- На этих картинках, как правило, были изображены какие-нибудь административные здания или памятники. Ну, какие могли быть памятники в Ворошиловграде? Наверное, Ворошилову. Я уже не помню, если честно. И вот нужно было рассказать о том, что ты видишь. А что ты видишь на такой картинке? Сам памятник, возле него клумба, рядом кто-нибудь обязательно проходит, сзади может ехать троллейбус. А может, кстати, и не ехать. Тогда хуже - не о чем говорить. Может светить солнце. Может лежать снег. Ворошилов мог быть на коне, а мог быть и без коня. Что снова-таки хуже, поскольку про коня можно было рассказать отдельно. И вот ты начинаешь рассказывать. А что можно рассказать о том, чего ты на самом деле не видел? И начинаешь выкручиваться. Можно сначала про сам памятник, то есть про того, кого он изображал. Потом приходилось браться за случайных прохожих, которые попали в кадр. Ну и что? Вот, мол, женщина, на ней желтый свитер и черное платье. А в руках у нее, скажем, сумка. Скажем, с хлебом. Потом, когда и про прохожих всё было сказано, можно было выдавить из себя несколько слов про погоду. Но главное, что я хочу сказать, - всё это было настолько не по-настоящему понимаешь, - все эти картинки, все эти рассказы, весь этот язык, набор из нескольких десятков слов, акцент, попытки как-то наебать несчастную учительницу. Я с того времени немецкий терпеть не могу. И в Ворошиловграде ни разу не был. Да и нет теперь никакого Ворошиловграда.
- И зачем ты мне это рассказал? - спросила Ольга.
- Ну, как зачем? - удивился я. - Вот, например, вся эта ситуация с братом. Она мне напоминает мои уроки немецкого. Мне показывают какую-то картинку и просят рассказать, что я на ней вижу. А я, Оль, не люблю рассказывать о том, чего не знаю. И все эти картинки я не люблю. И не люблю, когда меня прижимают к стене, заставляя играть по чужим правилам. Потому что правила имеют смысл до той поры, пока ты их придерживаешься. А как только ты забываешь про них, как оказывается, что ты никому ничего не должен и не обязан выдумывать разные глупости о том, чего не знаешь и что тебе по большому счету не нужно. И тогда оказывается, что ты вполне можешь обходиться без всех этих выдуманных вещей и что нет никаких правил. И вообще ничего из того, что тебе показывают, нет, а значит, и рассказывать не о чем. И всё это только способ тебя использовать. На совершенно законных основаниях. Почти как в школе. Дело в том, что мы давно выросли, а к нам продолжают относиться как к детям, то есть как к недалекой, лживой, неразумной сволочи, которую нужно постоянно прессовать, выбивая из нее необходимые ответы.
- Ну, как это ничего нет? - не согласилась Ольга. - Вот ты же есть, правильно? И я есть.
- Правильно, - согласился я. - Я есть. А Ворошиловграда нет. И с этим нужно считаться.
- Вот и с пионерами примерно то же самое было, - сказала на всё это Ольга и незаметно для меня заснула.
Ливень и не думал прекращаться, он продолжал греметь жестяной коробкой ленинской комнаты, начиняя темноту монотонным стуком. И всё холоднее становилось в этих влажных пионерских стенах. Одежда моя - мокрая и отяжелевшая - тянула меня на дно, как водолаза, и там, на дне, где заканчивался дождь и лежала густая, как чернила, тьма, было еще холоднее, и как я ни пытался не обращать на это внимания, мне никак не удавалось согреться. И Ольга тоже лежала рядом в своем оранжевом белье и дрожала во сне, ее кожа холодно светилась, а когда я коснулся ее, оказалось, что на ощупь она была, как речная вода - чуткая и прохладная. Главное, - подумал я, - чтобы она не проснулась.
Я трогал ее мокрые волосы, словно погружал пальцы в реку, вода была тихой и густой. Я пытался добраться до дна и вылавливал раковины, боясь насадить пальцы на рыбачьи крючки. Глаза ее были закрыты, и веки прозрачны, как лед, под которым можно увидеть сумрачные тени утопленников и темно-зеленые медленные водоросли, которые словно перекати-поле влачились подводными течениями ее тела куда-то на юг, в сторону сердца. И, опускаясь за этими зелеными побегами, я осторожно касался ее мягких скул, под которыми залегала темнота и кожа была особенно тонкой, словно паутина, рвущаяся на ветру. Во сне она что-то шептала, непонятно что, но губы ее еле заметно двигались, будто она говорила сама с собой, задавала вопросы, но не хотела отвечать. И ключицы ее просвечивали в темноте, похожие на морские камни, отшлифованные волнами. Касаясь их, я пытался ощутить движение водорослей в глубине и слышал, как бьется ее сердце - размеренно и успокоенно, словно подсолнечник, поворачиваясь за солнцем, провисающим в дождевых небесах. И осторожно, еле ощутимо касаясь ее грудей, чтобы не сбить дыхания, я опускался дальше, и ее кожа была плотной и упругой, как полотнища морских флагов, что развевались на ветру, указывая направление движения туч и птиц. И дальше, отслеживая движение крови по ее капиллярам, я касался ее ног, хрупких, фарфоровых коленей и почти невесомых икр, касался пальцев на ее ногах, крапленых лаком, словно остатки чайных сервизов, и снова двигался вверх, будто поднимая песок с речного дна. И вдруг она обернулась ко мне, не открывая глаз, и тоже осторожно натолкнулась на меня рукой, проскользнула под футболку и трогала меня, как трогают воздух. Посреди темноты и воды, вытекающей с небес, мы лежали на разбитом диване и обнимались опасливо, как пионеры. Она что-то говорила сама себе, я пытался не вмешиваться в ее разговоры, не мешать ей: пусть говорит, - думал, - и касался ее грудей. Она стащила с меня футболку и что-то шептала, прижимаясь и словно что-то вычитывая на моей коже, какие-то новости, которые могла понять только она. Я не помнил, чтобы кто-то с таким вниманием относился к моей коже. Она изучала ее тихо и тщательно, словно искала следы от уколов или старые ожоги, которые уже давно заросли, но продолжали болеть. Я даже подумал, что она не узнает меня, думает, будто я - это кто-то другой, кто-то, с кем она хотела поговорить. И когда склонилась надо мной, совсем низко, я потянул ее к себе. Но она легко вывернулась и оказалась где-то у меня за спиной и, наклонившись, сказала:
- Слушай, - сказала она, не называя моего имени, - пока мы просто прикасаемся друг к другу, мы не заступаем за линию. Всё нормально, понимаешь?
- За какую линию? - не понял я.
- За красную, - пояснила она. - Всё остается на местах. Но если мы начнем целоваться, ну, взасос, понимаешь, - это всё испортит.
- Всё? - не поверил я.
- Всё, - подтвердила Ольга. - Так что спи.
И, спрыгнув на пол, вышла на улицу.
Но я лежал в темноте и не мог заснуть, рассматривал отблески на потолке, слушал стук за стеной, ощущал, как деревья обступают дом, и не мог понять - куда она пошла. Я закинул голову, так что небо с землей поменялись для меня местами, и посмотрел на стену, увешанную рисунками. Рисунки на белой стене выглядели темными и таинственными. Рисовали пионеры в основном акварельными красками, линии были жирными, казались тяжелыми и проведенными коровьей кровью или цветной глиной. Я начал рассматривать эти картинки. Постепенно понял, что развешаны они были не просто так, образуют целые истории, фрагменты каких-то повествований, как на церковных стенах, только акварельными красками. На верхних рисунках изображены были какие-то странные мужчины с оружием в руках и звериными масками на головах. Они уничтожали целые города, рубили высокие деревья и вешали на балконах домашних животных. Они отрубали торговцам уши и выкалывали глаза, приводили из пустошей тяжелых боевых слонов, которые выдыхали струи огня и имели складчатые, словно у летучих мышей, крылья. На других рисунках женщины разводили костры и жгли в них игрушки и одежду умерших, выжигали друг другу на коже странные знаки, которые загорались в темноте и на которые слетались цапли и совы. Выбирали между собой самую красивую, сажали ее в большую клетку и топили в реке, пускали на дно, где вокруг нее собирались тритоны и морские дьяволы, которым она пела песни и показывала карточные фокусы. Еще были листы, раскрашенные синей глиной, на которых у женщины рождалась девочка с двумя головами и сразу начинала говорить. Причем на двух языках, и никто не мог понять, что это за языки, и тогда девочку отправили в далекие города, чтобы она могла объясниться с людьми. И там, где она останавливалась, начинался какой-то страшный мор, падали с небес мертвые птицы, и выползали из нор полуобморочные змеи, и мужчины теряли разум, слушая ее слова, а женщины прыгали в речку и отплывали по течению, держа на головах тюки с одеждой и церковными книгами. На последнем рисунке изображены были чьи-то похороны, процессия из детей и стариков тащила два раскрытых гроба, пустых, и все спорили, какой именно гроб нужно закапывать. И возле них стояли волы и цапли, а над головами, в небе, летали звезды со смещенными орбитами. И дети, так и не определившись, какой именно гроб следует закопать, загнали в яму большого усталого вола и засыпали его густой и вязкой, как арахисовое масло, землей. Бык стоял по брюхо в этой яме, словно вкопанный немецкий танк на позиции, из пасти его вырывались неведомые знаки, которые дети прочитать не могли, поскольку в школу не ходили и грамоты не знали. Они только стояли рядом с заступами в руках и слушали зверей, которые пытались им сказать что-то важное и угрожающее.
Разобравшись с рисунками, я окончательно забеспокоился и пошел на поиски. Раскрыв дверь, сразу же попал под дождь. Попробовал кричать, но быстро обломался. Где она могла быть? Я повернул за угол, перешел к соседнему домику. Прошел к воротам и на площадке увидел Ольгу. Она стояла под дождем и как-то странно под ним прогибалась. Поднимала руки вверх, словно ловила дождевые капли, и подставляла дождю лицо. Я тихо ее окликнул, однако она не услышала. Я вдруг понял, что на самом деле она греется под дождем, что на улице теперь гораздо теплее, чем в железных стенах ленинской комнаты, и она просто вышла погреться. Подставляет под теплые потоки охлажденную кожу и отогревается. Странно было за этим наблюдать, она меня словно не видела, ступала по асфальту, вымывая из тела холод и простуду. И глаза у нее оставались закрытыми, будто бы она ходила прямо во сне. Нужно было забрать ее, пока она не вышла за ворота и не исчезла в лесу. Попробуй утром ее найди. Я тихо подошел и коснулся ее руки. Она открыла глаза и внимательно посмотрела на меня. Глаза ее в темноте были цвета синей глины, которой пионеры рисовали своих монстров. Она разглядывала меня какое-то время, наконец освободила свою руку и пошла к зданиям.
- Ты идешь спать? - спросила, оглянувшись.
- Ну, еще бы, - сказал я, не сводя глаз с ее застывшего глиняного взгляда.
- И прекрати на меня так смотреть.
Спали мы, ясное дело, плохо.
Утром солнце бодро выгоняло вдоль сосновых стволов дождевые туманы, лужи дымили, словно открытые морозильные камеры, птицы пили воду из темно-зеленой листвы. Ольга выкручивала и встряхивала свою майку, стараясь не смотреть в мою сторону. Я тоже чувствовал себя не лучшим образом, меня мучили сомнения и угрызения совести: возможно, я сделал что-то не так? - обвинял я себя, - возможно, нам нужно было все-таки заняться сексом? И если нужно - то для чего? Одним словом, чувствовал я себя действительно как пионер, который ни на что не рассчитывал, а тут у него еще ничего и не вышло.
- Герман, - сказала Ольга сухо, - надеюсь, ты нормально отнесся к тому, что было вчера.
- Да, - успокоил ее я. - Особенно к этим журналам с картинками.
- Очень хорошо, - сказала она невнимательно. - Очень хорошо.
И пошла к дверям.
- Ты забыла свои очки, - крикнул я ей.
- Можешь забрать их себе, - Ольга даже не оглянулась.
Я так и сделал.
Вскоре лес закончился, и мимо нас потянулись широкие, наполненные туманами и влагой равнины, за которыми в солнечном мареве тянулась и вздымалась легкая и глубокая пустота, разворачиваясь прямо из-под наших ног в восточном и южном направлениях, тянулась и впитывала в себя остатки воды и зеленую, полную светом траву, втягивала почвы и озера, небеса и газовые месторождения, которые светились этим утром под землей, золотыми жилами проступая на коже отчизны. И где-то на юге, за розовыми облаками восхода, по ту сторону утренней пустоты, четко проступали в воздухе легкие и обманчивые врата небесного Ворошиловграда.
Тревога и смятение царили возле бензоколонок. На креслах, опустив голову на руки, сидел и о чем-то думал Травмированный. Рядом с ним развалился на катапульте Коча, дико озираясь вокруг. А возле Кочи, на земле, пристроился какой-то мужичок в прожженном боевом тельнике, поверх которого накинуто было одеяло, кажется, то, которым укрывался я. Смотрел мужичок с ужасом и то и дело прятал голову под одеяло. Неподалеку стояла перепуганная Катя, держа за ошейник также перепуганную Пахмутову, которая терлась об ее голые икры и джинсовые шорты. Выглядели все пятеро сникшими. Видно было, что ждали меня, но как только я появился, начали отводить глаза и напряженно молчали, ожидая, чтобы я заговорил первым.
- Что такое? - насторожился я.
- Беда, дружище, - зафонил Коча.
Мужичок на земле тоже оживился и как-то обиженно закрутился, словно вспомнив что-то неприятное.
- А, манал я такой бизнес! - вдруг сорвался Травмированный. И, поднявшись с кресла, исчез в гараже.
- Да что такое? - допытывался я.
- Бензовоз наш сожгли, Гера, - сообщил Коча. - Вот Петрович тоже погорел.
Петрович высунул голову из-под одеяла и с готовностью закивал.
- Он остановился, недалеко тут. Ну, а они, значит, прямо в кабину два фугаса и запустили. Чуть не спалили дружбана моего, - Коча потрепал Петровича по плечу. - Катька вот увидела, нас позвала, а то б сделали из Петровича шаурму.
- Я Пахмутову выгуливала, - пояснила Катя перепуганно. - Как раз на трассе.
- Милицию вызвали?
- Вызвали, а как же, - кивнул Коча. - А хули милиция? И так все знают, кто это сделал. Только как ты докажешь.
- А Петрович что - ничего не видел?
- Да зассыт Петрович на них свидетельствовать, - незлобиво сказал Коча, - да, Петрович?
Петрович обреченно кивнул головой и побрел куда-то за будку, обмотавшись одеялом, словно плащ-палаткой.
- Коча, как это сожгли? - не понял я.
- Нормально сожгли. Не мы первые. Хорошо, что не заправку.
- И что теперь делать?
- Я не знаю, Герыч, - честно ответил на это Коча, - закрываться надо.
- С какого хуя?
- Так спалят же, дружище. Если они Петровича спалить хотели, то что может быть дальше. Петрович тут уже лет двадцать шоферит.
- Я ничего закрывать не буду, - ответил я.
- Как хочешь, - прохрипел Коча.
- Ты остаешься?
- Посмотрим, - неохотно ответил он. - Стар я уже для таких качелей.
- А с бензином что?
- Новый покупать нужно.
- А бабки?
- Бабок, Герыч, нет. И не предвидится.
Коча, похоже, снова ночь не спал, поэтому отключался прямо во время разговора. Я пошел к Травмированному. Тот выглядел тоже растерянно и соглашался, что бензоколонку действительно лучше прикрыть. По крайней мере на какое-то время. Если уж кукурузники подожгли бензовоз, на этом они навряд ли остановятся, так у них не заведено - останавливаться, не закончив начатое. Ментура, очевидно, ничего делать не будет, общественное мнение тоже, насколько можно было понять, не на нашей стороне, поэтому ничего хорошего из этого всего выйти не могло.
- Ну а если не прикрывать? - спросил я.
- Можно и не прикрывать, - ответил Травмированный. - Ты думаешь, я их боюсь? Мне похуй. Но ты вот завтра уедешь, а нас с Кочей поджарят, когда мы спать будем.
- С чего ты взял, что я уеду? - обиделся я.
- С биографии твоей, - ответил Травмированный. - Трудовой.
- Что ты знаешь про мою биографию?
- Герман, - терпеливо пояснил Травмированный. - Что ты мне втираешь? Тебе хорошо говорить - всегда есть куда вернуться. А нам что делать?
- Шура, - я тоже попытался успокоиться и выбирал слова. - Давай так - я никуда не еду, станцию мы не прикрываем.
- Не едешь?
- Не еду.
- Ну, не знаю. Сегодня не едешь, а завтра ищи тебя.
- Шура, сказал не еду, значит, не еду.
- Ну, не знаю, - Травмированный продолжал сомневаться.
- Что с бензином делать будем?
- Бензин покупать нужно, - ответил Травмированный. - Бабла нет. За сожженный нам никто ничего не вернет, даже не сомневайся.
- Ну, давай так, - сказал я, подумав, - я дам свои деньги, потом отобьем.
- У тебя есть деньги?
- Немного, - предупредил я.
- Ну, давай, - сказал Шура.
Я попросил у него телефон и набрал Лелика.
- Лелик! - крикнул, услышав с той стороны недовольное дыхание. - Как вы там, друзья?
- Гера! - как-то нервно заговорил Лелик - Ну ты даешь. Ну, кто так делает? Когда ты будешь?
- Лелик - перебил я его. - Послушай меня! У меня тут проблемы.
- Ты женишься?
- Нет. Пока что. Но мне нужны мои деньги.
- Зачем?
- У меня проблемы, Лелик С бизнесом.
- У тебя бизнес?
- У моего брата, я тебе рассказывал.
- Ну?
- Короче, мне нужны мои деньги. Привезешь?
- Гера, ты понимаешь, что ты просишь? Я не могу всё бросить и везти тебе твои деньги.
- Но мне очень нужно, - объяснил я. - Иначе у меня будут еще большие проблемы. Давай, Лелик выручай, последний раз.
- Гера, зачем тебе деньги?
- Я же объяснил.
- Я не знаю. Приезжай - поговорим. Мы же друзья.
- Во-во, - подтвердил я. - Когда сможешь подвезти?
- Да для чего тебе деньги, я не понимаю, - сказал он.
- У меня сожгли бензовоз, мне бензин не на что покупать. Давай, Лелик, поднимай свою жопу и выручай друга.
- Ну, не знаю, - неуверенно ответил Лелик. - Нужно с начальством поговорить. Сейчас я точно не могу. Разве что дня через два.
- Давай, братуха, давай, - прокричал я в трубку. - А то меня тоже сожгут. Знаешь, где лежат? - спросил я.
- Знаю, - понуро ответил Лелик. - В Гегеле.
- Точно, - подтвердил я. - Второй том.
- Знаю-знаю, - ответил Лелик и исчез из эфира.
- Кто это? - спросил Травмированный, который слушал весь наш разговор.
- Однопартийны, - ответил я и отдал ему трубку.
- Номер убить или оставить? - поинтересовался он.
- Можешь убить. Они тебя сами найдут.
Травмированный взял молоток и начал гнуть какое-то железо. Я вышел на улицу и посмотрел в небо. Оно было глубоким и облачным. Тучи выглядели тяжелыми и переполненными. Как бензовозы.