Глава 22
- Тоха-Тоха, ну ты и допрыгался! - сказала я.
Весь ужас этого психиатрического отделения застрял у меня в груди. Даже говорить, и то было трудно.
- Да я что… - протянул Тоха. - Как меня сюда загнали… как зверя… А вы знали, что меня так… загонять будут? А, Наталья Петровна?
- Конечно знала. - честно сказала я. - Я направление тебе брала и машину с санитарами вызывала.
- Чего же вы тогда пришли?
- А мне кое-что осталось непонятным.
- Что? Я - ничего не делал!
- Только ты, Тоха, ангелом не прикидывайся. Ты же всех в интернате достал! Даже Елизавета Васильевна, уж на что всегда защищала тебя, а тоже пришла ко мне и говорит: "не могу". Это как надо было постараться, чтобы даже такого человека довести!
- Да, Елизавета - человек… - протянул Тоха - А эта, "старшая"…
Что тебе "старшая"? Ты что, не понимаешь, что дальше тебе светит? Спецуха, и тюрьма! Кто с тобой нянчиться будет? Сейчас девять закончишь, если закончишь, и в тюрьму, прямым ходом. А ты молодой, да хилый… Что с тобой сделают - там, в тюрьме? Ты об этом не думал? И тут в разговор неожиданно вступил сидящий на лавке мужичок.
- Да, кореш, - неожиданно разумно, и к месту сказал он. - Тюрьма - не воля. Там так в оборот возьмут, что тебе эта психушка - раем покажется. Ты держись-то за волю, держись. Ты зубами за неё хватайся, за волю, если руками удержать не можешь. Эх, брат!
- Подумаешь! - сказал Тоха. - Но было видно, как он смотрит на мужика.
- Пока на своей шкуре не попробуешь - не поверишь. Вот тебе - плохо здесь, в психушке?
- Хреново, вообще…
- А знал ты, как тут хреново, пока не попал сюда? Нет?
- Нет…
- То-то, брат. А лучше бы и не знать. А в тюрьме - хуже ещё, поверь, брат. Хуже.
Мужик сплюнул беззубым ртом, встал с лавочки, и подошёл к забору. Он стрельнул у проходящего за забором мужчины одну сигарету и стал курить, жадно затягиваясь, и долго удерживая дым в лёгких.
Мы с Тохой сидели молча.
- А что вам не понятно, Наталья Петровна? Что вам не понятно осталось? - нарушил молчание Тоха.
- Мне осталось не понятным, кто взял обои, - ответила я. - Кто, если не ты?
- А вы можете поклясться, что не скажете никому?
- Поклясться - нет. Могу честное слово дать.
- Давайте.
- Хорошо. Честное слово.
- Завхозиха. Завхозиха их взяла. Наши гулять ушли, в воскресенье. А я остался в спальне. Думаю - поваляюсь, да хоть покурю спокойно. А тут - ключи зазвенели. У завхозихи - от всех замков запасные ключи есть.
Есть, да. Я выглянул, а она идёт и обои тащит. А возле туалета - большая сумка стоит. Она обои положила в сумку, и тут меня увидела. И говорит: "Скажешь кому - пожалеешь!" А потом дала мне денег немного… "Молчи, - говорит. - Молчи".
- Ну, а ты?
- Что я? Я деньги взял, через забор перелез, и на базаре, там… две пачки Мальборо купил. И жвачек. И всё, и у меня нету денег больше, нету!
- Чего же ты директору не сказал, кто обои взял?
- А кто мне поверит? Да я бы и так не сказал. Что я, закладывать буду? Хоть и завхозиху, дуру эту толстую. И потом…
- Что - потом?
- Я же - деньги у неё взял…
- М-да…
А что мне было говорить? Тоха мог и соврать. Мог, мог. Но и завхозиха наша - могла взять обои, ещё как могла. А последние слова Тохи, о том, что деньги он от завхозихи взял… Соврёшь ли так?
Я и сама бы сказала так, в такой ситуации.
Чего, мол, руками махать - деньги-то взяла…
(Продукты-то - брала? Брала, брала. А хочешь выйти чистенькой, и сразу. А в психушку - не хочешь?)
Что же мы творим-то, а, Господи? Что же мы за изверги такие, а?
Помилуй, Господи, раба Твоего Антона. Помилуй его, спаси и сохрани его на трудном пути его…
- Чего вы молчите, Наталья Петровна?
- А? Думаю, Тоха, думаю. Ты крещённый?
- Да. Нас в детдоме крестили, сразу человек двадцать.
- Тогда хорошо. Тогда я тебе книжку одну оставлю. Если сможешь - прочитай.
И я достала свою книжку.
- Я попробую, - сказал Тоха. - Может, меня не повезут… в область?
- Повезут. Дело решённое уже. Если бы ты мог себя вести нормально, никто бы не посмотрел, что тебе пятнадцать, и ты поехал бы в детский лагерь. А так… Ты грубил, воровал, ломал всё… Ты же знаешь, чего повторять.
- Я почти ничего и не ломал. Нет, ломал, конечно, но не всё.
- Как это - не всё?
- А так. Пацаны сломают и просят: "Тоха, возьми на себя! Ты же сирота, тебе ничего не будет. А то - родители убьют. Или родителей платить заставят, а у родителей - денег нет".
- И ты - брал всё на себя? Значит, ты совсем святой?
- Да нет, я тоже ломал…
- И воровал?
- Наталья Петровна, вы что, следователь?
- Да нет. Я просто понять хочу. По-нять. Я-то знаю, что мы все - грешные. И я грешная, такая же, как и ты. Ты только не ври. Ты хотя бы здесь, сейчас не ври. Я же не ругать тебя пришла, и не оправдывать. Я к тебе пришла, как человек - к человеку.
Как к брату, подумала я, но не сказала вслух.
- Ладно, Тоха. Если смогу, я к тебе ещё приду. Держись тут, и глупостей не делай.
- А, всё равно отправят… - Тоха заметно погрустнел. Мне казалось, что он сейчас заплачет.
- Не плачь.
- Я не плачу, - сказал Тоха. - Я, вообще, не умею плакать.
Зато я умею плакать. И я проплакала всю обратную дорогу, от психушки до своего дома. Потом я плакала дома, весь вечер, с небольшими перерывами. Мне повезло - муж был на дежурстве, а дети - на речке.
Муж пришёл поздно вечером. Я рассказала ему всё, включая имя завхоза. Потому что муж мой - это всё равно, что я. Ему было можно рассказать всё, и даже назвать имена.
Глава 23
Надежде я тоже всё рассказала, только на следующий день. Не назвав имени того, кто взял обои. Со слов Тохи, конечно.
- Я, примерно, так и думала, - сказала Надежда. - Зачем Протоке обои? Правда, я думала, что он вынес их сам, но для кого-то из наших. За небольшое вознаграждение.
- Что же мы такое творим, а, Надежда?
- Что творим? Се ля ви. Все так, и мы так. Хотя - противно, конечно.
- Но пацан-то, какой бы он хулиганистый не был… Невинно пострадал, получается?
- Не так уж и невинно…
- А судьи - кто?
- А кто сильнее, те и судьи. Ты разве ещё не поняла до сих пор? Или до тебя доходит, как до жирафа?
- Угу, - сказала я. - Как до жирафа. Лучше бы - это совсем не дошло бы до меня…
- Не спрячешься, - сказала Надежда. - Не спрячешься.
Заканчивался учебный год. В интернате царила суета. Дети сдавали книги, сдавали постельное бельё, сдавали вещи.
Девятый класс писал в этом году экзамены - прямо в классах, в виде контрольных.
Ещё пару дней, и никого в интернате не останется. Только - двадцать восьмого выпускной вечер, и всё.
- Наталья Петровна, там вас женщина какая-то ищет! Там, возле вашего кабинета стоит.
Я узнала эту женщину сразу, хотя и не видела её никогда. Узнала и по лицу, и по чёрному платку.
- Аксёнова?
- Да.
- Заходите.
Мать Ани Аксёновой, в чёрном платке, сидела за столом в моей "келье", и слёзы текли по её лицу.
- Не могу детей этих видеть… Всё мне кажется, что сейчас Анька выбежит… - сказала она.
- Когда это случилось?
- Неделя уже. Машина из деревни шла сюда, за детьми, и я приехала - документы забрать и вещи. Сгорела, сгорела моя Анечка, как свечечка сгорела… В сознании была, почти до конца. Боль такую терпела…
Мать Анютки плакала, и я плакала вместе с ней. Эх, Аня-Анютка. Откуда ты взялась, такая страшная болезнь. Почему забрала нашу Анютку? Чистую, невинную - забрала?
- Царство Небесное ей, - сказала я.
- Царство Небесное, - сказала мать Анютки и перекрестилась несколько раз, низко склонившись над столом.
Глава 24
В воскресенье я сидела на кухне и чистила картошку. Солнце ложилось светлым квадратом на кухонный пол и отблескивало с лезвия ножа, прямо мне в глаза. Слёзы же капали - прямо в мусорное ведро.
- Хватит тебе реветь! - сказал муж. - Надоела уже.
- Завтра его увезут. В область. А что я, как КГБ какое-то… Диссидента - в психушку! Да ещё - практически невиновного.
- А теперь - сидишь тут, и ревёшь. Крокодиловы слёзы льёшь.
- Угу…
- Опять застряла между нашими и вашими. Сама его уложила, а теперь ревёшь!
- Угу…
- Застряла ты, мать, застряла.
- Угу. Одной ногой застряла в кухне интернатовской, а другой - в психушке.
Муж закурил и подошёл к кухонному окну. Он медленно докурил, потом раздавил окурок в пепельнице.
- Ну ладно, хватит. Одевайся. Поедем в твою психушку, и заберём твоего диссидента. Давай, давай. Возьмём его на лето к себе. Чтобы ты… хоть одну свою ногу вытащила.
- Правда? Ты согласен? Я боялась и сказать…
- Да что, мы его не прокормим, что ли? Прокормим. Что мы, то и он. И вообще, как там, на востоке, говорят? Один сын - не сын, два сына…
- Полсына, - продолжила я. - А три сына - сын!
- С двумя мы справляемся…
- Легко! - Сказала я.
- Что мы, с тремя не справимся?
- Да! - сказала я. - Что, мы не справимся с тремя?
- Справимся! Всего - три месяца каких-то.
- Справимся. А тебе его дадут? Всё-таки - психушка.
- Под расписку - дадут, - сказала я. - Сейчас, картошку вымою. А пожарю, когда приедем.
Спасибо, Господи! Спасибо!
В отделение меня легко пропустили. Дежурным врачом оказалась та же самая врач, моя знакомая. Это было почти равносильно чуду. Ей я рассказала всё, как есть. И расписку написала.
- А не попадёт вам? И мне, заодно с вами? - спросила врач.
- Думаю, что неприятности будут. У меня. Но не такие уж страшные. Я его беру, значит, и ответственность на себя беру. Вы же не знаете, куда я его беру. Из интерната - поступил, врач интерната - и забирает. Если что.
- Помоги вам Бог, - сказала врач. - Если будет надо, обращайтесь. Вдруг что-нибудь случится.
- Спасибо вам. Пойду в палату к нему. Тоха сидел в палате и смотрел в окно.
- Привет, Тоха.
- Здравствуйте, Наталья Петровна. Завтра меня увозят.
- Я знаю.
Дебил на соседней койке по-прежнему пускал слюни, мужичок с колкими глазками что-то злобное шептал про себя. Третий член палатного коллектива всё так же лежал в кровати, укрывшись с головой.
- Пойдём, Тоха, выйдем в коридор, - сказала я. Мы вышли.
- Книжку мою прочёл?
- Прочёл.
- Как?
- Понравилась. Только не всё понятно…
- Тоха… - сказала я. - А что бы ты сказал, если бы я тебя забрала?
- Куда?
- Домой к себе. Некуда больше.
Тоха молчал. Потом спросил:
- Правда?
- Правда. Муж согласен.
- Наталья Петровна! А я сидел и Богу молился, чтобы кто-нибудь спас меня! Правда? Правда, вы меня заберёте… из этой психушки?
- Правда. Иди к врачу, она тебе даст разрешение, чтобы вещи забрать. А Василий Иванович ждёт нас около больницы.
И Тоха побежал.
А я стояла возле окна и чувствовала, как на сердце становится легче и легче. Ногу вытащила… Начала вытаскивать… Вася, Вася. Спасибо тебе.
Вася ждал нас на выходе.
- Ну, привет, - сказал он Тохе.
- Здравствуйте, - пробурчал Тоха.
- Ну, покажись-ка, что ты за диссидент. Ну-ну, ничего! Тоха стоял, потупившись.
- Пошли, в кафе зайдём, что ли, - сказал Вася.
И мы зашли в небольшое кафе, в мороженицу, рядом с больницей. Мы сели за столик, и пока Тоха ел мороже ное маленькой ложечкой, Вася спокойно говорил ему то, что было нужно.
- Слушай, мальчик, и мотай на ус. Мы тебя взяли, потому что так сочли нужным, и так сочли справедливым. Но учти, что у матери будут из-за этого неприятности. Потому что попал ты в психушку не за заслуги, а совсем наоборот. Так, нет?
- Так…
- Мы тебя берём, как сына. Делить со своими не будем. Как своих кормим, так и тебя будем кормить Как своих воспитываем, так и тебя будем воспитывать. И как своих ругаем, так и тебя будем ругать. Но и слушать нас ты будешь - как сын, а не как чужой. Не гадить, не вредить, не воровать! Как сын! А иначе - иди обратно. Понял?
- Понял…
- Учти, это мать слёзы льёт. А я - военный, и разного народа навидался на своём веку. Сможешь с нами жить - я буду тебя уважать. Не сможешь - извини, и до свидания. Вот тебе шанс, и держись за него. Понял?
- Понял…
А я - не могла говорить. Молча сидела, мороженое ела.
Спасибо, Вася. Спасибо, Господи. Спасибо…
Потом мы прошлись по рынку, и выбрали Тохе недорогие, но вполне приличные кроссовки. Купили так же и простые резиновые шлёпки, чтобы бегать в них на речку.
Глава 25
У младшего сына, Васьки, занятия в школе уже закончились. Перешёл в седьмой. Андрей, старший, сдавал выпускные экзамены. Институт он себе уже выбрал, и не где-нибудь, а в Москве. Учился он неплохо, но провинция - она и есть провинция, как ни крути. Шансы поступить у него были - примерно пятьдесят на пятьдесят.
Дети знали, куда поехали мы с отцом. Только на прощание, уходя в школу на консультацию перед экзаменом, Андрюшка философски заметил нам:
- Вы не забывайте, дорогие родители, что добро - наказуемо. А вообще, как решили - так и делайте.
А Васька долго мялся. Конечно, возражать он не мог, да и голос его, на семейном совете, весил совсем немного.
- А он… мам, он хоть нормальный пацан?
- Думаю, что у тебя получится с ним поладить.
- А если - не получится?
- Я на тебя надеюсь, сынок, - сказала я. - Если бы я на вас не надеялась, не стоило даже и думать ни о чём подобном. Поэтому я надеюсь… на твою мудрость, Васька.
- Да уж! Ума палата! - заметил на это Андрей, находясь уже в дверях.
На этом обсуждение было закончено.
Вечером вся семейка собралась, к ужину. Тоха занял своё место, как будто бы всегда на нём сидел. Разговоры велись нейтральные, в основном - кто куда собирается поступать из того класса, где учится Андрей.
- Кто посуду моет? - спросил муж.
- Васькина очередь! - быстро отпарировал старший сын.
- Всегда - Васькина… - Бурчит Васька.
- Теперь у вас третий будет, - сказала я. - Вставай, Тоха, в очередь. Посуду мыть.
- Да я и сегодня могу.
- Сегодня - я буду. Ты - завтра, - Васька поднимается из-за стола. - Идём, посмотришь, как надо. Куда тарелки, куда ложки класть.
Они вышли на кухню, и вскоре оттуда раздался смех, и вопли. Я решила не ходить туда. Пусть, сами разберутся. Когда они вернулись, я спросила:
- Ну, как укладываться будем?
У нас - два кресла-кровати и раскладушка.
- Тоха, тебе придётся пока на раскладушке, - сказала я, чтобы не ущемлять права коренных жителей.
Нет, мам, я на раскладушке! - запросился Васька. - Я уже давно на раскладушку хотел!
- Хочет - пусть ложится! - вмешался Вася-старший.
Так они и уложились: двое - на креслах, и младший на раскладушке, между ними.
Я погасила им свет и сказала: "Спокойной ночи". В нашей семейке начиналась новая жизнь.
Ночью мне приснился сон. Я увидела спящего на нашем кресле Тоху. Вокруг него, шумной толпой, смеясь, выкрикивая что-то и отталкивая друг друга, толпились отвратительные рожи.
- Наш, наш… - шипели рожи. - Наш, наш…
- Нет, не ваш! - закричала я. - Я вам его не отдам!
- Наш, наш…
И рожи подступали всё ближе и протягивали к Тохе свои бесформенные руки.
- Наш, наш…
Тогда я вспомнила, как мне надо поступить. Я читала об этом, и вспомнила - прямо там, во сне.
- Именем Господним - уходите прочь! - сказала я.
И я пошла на эти рожи, пытаясь перекрестить их. Но я никак не могла сообразить, как мне надо их крестить, на какую сторону. Потому, что не так уж часто я крестила кого-либо. Видимо, я ошиблась вначале, потому что рожи смеялись мне прямо в лицо, и не двигались.
Я поменяла сторону крестного знамения. И я пошла на них, пошла изо всех сил, изо всех сил призывая:
- Господи, помоги! Прогони их, Господи! Изыдите, изыдите - именем Господним! Прочь, твари поганые, прочь!
Нет, они не разбежались. Они уходили медленно, как бы нехотя, оборачиваясь, истаивая, кривясь.
И когда они ушли, я проснулась. Проснулась - с чувством полной реальности происходящего, ещё повторяя: Господи, помоги…
Я поднялась с постели и открыла дверь в "детскую". Все трое спали.
Андрей - высокий, красивый. Уже усы. Уже бреется. Черты лица тонкие. Умный - учится легко, без напряжения.
Тоха - и во сне был неспокойным. Перебирал пальцами, ворочался.
Что творится там, в твоей голове, Тоха? Что там, за этими подвижными чертами лица, за этим чернявым чубом? Какие гены? Какие страсти? Какая судьба, наскоро, да из-под палки, слепленная и склеенная по домам ребёнка, детдомам и интернатам?
Где тут - истинное нутро, а где - тяжелая школа выживания, оставившая свои неизгладимые следы?
Есть ли там, в его душе, та самая, главная часть? Или нет её? Или так спрятана, что и отрыть её не по силам?
Нет, не так, как Андрей, покидать свой дом. В шестнадцать лет, уже сформированным в тепле, под родительским крылом. Красивым, умным, уверенным в себе. Уверенным в нашей, родительской поддержке. И то - кто знает, как всё сложится у него.
А так: не иметь дома вообще. Не иметь прикрытия, не иметь поддержки. В четыре года - не в шестнадцать. Сколько раз можно было сломаться? Сколько раз быть униженным и унижать самому? Сколько раз переходить из рук в руки, сколько раз рвать привязанности и дружбы - так, чтобы разучиться привязываться и дружить? Не быть уверенным - ни в чём. Вернее, ни в ком?
Не иметь возможности проявить себя. Просто - не попрыгать перед мамой, чтобы она сказала: "Ты - мой хороший! Ты - мой молодец! Мой…" Итак, с четырёх лет - ничей, только свой.
Тоха-Тоха, диссидент. Про "тех" диссидентов - книги пишут. Да они и сами пишут о себе. Если им удаётся выжить, они кричат о себе, и люди склоняют головы перед ними.
А эти, эти "диссиденты"? Эти мученики, плоды и продукты той же системы?
А про этих особенно никто и не пытается писать книг. Разве что - отчёты.
И сами они не пишут книг, потому что пишут с ошибками, едва дотягивая программу девятого класса, а потом - какого-нибудь захудалого ПТУ.
Эти - молча переходят из детдома в детдом, или в спе-цуху, или в психушку. Туда, куда определит их школа выживания.
И удастся ли им взрастить в своей среде - своего Солженицына?
Кто озвучит вас, невидимые и неслышимые миру слёзы?
А потом что? Тюрьма? А что - тоже коллектив, со своей иерархией. Как быть потом? Кто может выбраться, выгрести из этой трясины? Какую же крепкую психику надо иметь для этого, какой железный характер? Какую душу?
И какую надо иметь для этого веру, какое упование? Бо-жию помощь…