- И к-как было в потемках? Интересно? Или н-не очень-то?
Янина подмечает, что Ветер все так же худощав, у него такие же острые локти, но при этом он как будто утратил шарм абсолютно уверенного в себе человека. И слегка растерялся. И дело не только в легком заикании, не заикании даже - повторе первых звуков в некоторых словах, но - в слегка сбитом с толку взгляде, в рассеянной жестикуляции, в легкой сгорбленности. Но во всех этих крохотных детальках проявилось что-то настолько родное, настолько трогательное, что Яся видит в этом больше обаяния, чем в прежней галантно-говорливой ироничности.
Где-то между предыдущими репликами, то ли вслух, то ли в Ясином сердце, он успевает сказать, что слово "ветер" очень созвучно его фамилии.
- В потемках было интересно, но та я, которой было интересно, быстро стала перерождаться в болотную гниль. Я многое поняла, но цена оказалась не равнозначной товару.
- Н-например? Что ты поняла? - спрашивает он.
- Например, что людей хорошо проверять, заказав еду в ресторане. - Янина делится только теми мыслями, которые не успела девальвировать коммерческим разговором. - С некоторыми не замечаешь, как шеф полтора часа запекает каре ягненка с розмарином. С другими успеваешь истомиться даже за те десять минут, что требуются для пиццы "Кватро Стаджони". Есть и такие, с кем страдаешь, еще не успев прийти в кафе. Они только спрашивают твой телефон, а тебе уже невыносимо хочется уйти. Весточек от отдельных личностей ждешь, как самого главного события в жизни. И помещаешь себя в ад. Ведь ожидание - это демон. Так мне сказали недавно. - Тут ее прорывает. - Я ведь даже у дерева просила, чтобы ты вернулся!
- Я был далеко от Земли, - тихо отвечает он, и губы его опять ползут в сторону, а глаза наливаются тяжестью. Ветер добавляет: - Счастье тоже бывает демоном. Ты думаешь, что тебе хорошо, потом проходит время, ты оглядываешься назад и видишь, что это был не ты. И вслед за этим накрывает отходняком. Рай невозможен. Только радость. Целое ее озеро. Там, наверху.
Яся хочет рассказать про дерево баньян. Про то, что рай есть. Но он - не место. В него очень просто попасть, изгнав из себя демонов страха, ревности, неуверенности и ожидания. И что с последним сложней всего. Не склонный к медитации человек в этом случае должен просто дождаться. И что - да, она теперь знает ответ на заданный ему в Малмыгах вопрос. Чувство, про которое она спрашивала. Это когда тебе просто физически хорошо с кем-то, от того факта, что он рядом. Но все это не нужно произносить. Все это и так понятно.
Потом они прогуливаются вдоль высотки МИДа, и он рассказывает об экваторе, о раскопках в условиях, когда литр воды выходит из тебя с потом за час, когда просто сидеть сложно из-за того, что сердце выдает двести в минуту. Про малярийных комаров, тропических тараканов, про цикад, стрекот которых не дает заснуть ночью. Он здесь, в Москве, на один день, выступил на археологической конференции, а завтра… И чем больше он говорит, тем страшней становится Ясе. Это плохо мотивированный, но очень интенсивный страх, происходящий из понимания того, что будет дальше. А дальше - вот буквально прямо сейчас - они расстанутся. Опять. На год, на два. На жизнь.
А потому она останавливается, обнимает его, прижимается к нему и произносит несколько слов. После чего они идут в крохотный номер, снятый для него университетом в третьесортной гостинице. Номер, состоящий из кровати, окна и почему-то серванта с шестью коньячными бокалами. Они ложатся на эту кровать и на этот раз их руки соприкасаются - так, как хотелось когда-то Ясе в травах вокруг Малмыг. Он пытается прерваться, но она лжет ему: "Не надо. Сегодня - можно".
Потом они раздвигают шторы, и оказывается, что на дворе - глубокая ночь и что проснувшийся голод можно утолить только в ночном магазинчике под отелем. И из еды там - только скучная и подсохшая ветчина, напоминающий ножку стула сервелат, бесполезные макароны, черствый кекс и яйца, которые буйная Янина предлагает пить "из горла" в археологическом брудершафте, прямо на месте. И они покупают десяток, а также, по настоянию Ветра, - кекс, ломтик ветчины и майонез. Они возвращаются в отель, и Ветер, наловчившийся выживать в не вполне приспособленных для этого условиях, приготавливает яйца в коньячных бокалах. С помощью обычного кипятильника. В стиле пашот. И они едят яйца пашот единственной найденной в номере ложкой, и те, раздавленные о коньячное стекло, пускают свои желтые слезы внутрь бокалов, и Яся опять поражается его умению превращать в увлекательную игру все, чего он касается. Потом они снова занавешивают шторы, и как-то очень скоро через них начинает пробиваться солнце, и до поезда три часа. Тут Ветер снова поражает ее, составляя из половинок кекса, ломтика ветчины и яиц практически совершенный сэндвич Бенедикта - с той лишь разницей, что вместо голландского соуса в нем использован близкий если не по вкусу, то по цвету майонез.
Потом они на вокзале, и он оставляет ей свой белорусский мобильный телефон. Свое имя и фамилию он сказал еще в начале встречи, но она их не запомнила, так как они показались ненастоящими. Она крутит в руках бумажку с номером - совершенно бесполезным, с учетом того, что страна, из которой на него можно позвонить, не существует на Ясином глобусе.
И они расстаются. Опять. Не зная: на год, на два. Или на жизнь.
Часть пятая
Дождь рисует на лобовом стекле ночного автобуса ветви деревьев. Когда побеги потеков становятся слишком длинными, их смахивает дворник, и все начинается снова. На трассе вырастают светящиеся города из идущих на Москву фур. Линия горизонта маркирована ожерельями огней - в зависимости от расстояния, они ползут то быстрей, то медленней. И кажется, что автобус стоит, а движутся именно они.
Янина окружена самым разношерстным и самым загадочным племенем на Земле - племенем случайных попутчиков. Каждый из нас побывал в его кругу хотя бы раз, каждый из нас знает ту доверительность, с которой члены племени обращаются к совершенно не знакомым людям, включенным плацкартой в родовой хоровод. Автобус напичкан перегонщиками, челноками, контрабандистками, казахами и казахчатами. Последние едут в Германию жить на пособие, так что их паспорта являются одновременно и трудовыми книжками. Слева разговор, собеседники драпированы темнотой:
- Хорошо, сынок. Едешь из Нижнего Новгорода в Новокузнецк. Давай маршрут.
- Так, надо подумать. Эх-хе-хе. А если по навигатору?
- Сколько раз говорил. Ты, если водителем готовишься стать, карту должен не просто знать. Ты ее чувствовать должен. Каждый изгиб. Каждую речку.
- Сейчас, сейчас, папа! Вспомню только… Так, после Новгорода - Казань. Потом - Самара.
- Ну здрасьте-покрасьте! Зачем тебе Самара? На двести километриков хочешь вниз махнуть?
- Ой, да… Ошибся. Хорошо… Что же там дальше, после Казани?.. Челябинск?
- Уфа, дуралей! Про Уфу забыл!
- Да, вот сейчас помню! Уфа - Челябинск - Омск - Новосибирск. А там уж и финиш, через Кемерово.
- Молодчина, сын! А где на отрезке Челябинск - Омск на ночевку станешь?
- В Ишиме! Чтобы границу обойти! Остановлюсь на постоялом дворе у тети Наташи.
- А как найдешь ее?
- По рации на трассе пробью. Везде люди. Подскажут.
- Молодец! Звезда героя!
- С паркинга дашь выехать?
- Пока пустой - выедешь. А как машины загрузят - ты меня извини, курсант!
- Ну па-а-п!
Янина сидит с закрытыми глазами. Она не хочет спать, она хочет захотеть спать. И реализовать это отсутствующее сейчас желание, поспав хотя бы немного. Потому что за завтрашний день ей нужно будет поступить в университет, снять жилье или найти дешевый хостел. Потому что за завтрашний день ей нужно уехать из Москвы. И ощутить себя жительницей другого мира. Она видит себя в тоннеле между двумя городами. У этого тоннеля есть только две точки: входа и выхода.
Когда уже на рассвете автобус выруливает на высокую эстакаду и мчится через застроенный карлсоновскими домиками, открыточными костелами и запущенными дворцами город, у нее возникает впечатление, что она переместилась из бетонной панельки в антикварный магазин. Тут все мило и почти все нуждается в ремонте. То, что в Беларуси непременно покрасили бы, в Москве - продали бы, тут стоит никому не нужное и покрывается зеленоватой венецианской плесенью.
Она бредет от вокзала, абсолютно очарованная вильнюсскими дверями. Они все - из другой эпохи. Той, в которой на люстры помещали латунных фей, а вход в жилище обещал не безопасность, но - изящество. Время застыло тут в девяностых, от морока воспоминаний о которых города, в которых она успела побывать, спешно избавились.
Янина завтракает в напоминающей интерьер кукольного мультфильма пиццерии. Перед ней на столе - гора бумажного сора. Вскрытый синий конверт с новой симкой, соглашение с мобильным оператором, газета с объявлениями о сдаче жилья. Соглашение и газета - на литовском, разобрать который после нескольких попыток девушка отчаивается. А потому она просто вставляет в телефон новую симку и выкидывает свой московский номер - единственную связь с ним. Несколько минут она раздумывает над тем, не написать ли ему sms: "Все хорошо, добралась нормально, где буду жить - не знаю", написать просто для того, чтобы он знал, как ее найти. Но решает не делать этого.
* * *
В коридорах университета пахнет, как в минском метро. Такая же матовая плитка. Комиссия быстро измеряет ей Барта, Фуко, Эко и Беньямина, и вот она уже магистрантка, с правом на скидку в троллейбусе и видами на вид на жительство (и то и другое еще предстоит оформить). Председатель комиссии - седой мужчина с морщинистым лицом. Ей кажется, решение о стипендии принимал именно он. Ее хвалят за то, что она приехала на экзамены с рюкзаком, забитым книгами. Эти люди думают, что за ее плечами - книги, а не все вещи, которыми Янина располагает в жизни.
На выходе к ней подходит коротко стриженная блонди и уточняет, действительно ли она "грин". Янина сообщает, что да, приехала только что и, да, квартира нужна.
- Хочешь жить со мной? У нас будет три комнаты на двоих, - предлагает блонди. Ее зовут Саша и она с гендерных исследований. Яся отмечает, что люди с гендерных исследований заявляют об этом сразу после имени.
- Две сотки е за комнату с дверью, полторы сотки е за проходную без дверей, - озвучивает та условия.
- Я беру с дверью, - спешно соглашается Яся.
- Не спеши платить за стаф, пока пробу не сняла, систа, - машет пальцем перед ее носом Саша. - Поехали хибару смотреть. А ты правда на стайпе?
- Вроде да, - предполагает наша героиня.
- Ну, значит, я не промахнулась - деньги будут, в отказняк не уйдешь. А ты из плохих девочек, да? На митингах бедных милиционеров по шлемам каблуками била?
- Нет, с чего ты взяла?
- Совет не так просто растрогать. - Блонди криво усмехается.
Девушки выходят из здания и бредут по аллее к остановке. За оградой из можжевельника - автостоянки для студентов и преподавателей. На последней машины куда проще, чем на первой. Зато есть шлагбаум. Фуко бы порадовался. Но Яся думает не о Фуко. У нее есть воспоминание, связанное со шлагбаумом.
- Мне пятнадцать тысяч штрафа в Беларуси зарядили, - наконец возвращается она в разговор. - Я невыездная.
- Ну как-то ж выехала, - не верит Саша.
- Я в Москве жила, оттуда и приехала. У нас с Россией списки невыездных не совпадают.
- А я думаю, откуда этот акцент? - хлопает ее по плечу гендерная исследовательница. Некоторые фразы, сказанные по-белорусски, звучат особенно остро.
- Акцент? Неужели так заметно?
- А то ж! А за что штраф?
- Я с распределения уехала.
- О, так ты не озабоченная! - восхищенно смотрит на нее Саша. - Ты - конченная! С распределения уезжать! А под правительственный кортеж прыгать не пробовала? Чтоб остановились и до дому подкинули?
- Так сложилось, - сжимает губы Янина.
* * *
Они едут в центр на троллейбусе, в котором звучит Шопен. Люди в троллейбусе брендированы лучше, чем в Москве. У окна сидит городской интеллектуал в твидовом пиджаке с замшевыми нарукавниками, в круглых очках и с седой бородой. На его лице глубокомысленное выражение. Вот едет бабушка, на ней - макинтош, полуботинки на каблуке-рюмочке, в руках - ридикюль и зонтик с костяной рукояткой. Рядом с ней - дипломник, у которого узор на бабочке перекликается с оторочкой на вырезе карманов, а в лаковых туфлях - шелковые носки алого цвета. Будучи уволенным с работы, человек тут как будто идет в специальный магазин для бомжей и покупает грязную парку и состаренные штиблеты, дабы видом своим сообщить, в какой социальной нише находится. Янина рядом со своей эффектной спутницей выглядит невнятно. Непонятно, студентка она, девушка из клуба или человек, едущий в тот самый магазин для бомжей. Ее социальная ниша, впрочем, не вполне ясна и ей самой.
Возле одного из мостов они выходят и после недолгой прогулки оказываются у здания, которое с некоторой натяжкой можно было бы назвать дворцом, без натяжки - особняком, а на нейтральное "дом", пожалуй, оно могло бы и обидеться. Вход венчает фигурка сидящего в круглой розетке младенца, а все правое крыло состоит из сцепленных пилястрами высоких окон, навершия которых увенчаны плоскими парусами с изображением белых лилий. Саша открывает украшенную изображениями стилизованных пальм и папоротников дверь, и они оказываются в просторном зале. В его пол впечатаны клетчатые пятна солнечного света: он льется даже с потолка, который удивляет собственной стеклянностью. В этом зале хочется превратиться в акокантеру или, на худой конец, в орхидею. И сделать смыслом своего существования простое вытягивание бутонов к солнечному свету.
- Я хочу жить здесь, - очарованно произносит Яся.
- Стояночка, sista! Эта комната не сдается. Здесь ты дашь дуба. Зимой тут двенадцать градусов. Отопление не справляется, слишком много стекла. Рамы рассохлись, им почти двести лет. Наши конуры - за этими дверьми. - Саша указывает на расходящиеся по сторонам от зала проемы.
- Тут была оранжерея? - Яся щурится в падающем сверху свете.
- Нет. Зимний сад. В девятнадцатом сьекле люди лучше вырубали эко-архитектуру. И плох был тот дом, в котором не было зимнего сада. Особенно если хозяин не колбасой торговал. А этим домиком владел ополяченный белорусский шляхтич, баловавшийся поэзией и живописью. В моем кабинетике он баловался поэзией, в твоем - живописью.
Саша с трудом открывает тяжелую белую дверь, где в раму из кистей и палитр старательно вписан барельеф усредненных романтизмом итальянских гор. Они увенчаны силуэтами акаций. На Сашиной двери - глубокомысленная муза, отложившая арфу и взявшаяся за перо. За дверью, у выходящего в сад за домом окна, - четвертая по счету в Ясиной жизни узкая кроватка. Янина будет спать в месте, где когда-то стоял мольберт, видя во сне то, что художник пытался вызвать к жизни наяву.
- Сейчас этим спотом владеет родственничек, получивший дом по реституции, вместе с обязательством сохранять фасад и согласовывать любой ремонт с кучей ведомств. Сам живет в хрущебе на Антакальне. Почти все деньги, которые получает за сдачу от меня и за левое крыло, тратит на отопление. Обычная шняга для этих мест.
- Погоди. А что ополяченный белорусский шляхтич делал в литовском Вильнюсе?
- Систа, ты с Луны свалилась? Город был передан Литве в тысяча девятьсот тридцать девятом. А до этого тут Сапеги мерялись дворцами с Радзивиллами. Или тебе нужно объяснять, кто такие Радзивиллы?
Ясе опять хочется найти и прочитать одну какую-нибудь книжку, где было бы все: и о Плачке, и о небе, и о Сапегах, и о том, почему в столице Литвы остались дворцы ополяченных белорусских шляхтичей, а в столице Беларуси - нет.
* * *
Стиральную машину в особняк с зимним садом не завезли, возможно не только из экономии, но для того, чтобы не царапать ткань времени такими явными нестыковками. В ванной комнате царит чугунная ванная с ножками в виде львиных лап. Рядом с ней - советский умывальник, в котором так удобно стирать. Куда удобней, чем в Малмыгах под душем.
* * *
Саша называет Ясю Янкой. Саша делает куда больше для ее образования, чем наловчившиеся копипастить рассуждения Жижека обо всем на свете лекторы. Саша упоминает о Вере Хитиловой, Микалоюсе Чюрлёнисе, Сьюзан Зонтаг, Алексе Колвилле, Боне Сфорце, Джеймсе Шуровьески, Юрии Кульчицком и Сиде Барретте. Она выстреливает списками из имен, книг, картин, тэгов и фильмов. Янка записывает все это, а по ночам рассматривает пронзительно печальные пейзажи Эндрю Уайета, сочувствует одиноким животным Алекса Колвилла и находит, что характер отстранения, исповедуемый этим художником по отношению к изображенным на его картинах людям, созвучен ее внутренним ощущениям. И что "Сказка II" Чюрлёниса - самое точное изображение детства, которое она видела (Янка вновь много думает о детстве и детях). Пролистывая наспех сделанные в телефоне заметки с именами, она осознает, что это и есть квинтэссенция образования в каменный век интернета: тебе достаточно перечня имен. Правильных имен. Как бы неверно, с какими бы искажениями и интерпретациями ни была рассказана история "Shine on you crazy diamond" и Сида Баретта, она все равно прекрасна.
* * *
Саша живет на деньги, которые высылают ей родители, работающие в Главном управлении ведомственного контроля Гомельского исполкома. Их совокупной зарплаты хватает на то, чтобы ежемесячным переводом помогать дочке пятьюстами евро. Треть суммы уходит на оплату комнаты, оставшееся неуемная блонди спускает на наркотики, алкоголь, книги и шопинг. Еду она не употребляет, кажется, вообще. Янка тоже пробует избавиться от этой вредной привычки - есть. Но у нее постоянно болит живот и кружится голова. Поэтому время от времени, примерно раз в день, она все же решается потратить деньги на тарелку тайского кокосового супа в "Китайской розе" или на вкуснейшую пиццу в "Субмарине", или на порцию похожих на размякший картон цеппелинов в "Чили". Собственной кухни в их правом крыле не предусмотрено, а от бутербродов с чаем живот болит еще сильней.