении поезда. Шлагбаумы опустились, зажав джип с обеих сторон. Коля от неожиданности присвистнул, Николаич тоже напрягся, но попытался не выказать растерянности, собрался с мыслями и продолжил:
- …которые не умеют договариваться, вы понимаете, Герман?
- Что понимаю? - переспросил я его.
- Вы понимаете, что я хочу сказать?
- Не совсем.
- Я попробую объяснить…
- Николаич, - перебил его Коля.
- Дело в том… - пытался не обращать на него внимания Николаич.
- Николаич, - настойчивей заговорил Коля, в голосе его слышалась тревога.
- Коля, иди на хуй, - раздраженно отвлекся Николаич. - Так вот, - повернулся он снова ко мне, вспоминая, в каком месте его прервали, - что я хочу вам сказать…
- Разрешите? - перебил его я.
Уже какое-то время мне было не по себе, вино рвалось наверх, словно природный газ из черноземных глубин. Пока мог, я не обращал на это внимания, слушая Николаича, но мне становилось всё хуже.
- Что? - еще раздраженнее переспросил Николаич, пытаясь добавить своему голосу металлических нот.
- Секунду, - сказал я, открыл дверцу и резко наклонился наружу.
Меня сразу вырвало. Я тяжело перевел дыхание, но на всякий случай решил подождать.
Коля обзывал всех, кого мог вспомнить, Николаич напряженно всматривался в сумерки, из которых в любой момент мог выскочить московский фирменный, и припоминал фразы, которые готовил специально для этой беседы. Я отдышался и обессилено упал назад на кожаное сиденье, прикрыв за собой дверь.
- Так вот, Герман, - взялся за старое Николаич, говоря, впрочем, немного слишком быстро, - я человек бизнеса…
- Секунду! - выкрикнул я и, резко открыв дверь, еще раз вывалился наружу.
- Твою маму! - отчаянно орал Коля, а Николаич весь словно оцепенел, сжавшись, как ежик, и подогнув ножки.
Я снова упал на сиденье, тяжело дыша и обдавая Николаича запахом диких сортов винограда. Слева, из синих закатных туманов, на нас выдвигался поезд. Было до него еще несколько сотен метров, и издалека он горел праздничными вечерними огнями.
- Я ебал! - крикнул Коля, завел двигатель и дал по газам. Джип рванул с места, каким-то чудом объехал шлагбаум и помчался по асфальту.
Отъехав, Коля затормозил и повернулся назад:
- Николаич! - закричал. - Да выкиньте вы на хуй этого пидораса! Выкиньте его на хуй! Николаич!
- Я сам выйду, - сказал я и вылез наружу. Но прежде чем отойти, наклонился, обращаясь к Николаичу: - Думаю, так у нас с вами ничего не выйдет. Так дела не делают. До свидания.
И еще раз обдав всех присутствующих виноградным духом, закрыл за собой дверь.
7
И хотя всё было понятно по моему виду, хотя вся обманчивость частного виноделия и отражалась в моих глазах и одежда моя вместе с волосами отдавали дикой виноградной лозой, Коча не сказал на это ни слова. Только ходил вокруг боязливо, словно кот в чужой квартире, принюхивался утром к новым запахам, заваривал чай, отгонял ос, которые летали надо мной, будто чайки над затонувшим танкером. И всё время что-то бормотал, скорее сам себе, рассказывал про жену, ему эта история не давала покоя, и он не давал покоя мне.
- Бабы, - фонил он, - Гера, бабы, это все бабы.
- Какие бабы, - удивлялся я, - при чем тут бабы? - говорил я ему, но Коча только сокрушенно поводил плечами и пил свой темный, как нефть, чай.
- Я же вижу, - прибавлял, - что с тобой делается, Гера, я же всё вижу, дружище, это всё они, это они.
Я вытряхивал надоедливых ос, запутавшихся в волосах, брал их на ладонь, и они взлетали с руки, пока Коча бормотал своё.
- Ты знал ее? Знал мою жену?
- Знал, - отвечал я, - знал: черная такая, веселая.
- Точно, - хрипло радовался Коча, - это она. Она моложе меня на пять лет. Но я бы никогда не сказал, что она моложе. Когда мы познакомились, она такое умела, я бы никогда не подумал, что ей семнадцать.
- Где ты с ней познакомился?
- На спортплощадке, - сказал Коча, подумав, - летом, она приехала поступать в медицинское училище. Где-то возле медицинского я ее впервые и встретил. У них, у южных женщин, кожа всегда одного и того же цвета, она у них не загорает, ты знаешь?
- Разве она с юга?
- Из Грузии, - сказал Коча. - У нее были черные волосы и длинные ноги.
- Это я помню, - подтвердил я.
- А когда она начала учиться, ну, в медицинском, на ней всегда был белоснежный халат. Тебя, Герман, заводят женщины-врачи?
- Нет, боюсь врачей.
- А меня заводят, - объяснил Коча, - я когда-то в диспансере лежал, как меня это заводило… Но я хочу тебе рассказать про Тамару. Сейчас я всё тебе расскажу, дружище.
Наверное, он не так много мне рассказал, больше я сам вспомнил, уже потом, думая об этом и удивляясь, как много всего можно поместить в обычной памяти и как тяжело что-то в ней потом отыскать. Как срабатывают эти механизмы? Что он на самом деле мне рассказал? Что-то про одежду, он сказал что-то про ее одежду. Длинные ноги, смуглая, но не загорелая кожа и одежда. Как это не загорелая? Что он имел в виду? Я вдруг вспомнил - у нее было черное платье, таких в городе больше никто не носил. Но у всех нас - пацанов из спального - замирало сердце, когда мы видели ее. Действительно - она носила это платье, такое черное, что кожа ее и в самом деле казалась бледной. Но что мы могли тогда видеть. Вот Коча видел гораздо больше нас, он видел ее всю, в одежде и без, кто как не он мог рассказать о ее загаре. Я вдруг четко вспомнил вечерние сумерки, теплый песок на тротуарах, красный от опавшей шелковицы, и Кочу, который таскает за волосы двух заезжих азербайджанцев, бьет ими об заборы частного сектора где-то за ремонтным заводом, рядом тянется бесконечная заводская ограда, поодаль стоим мы, стоим и не вмешиваемся, поскольку Коча сам должен разобраться с обидчиками. И Тамара что-то резко и нервно кричит, пытаясь его остановить. Кричит, что никто ее не трогал, и азербайджанцы тоже кричат, что они никого не трогали, но Коча продолжает ломать ими заборы, и она бежит оттуда и исчезает в темноте. И Коча бросается за ней вдогонку, а мы помогаем азербайджанцам подняться и обмыть раны водкой, поскольку знаем, что они действительно никого не трогали.
- Ага, - вернул меня к реальности Коча, - ты понимаешь, дружище, когда я ее встретил, ей было только семнадцать, но я тебе скажу - я такого даже в борделях не видел.
- Во многих борделях ты был? - недоверчиво переспросил я.
- Ну, Герыч, - обиженно сказал Коча, - я ж десантник. Все бабы наши были.
- Ясно.
- Я три года за нее дрался, - вел дальше Коча. - Ее нельзя было одну оставить, веришь?
- Верю.
- Потом она решила убежать. Всё равно родители не разрешали ей выйти за меня. Законы гор, дружище, законы гор.
- И что - убежала?
- Хуй там, - довольно ответил Коча. - Я узнал и сел в тот же поезд. И даже в тот же вагон. Мы с нею неделю таскались по вокзалам, отсюда и до Ростова. Она несколько раз пыталась соскочить. Но я останавливал. Спали на вокзалах, пили шампанское в вагонах-ресторанах, дрались до крови, веришь? - Коча вспомнил золотые деньки и лениво развалился на стуле, время от времени выглядывая в окно. - И она вернулась. Такие дела. И осталась со мной. Но проблема была в родителях. Они меня просто ненавидели. Тогда мы сказали, что она беременна, понимаешь? И они согласились.
- А она вправду была беременна?
- Нет, что ты, - ответил Коча. - Я не хотел, чтобы она забеременела.
- Чего так?
- Боялся, что ребенок будет не мой. Она такое вытворяла, дружище, о…
И Коча мечтательно замолк. А потом продолжил:
- Ну, всё равно у нас ничего не вышло. Приехали ее родители, ну, на свадьбу и остались жить с нами. Так что ничего у нас не вышло. Цыганва, одним словом.
- Цыганва? - не понял я.
- Ага, цыганва.
- При чем тут цыганва?
- При том, - не стал объяснять Коча. - Всё дело в них, я же вижу, дружище, что с тобой делается. Я понимаю, отчего ты дуреешь.
- Ну всё, всё, - вяло отбивался я.
- Я всё вижу, Герман, я всё вижу.
И, заметив что-то за окном, он вышел на улицу.