- Ну а как это понимать? - председатель кивает на телефон. Делается ясно, что по телефону ему сообщили нечто странное.
- Так вы напишете мне открепление? - интересуется Яся.
- В том и дело, что не могу. Запретили мне. В районе нашем ты - не пришей кобыле хвост, но в Минск отпустить не могу.
Яся молчит некоторое время, размышляя, не рассказать ли все как есть - про папу-мудака, про тетю Таню. Виктор Павлович выглядит нормальным человеком, может понять, войти в положение. Впрочем, опыт ей подсказывает, что как только председатель узнает, чья она дочка и кто ее сюда отправил в ссылку, он может, корысти ради, разместить ее в КПЗ местного милицейского участка - авось папе будет приятно и он решит району лишним лямом помочь.
- Ну давайте тогда так, товарищ председатель. - Она решает заимствовать его язык. - Я останусь тут. По документам. А сама завтра сяду на автобус и тихонько уеду. Диплом мой тут будет, книжка трудовая, личное дело, что там еще в вашей этой демонической бухгалтерии фигурирует? Но душа, душа моя бессмертная будет гулять по минским галереям и пить любимый генмайча в кафе "Лондон".
Виктор Павлович наливает себе воды и в ответ переходит на совсем уж человеческий язык:
- Хорошая ты девка, но не понимаешь ничего, Янина. Тебя сюда заслали - вот уж не знаю за что - не для того, чтобы трудовая твоя тут лежала. И вот эти люди, которые тебя мной наказали, я опять же не знаю, кто они точно, тебя отсюда не выпустят. Сидеть тебе в районе, а мне при тебе - цепным псом. Убежишь - тебя вернут, пса поменяют. Так что…
Мужчина погружается в раздумья. Яся вдруг замечает, что он - совсем еще молодой, лет всего на пять старше ее. Но он молод какой-то другой молодостью - той, в которой аккуратное брюшко к тридцати считается признаком уютных взглядов и умения устроиться, той, в которой выглаженная белая рубашка с коротким рукавом и черные брюки с белыми мокасинами не вызывают смертельную тоску, той, где волосы мужчине нужно укладывать в фиксированный зачес назад и вверх, под Кайла Маклахлена, дневное время проводить на работе, а вечернее - перед телевизором. Молодостью, в которой, находясь ночью на озере у костра, обязательно жарят шашлыки, а не свинину барбекю или курицу на решетке, где, поедая эти шашлыки, включают музыку погромче и разливают водку. Молодость Виктора Павловича - не хуже и не лучше молодости Яси, это не какой-то особый провинциальный вид молодости, который совсем не случается в столицах, но вид ее, диорово-фаренгейтовый запах ее чужды Ясе, как сладко-тошнотворный аромат петунии, которой щедро украшены тумбы у входа в исполком.
- Опыта ты не имеешь, а потому дать тебе настоящую работу не могу, - наконец говорит председатель. - Хотя нам и агрономы, и растениеводы, и механизаторы, и операторы машинного доения позарез нужны. Но ты ж пять лет мозги сушила, вместо того чтобы делу учиться. А для ручек с маникюром - он разводит руками, - у нас только должность библиотекарши.
- О нет! Не надо меня делать Крупской! - умоляет Яся.
Но председатель уже строчит что-то от руки на белом листе бумаги и приговаривает, не отрываясь от писанины:
- Сейчас там у нас Алиса кукует, она человек тоже гуманитарно образованный - после парикмахерского техникума. Так что вы с ней общий язык быстро найдете. Но Алиса уже второй месяц как в декрете должна быть. Так что давай, подменяй девку. Вот, - он ставит на лист печать и протягивает документ ей. - Это - ордер на комнату в общежитии. Оно у нас очень комфортабельное, после семнадцати, когда раскочегарится городская котельня, есть горячая вода.
Он смотрит на нее. Вид у девушки, похоже, несчастный.
- Не унывай, Янина Сергеевна! Работа у тебя будет не пыльная, в библиотеку сейчас почти никто не ходит, особенно после того, как на почте клуб с "Контр-страйком" открылся. Я бы тебе выделил дом в агрогородке, у нас есть два пустующих, но отдельное жилье у нас по закону - только для семейных молодых специалистов. Найдешь себе хлопца нормального, у нас тут такие есть, почти вообще не пьющие, поженитесь, свадьбу сыграешь, в Минск, в "Лондон" свой, к гей-моче, возвращаться не захочешь!
Этот добрый человек ободряюще улыбается, искренне не понимая, что все, что он только что сказал, вместо того чтобы утешить Ясю, заливает всю ее до отказа такой беспросветностью, что ей хочется спрятаться в папину сумку для клюшек и устроиться жить в ней.
* * *
- Озеро Радости, - говорит она себе, выходя из райисполкома. - Озеро Радости. - И поднимает голову на издевательски-лазурное небо. Луны на нем не видно.
* * *
Алиса - приветливая блондинка на последних неделях беременности - за десять минут объясняет, как управляться с библиотекой. Навык заключается в том, как правильно открывать и закрывать входные двери, как разбирать и подшивать периодику, как каталогизировать новые поступления.
- И для этого я училась пять лет?! На именной стипендии? - не умеет подавить в себе Яся выдох, который подавить очевидно нужно было.
- Это ты мне, мать, говоришь, что ли? - обижается Алиса и рассказывает, как, закончив пять лет назад техникум в Могилеве, она планировала оттрубить свою "двуху" в могилевском парикмахерском ПО "Восход" и открыть собственное дело, салон красоты, на который родители оставили деньги, вырученные после продажи бабулиной квартиры. Но "Вавилонской лотереей", ее могилевским филиалом, она была распределена в Вилейку и, подстригая затылок одному крепенькому как огурец юноше, обнаружила себя сначала с ним в кино, а затем - пресловутые две полоски на тесте. Так что доллары, отложенные родителями на бизнес, ушли на свадьбу, обустройство деревенского дома (хлопец оказался из частного сектора в Малмыгах) "под молодых", в результате чего она живет среди кур, а родственники жениха, с которыми она делит дом, не устают интересоваться, когда она перестанет держаться за свой маникюр и возьмется наконец "за смазанную солидолом коровью сиську", из которой только и возможно выдавить в провинции хоть какой-то доход.
Дальше Алиса показывает, где лежит подшивка газеты "Жизнь", и минут сорок рассказывает о том, каким лаком для ног лучше пользоваться, какую жидкость для снятия макияжа нельзя покупать ни в коем случае, как похудеть на диете из свиного сала и что сделать, чтобы кожа на лице у Яси перестала выглядеть "шершавой, как патиссоновый лопух".
Когда она уходит непосредственно уже, кажется, рожать, Яся понимает, что ее испугало больше всего: рассказывая про свои невзгоды, про свое хождение по мукам, закончившееся похоронами мечты о бизнесе и беременностью от огурца среди кур, Алиса не выглядела несчастной. Более того, она повествовала об этом как о смешном приключении, которое привело ее к единственно желанному результату - жизни за перегородкой от родителей жениха и карьерным перспективам, связанным с солидолом и коровьими сиськами.
"Расслабишься тут - угодишь в сорокинскую "Тридцатую любовь Марины"", - говорит себе Яся. "Тридцатой любви Марины" в подотчетной ей библиотеке нет. Как нет и ни одной книжки Владимира Сорокина. Ей хочется дать себе какую-нибудь страшную клятву - например, ни за что не ходить в кино с местными огурцами, как бы симпатичны или "крепеньки" они ей ни казались. Но кино в Малмыгах все равно нет - тут вам не Вилейка.
* * *
Каждый город куда-то движется. Ползет вниз, в земные недра исчерпавший отпущенный ему лимит на поверхности Токио. Стремится вверх, все выше и выше к небу по лестницам эстакад, хайвеев и линий пневмопоездов, Куала-Лумпур. Расползается, как капля кофе на новом белоснежном платье, Париж. Развивается двумя полушариями навсегда рассеченного Стеной мозга мечтательный Берлин. Уходит в прекрасный сон своего прошлого изящная Вена.
Есть города, которые куда-то едут - вечно спускается с горки к морю на стареньком деревянном трамвайчике Сан-Франциско. Поднимается на фуникулере от Золотого Рога к Бейоглу Стамбул. Рывками пытается исторгнуться из себя самой млеющая в вечной пробке на восьмиполосных городских дорогах Джакарта. Романтическим парусником скользит по болотам к Балтике Санкт-Петербург.
Хоть Яся и не бывала ни в одном из этих больших городов, она чувствует абсолютную статичность Малмыг, бредя по ним в поисках общаги. Зажегшиеся фонари не выглядят, как это бывает обычно, восклицательными знаками ночи. Скорей они канают за болотные огоньки над стоячей водой. Прохожие все сплошь медлительны и сонливы от алкоголя либо экзистенциальной усталости - люди, год за годом пытавшиеся расшевелить собственными ногами замершую землю.
Малмыги - это не город. Малмыги - это место. Став городом, оно устремилось бы куда-то, а устремившись - сделалось бы городом. Малмыги - камень, лежащий на дне зацветшего озера. Как и многие, очень многие (если не все) провинциальные городки.
Яся бредет сквозь плотный воздух и боится сделаться русалкой.
* * *
В баре "Жанетт" общество из трех месье и двух мадмуазелей занято тем же, чем пыталась заняться Яся в кафе "Лондон" перед отъездом. Они тоже пытаются спрятаться от неряшливой жестокости Вселенной, не жалеющей ни достойных наказания, ни благодетельных. За неимением воздушного шара из папье-маше, игрушечного Вестминстерского дворца или такси со стеклышками вместо фар, они прячутся в местном кальвадосе, именуемом "Вино плодово-ягодное "Шепот осени"". Яся из интереса садится за столик и заказывает себе зеленого чая. Она надеется, что у местных буржуа возникнут к ней претензии, да что там, - она мечтает о том, чтобы местные les belles femmes выцарапали ей глаза своими багровыми ноготками со стразами, а местные les barbeaus изнасиловали и убили ее с особой жестокостью. Почему-то отдельную сладость доставляет мысль о том, как местный жандарм в скупых выражениях сообщает о произошедшем отцу, а тот остается совершенно равнодушным и посылает какого-нибудь низкопоставленного арамейца из своей империи организовать копеечные похороны. Но они ее не замечают. Не замечают ее скандального чая, не замечают ее правильного городского выговора, даже ее злости не замечают. Яси нет, как не было в той минской сценке с дубинками, щитами и разбрызганной по асфальту кровью. Перед выходом она заглядывает в туалет и обнаруживает там среди нового кремового кафеля, за приличной ореховой дверью с золоченой ручкой - дыру в полу, дыру, как в сельских сортирах, дыру тем более чудовищную, что соседствует она с золоченой ручкой, ореховой дверью и кремовой плиткой - дизайнер не посчитал задницы местных леди достойными расходов на унитаз.
* * *
Отойдя от условного центра, обозначенного церковью, Лениным и исполкомом, Яся замечает двухэтажку, окна которой светятся настолько безысходным белесым светом, что она сразу понимает: ей - туда. В жизни любого человека бывают ситуации, когда он вынужден ночевать в местах, которые считает абсолютно невыносимыми для этого.
Светом, который льется из окон "Общежития номер четыре" (общежития номер один, два и три, как ей потом объяснят, находятся в деревнях Селково и Жебровичи), можно было бы освещать стоматологические кабинеты, больничные палаты с пациентами, дожидающимися хирургической операции, залы судов, где выносятся приговоры по тяжким и особо тяжким делам. Кажется, такой свет может сделать одного человека преступником, другого - больным, третьего - просто необъяснимо несчастным.
За дверью с треснувшим стеклом - вестибюль, где в деревянном боксе, увенчанном настольной лампой и уведомлением "Здесь можно вызвать милицию", сидит похожая на настоятельницу женского монастыря комендантша. Главной своей задачей эта женщина видит предотвратить "вход и выход" после 23.00. Она выдает Ясе листик с "Правилами пользования жилыми помещениями индивидуального назначения в интернате, общежитии, гостевом доме семейного типа". В документе желтым маркером отмечены графы про "шум в блоках", "строгий запрет на использование домашних животных и проживание с ними" и время "входа и выхода".
Яся получает два ключа, от комнаты и от блока, с наказом соблюдать время "входа и выхода" и "насчет животных". В коридоре протянуты веревки, над головой - джунгли сохнущего белья. В полутьме раздаются резкие звуки - кричит тропический желторогий дятел или какаду? Но нет, это дети - они ездят на велосипедах, норовя побольней врезаться с разгону в ногу. У них гонки.
Коммунальная кухня обозначает себя запахом тушеной капусты и алюминиевым лязганьем посуды, с Ясей приветливо здоровается устроившийся в трусах на табурете местный житель - у него отсутствуют многие зубы, как будто он пострадал от цинги; "моряку" при этом не больше двадцати лет. Яся с облегчением находит нужную дверь, открывает ее и видит еще три двери, за одной из них горит свет, и она робко стучится туда. Ей открывает зрелая женщина в фиолетовом халатике.
- О, привет! Ты новенькая? Я - Валька, повар на автобазе, - говорит она и вдруг громко смеется. Несмотря на то что смех не выглядит сколь-нибудь приемлемым в данной ситуации, Яся улыбается в ответ. - Ты у нас центральная в блоке. А левая дверь - душ! - объясняет Валька.
Яся заглядывает в жилище Вальки и обнаруживает, как много уюта может навести одинокая душа, оказавшись в помещении в десять квадратных метров: на стене китайский ковер с тиграми, на столе, под крохотным телевизором, - скатерть с вышитым крестиком букетом роз. В углу за телевизором - вырезанный из православного календаря образок.
- Я - Яся, - представляется девушка.
- Яся? - повторяет Валька за ней, закидывает голову и громко смеется. - Косил Яся конюшину! - Ей это кажется очень смешным. - А в сумке что? Гранатомет? Давай, Яся, я тебе наше хозяйство покажу!
Она открывает дверь комнаты напротив и включает тусклый свет. В плитку коричневого цвета вделана душевая головка, под ней стоит пластиковый таз, рядом с тазом - фиолетовый унитаз.
- Полотенце у тебя на кровати лежит, - объясняет Валька. - Но лучше купи в хозмаге нормальное.
- А таз зачем? - недоумевает Яся.
- Как зачем? А стирать ты в чем будешь?
- Стирать? - Яся поставлена в тупик. - В смысле белье в машину носить? Для этого таз, да?
Валька упирает руки в бока, закидывает голову и снова смеется, громко и долго.
- В машину носить! - повторяет она. - Ой, не могу! В машину носить! Ты что думаешь, у нас тут целый этаж со стиральными машинами, да? Как в американских фильмах? Нету тут машин, Яська! Ручками мы тут все!
- То есть прямо под душем? - На Ясю находит оторопь. Она видит в ведре похожее на треснувшую кость хозяйственное мыло.
- А как еще? Не под дождем же! А тут - хоромы твои!
Яся возится с ключом, открывает двери и делает шаг в пахнущую сыростью тьму. Она включает свет и сразу же, буквально с первого взгляда на застеленную одеялом с шагающими по рыжей пустыне белыми верблюдами койку, осознает как важно иногда уметь вязать крестиком, знать, где купить китайский ковер с тиграми и как навести уют на унылых десяти квадратных метрах.
По всей видимости, Ясе не вполне удается сдержать эмоции при виде пятна сырости под потолком, перекошенной в положении "ни закрыть, ни открыть" оконной рамы, бетонного пола, покрытого вспучившимся линолеумом, занавесок, в которых собрана вся скорбь породившего их Советского Союза. Валентина закидывает голову и хохочет:
- Видела бы ты, Яська, сейчас свое лицо! Это полный улет! Как будто тебя в гроб живой кладут! Не вешай нос, девчуля! Обживешься! На телевизор можно кредит взять, за годик отдашь! А пока - приходи ко мне, мой смотреть будем! - она пытается взять Ясю за рукав и затащить к своим тиграм.
- Я как-то устала, Валентина. Спать пойду, - отбрыкивается Яся.
- Ну давай я хоть журнал тебе дам почитать перед сном! - не отстает Валька.
Яся представляет, какой журнал может читать повар, работающий на автобазе города Малмыги, административного центра Малмыжского района, и пытается отказаться. Но Валька непреклонна в желании просветить соседку - она уже пошла за журналом, она уже вынесла его, свернутый в тугую глянцевую трубку, она уже пихает трубку Ясе в руки. И та принимает, разворачивает.
На обложке, крупно, Ясин отец. Сбоку подпись: "И СНОВА СЕРГЕЙ.Опубликован рейтинг самых богатых и влиятельных". Отец на портрете взят крупно, хорошо видны поры кожи, можно пересчитать все седые щетинки в бороде. Различимы даже лучики в радужной оболочке глаз. Яся понимает, что никогда не видела это лицо так близко и отчетливо. Она отступает в комнату, автоматом прощается с Валькой. Прибито держит журнал в руках некоторое время, потом открывает шкаф и кладет его внутрь обложкой вниз, поверх разгружая блузки, майки и свитера из своей сумки. Папа похоронен надежно. Затем она ложится на колючее одеяло с верблюдами и закрывает глаза, но ей требуется две недели, чтобы научиться засыпать тут и спать, не обращая внимания на хлопанье блочных дверей, крики желторогих дятлов и прочие звуки джунглей, доносящиеся из коридора.
* * *
Самое психологически тяжелое в жизни в общаге - приготовление пельменей на общей кухне и поедание их за общим столом. Сметана, извлекаемая из коммунального холодильника, успевает пропахнуть - иногда от нее несет чесноком, натянутым от сала, шмат которого устроен чьей-то рукой поверх ее открытой банки; бывает, она приобретает аромат дымка - это значит, рядом лежала буженина; но чаще всего она имеет легкий запах столовского салата оливье, пластиковое ведерко с которым Валька по-соседски прилепляет бочком к ее банке. Водилы автопарка явно недоедают этого оливье, явно.