Мориса Тореза, очаровательной двадцатилетней бакинской девочкой армяно-славянских кровей, с тонкой талией, шикарным бюстом, пышной темной копной волос, серыми глазами и московской пропиской.
Последняя, однако, клянусь, тогда мне была абсолютно безразлична.
Даже, наоборот, я очень любил Питер, терпеть не мог Москву, а главное в Ленинградском Интуристе меня ждали, а, вот, что мне делать в Москве, я совершенно себе не представлял.
Так что, спор, где жить, был единственный, который у нас на мгновенье возник, когда мы решили пожениться. Конечно же, уступил я и автоматически стал москвичом, вот так палец о палец не ударив, тогда как масса исключительно ушлых и проворных питерских ребят моего выпуска, которым я по лохости своей и в подметки не годился, задницу в клочья рвали, лишь бы обосноваться в Москве, но так и не обосновывались. Не выходило. А тут вышло само собой…
Написал я только что тебе, что спор тот был единственным, и соврал. Там еще один возник, да не просто спор, а драка. Самая настоящая. Ибо в результате Вика швырнула в меня будильником и чудом не попала. А произошел он оттого, что наши войска вошли в
Чехословакию. Я, естественно, устроил по этому поводу тихую (чтобы, не дай Бог, соседи в коридоре не услыхали) истерику. Начал заламывать руки и кричать шепотом: "Суки, сволочи! Позор! Позор!
Позор!" И вот именно тогда Вика впервые стала товарищем Погосовой, спокойно на мою истерику заявив: "Так этим чехам и надо! Правильно сделали!"
Я же ей говорю: "Ты сама сука и сволочь!" А она в меня будильником: бац! Ну и я ей приложил. Тут бы нам и разойтись подобру-поздорову и забыть друг друга. Мы же вместо этого, шепотом подравшись пяток минут, вдруг, сцепились, повалились и вместо дальнейшего выяснения отношений начали жутко самозабвенно трахаться.
По-моему за все десять лет нашей совместной супружеской жизни не было у нас с ней большей страсти, чем в день входа наших танков в
Прагу…
… Пройдет несколько лет и я, супруг товарища Погосовой, буду выходить из московского дома в Вешняках, садиться в припаркованный у подъезда мой собственный Жигуль, класть рядом на сиденье кассетный магнитофон, включать Азнавура и ехать в никуда. Просто ездить по
Москве без всякой цели, слушать La jeunesse и жутчайше тосковать по Питеру и по проведенной там молодости. А этот белый город на горе над Средиземном морем потом еще долго будет являться мне в снах, где его залитые солнцем улицы будут плавно перетекать в зассаные снега и дровяные сараи Лештукова переулка моего детства.
Так же, как сейчас здесь в Монреале мне снятся небоскребы нижнего города, улицы монреальского Старого порта, по которым я, как Веничка
Ерофеев, выхожу к Курскому вокзалу, вместо Кремля…
…И пробыл я жителем Москвы около двух десятков лет (правда, с полуторагодовалым перерывом, проведенном в Анголе). Почти столько же, сколько – ленинградцем. Вот именно потому я и говорю, что я – ленинградец московского разлива. А потом, двадцать-то лет спустя, оказался вообще там, где и мысли не имел оказаться. Стал подданным
Ея Величества королевы Елизаветы. И, вот, живу в стране, где меня абсолютно ничего не интересует. Ровным счетом ничего. А интересно мне лишь то, что происходит и происходило в нашем с тобой родном доме. Именно поэтому я совершенно не читаю никакую иноязычную прессу, не говоря о литературе, и не смотрю их фильмы. Уже лет шесть, наверное, с тех пор, как здесь, в Монреале, пооткрывались русские видеотеки, ни одного западного фильма не видел. (Титаник не в счет. Это не фильм, а высококлассный аттракцион)
Ну и естественно, кроме нескольких адвокатов, с которыми работаю, ни одного знакомого канадца у меня даже близко нет и не было. Просто они мне все вдруг стали неинтересны. А интересно мне, например, зачем летом 20-го года Врангель высаживал десант на Тамань в районе
Приморско-Ахтарска.
Многие наши ровесники в Канаде не общаются с местными жителями исключительно по причине языкового барьера, и весьма из-за этого страдают. У меня же такого барьера нет не только с англо или франко канадцами, но даже с латиноамериканцами и итальянцами, которых здесь тоже полно. Помнится, я как-то убеждал моего друга, синхронного переводчика Владимира Дьяконова, что один наш коллега не такой уж полный мудак, как утверждают, ибо тот на пяти языках говорит. На что
Дьяконов, скривившись, процедил: А толку? Хули он на них сказать-то может?
Так же и мне совершенно нечего сообщить канадцам на всех пяти языках, которыми я худо-бедно владею. Абсолютно любой разговор с ними, если его анализировать, сводится к знаменитому стихотворению
Агнии Барто: "А у нас в квартире газ. А у вас? А у нас – водопровод.
Вот!" Подставь на место газа и водопровода любые технические, климатические, социологические, культурные реалии нашего времени и, уверяю тебя, будет то же самое. Мне же такие разговоры вдруг стали неинтересны. Иногда ловлю себя на мысли, что с тех пор, как родная совейская власть, которую я так любил ругать иностранцам, рухнула, мне вообще больше не о чем говорить.
Самому странно: когда вовсю надо было бояться "контактов с иностранцами, не вызванных служебной необходимостью", я просто на физиологическом уровне ощущал потребность в подобных контактах и чудеса изворотливости проявлял, чтобы их иметь и поддерживать. Да ещё ко всему же не засветиться пред оком государевым, каждый мой шаг стерегущим. А как исчезло око с его "формулировочкой" о служебной необходимости, исчезла и потребность.
Да и сама Канада с первого же дня, когда я ступил ногой на её землю, почему-то не вызвала во мне того катарсиса, с которым я всегда раньше начинал знакомство с чужой страной. Как-то сразу не почувствовал я себя в ней "заграницей". Не знаю, в чем тут дело, в возрасте ли, что стер во мне юношеский романтизм, в самом ли духе того перестроечного времени, когда мы все внезапно ощутили себя свободными людьми, и сам термин "заграница" перестал быть таинственно запретным.
А может быть, причина – банально климатическая. Жизнь моя так складывалась, что все те страны, которые довелось мне посетить ранее, находились обязательно на морском берегу и весьма южнее моей земли. И у меня как-то уже выработался рефлекс, что заграница должна обязательно быть с пальмами, кактусами величиной с тарелку и морским горизонтом. В августе же 89 года, когда приземлились мы в монреальском аэропорту Мирабель, то я увидел совершенно ту же сухопутную природу Подмосковья с березками и елями. В принципе, если взять наш Замухосранск, тщательно его вычистить, заасфальтировать, отремонтировать и ярко покрасить фасады домов, провести в каждый из них водопровод, канализацию, телефон и интернет, поставить в каждом дворе по иномарке, а жителей вымыть, побрить, постричь, прилично одеть, да пару месяцев не давать пить одеколон, то внешне он станет типичным канадским городом.
Правда, для внутреннего сходства придется ещё изрядно потрудиться: научить жителей бросаться толпой к каждому упавшему на землю человеку, поднимать его и спрашивать, чем ему можно помочь. А еще лучше, чтоб уж совсем стали как канадцы, всех их одновременно загипнотизировать и методом кодировки убрать из душ зависть, нечестность, злобу и хмурость, а внушить веселость, порядочность, доброжелательность к ближнему… Но это даже у Кашпировского вряд ли получится… Как, впрочем, и с одеколоном…
Надо же, какой длины список-то вышел! А я, ведь, начав его составлять, хотел только заборы покрасить, да дороги замостить…
… Впрочем, я чегой-то размечтался. А ведь не для этого проснулся и встал. Есть у меня дело поважней – на кухне, в холодильничке. Потненькое такое дельце. В смысле запотевшее. Да русский граненый стакан из забегаловки на Петроградской стороне. Так что, кто куда, а я на кухню…
…Ну вот и вернулся, а пока ходил и спиртосодержащий продукт потреблял, то почему-то, сам не знаю, откуда, мысль мне пришла, что французская-то Канада все же помягче и подушевней английской. Я, как видишь, когда пью, то легкость мысли у меня необыкновенная. Так вот, дорогой мой, ты даже не представляешь, как мерзко выглядит англоканада в глазах рядового русского алкоголика!
Чтобы понятней было, расскажу тебе следующую историю, случившуюся три года тому назад. Была среди моих клиентов-беженцев одна бакинская пара, которой в июне 97 года очень надо было съездить в
Оттаву по своим иммигрантским делам, а без переводчика, им не светило. Так они меня и наняли смотаться туда на денек. Приехали мы к девяти утра, к открытию контор, а в двенадцать уже все свои нехитрые дела закончили, и наступило время чистого туризма, ради которого я и поперся. А температурка-то вдруг шибанула под 30 градусов Цельсия, то бишь – полный парник. Так у нас возник план: пивка купить и в какой-нибудь парк на бережок реки к воде. И вот мы втроём: бакинская пара, и я бегаем по центру Оттавы (так называемому
"нижнему городу") и лихорадочно ищем, умирая от жары, любой магазинчик, где можно пивком разжиться.
И нигде – ничего, как, блин, в пустыне. Есть, конечно, пиво, хоть залейся, но в барах с пятикратной наценкой, что для нас, лиц малоимущих, абсолютно неприемлемо. Мы как в сауне, обливаясь потом, носимся по оттавским улицам посреди небоскребов даун тауна, и я на своем дурном английском спрашиваю у прохожих, где, мол, здесь у вас пиво дают? И такое ощущение, что это какой-то клуб антиалкогольной пропаганды. На меня смотрят с презрением и тычут пренебрежительно в самые разные стороны, прям, блин, как Ильич с кепкой. Тот тоже, по мудрому замечанию Татьяны Толстой, куда попало рукой тыкал, и с тем же результатом, впустую. Сколько мы не ходили в направлении вытянутых рук оттавских жителей, пиво так и не обнаружили. В Квебеке же на каждом, я подчеркиваю, Шурик, на каждом углу, находится магазинчик, под ихним названием Депаннёр, где всегда аршинными буквами объявлено: Бьер фруад, вэн фруа, что означает:
холодное пиво, холодное вино. И я за столько лет, здесь прожитых, так к этому привык, что просто забыл, что оно может быть иначе.
Так почти час, умирая от жажды, проносились мы по Оттаве в поисках холодного пива в свободной магазинной продаже и не нашли. А еще надо добавить, для полноты картины, что, в отличие от бакинской пары, я был как всегда с хорошего бодунка, и уже в семь утра, в
Монреале, в машину садясь, только и думал, как нехитрые их дела в
Оттаве решу, и – по пиву! И, вдруг, нет пива. Типа, не завезли.
Неожиданно бьет меня по голове гениальная идея. Открытие, я бы сказал, великое и географическое. Я вспомнил, что Оттава, подобно нашей Москве, это – город на двух сторонах одноименной реки -
Оттавы. Вот только Заоттавье, в отличие от Замоскворечья, уже не только не Оттава, но даже и не Онтарио, а квебекский город Hull -
Хал по английски, или Алль по-французски. То есть речку, чуть шире, чем Москва река, вон туда переехал, и ты уже не только в другом городе, а и в другой провинции, то бишь, по-канадски, почти в другом государстве, ибо здесь – конфедерация: минимум федеральных законов, и каждая провинция живёт, как хочет. Садимся мы в раскаленный бакинский драндулет, хватаю мятую, мокрую от пота карту, и командую: Полный вперед! Прямо, направо, опять прямо, налево и – на Александер бридж. Лишь только миновали мост, въехали на тот берег в Заотавье, как сразу увидели следующие надписи: первая: Бьйанвеню о Квебек, мол, Добро пожаловать в Квебек. И тут же, через десять метров – вторая: Депаннёр: бьер фруад – вен фруа, то бишь -
холодное пиво, холодное вино. Вот так то, блин, вив лё Квебек!
Потому стою я с того года, в Иванов день – национальный день
Квебека уже не просто пассивным и ироничным наблюдателем ихнего национального парада, как раньше: мол, дети вы и парады ваши детские, не видели вы, настоящих парадов, как у товарищей Сталина,
Гитлера или Ким Ир Сена с Мао Дзе Дуном. Нет, дорогой, с тех пор я, переполненный местным патриотизмом, покупаю каждый раз за доллар несколько квебекских сине-белых флажков и машу ими в упоении. Так что я, как русский алкоголик, выпью прямо сейчас за прекрасный
Квебек…
Впрочем, Старикашка категорически запретил мне называться русским алкоголиком. Сорвал погоны. Возмутило его в моем пьянстве математический просчет. Это, когда я ему говорю: вот, Сева, я запью послезавтра в 16 часов, ни в коем случае ни раньше, ни позже, и выпью ровно 500 грамм, ни меньше, ни больше. А после послезавтра снова выпью такую же дозу, начиная с шестнадцати ноль-ноль. Его, профессионала, такие дилетантские немецкие расчеты просто бесят.
Пьянство, – говорит он, – это торжество импровизации. Ты, мол, чопорный немец, что аккуратно садится за рояль, абы фрак не помять, и играет как автомат по нотам, где уже все расписано до последнего
ля. А русский алкоголик – это, – говорит, – в дупель пьяный джазовый лабух, который бухается на стульчик к роялю и уже рад, что мимо сиденья не попал. При этом понятия не имеет, что будет играть, да когда закончит. И подобная импровизация может случиться абсолютно в любое время суток и длиться столько, сколько будет угодно судьбе.
Так что, – говорит, – не душа в тебе, а пар один! А посему заткнись и не возникай на алкогольном фронте. Ну, я и не возникаю.
Итак, Шурик, чует мое сердце, пора мне с тобой в этом письме прощаться, иначе я пить больше физически не могу.. Впрочем, всё равно всего не расскажешь, водки не хватит. Посему заканчиваю, обнимаю тебя, и как в песне поется: привет из дальних лагерей от всех товарищей друзей…
Стоп, я уже на лагерной теме погорел. Попросил меня как-то лет восемь назад один хороший приятель, обрусевший и женатый на русской тунисец Мансур, помочь ему, поработать недельку в его магазинчике, где русские челноки, моряки и аэрофлотовцы отовариваются всяким говном. Было это перед рождеством и новым годом, когда самый разгар торговли, а лавка сия находилась в десяти шагах от нашего прежнего дома в нижнем городе (то бишь в центре), так что я, естественно, согласился. И чтобы постебаться (я ж, без стёба не могу, вторая, блин, натура) нарисовал огромный плакат и поставил на прилавок рядом с собой. На плакате было написано: (Цитирую дословно)
I speak English
Je parle franГais
Falo portuguЙs
Hablo espaЯol
Parlo italiano
Говорю по-русски
По-фене ботаю
Ты представляешь, пришли два бугая с уголовными рожами из
Ростова-папы. Поговорили со мной буквально три минуты, мол, где зону топтал, по какой статье, когда откинулся, и один другому сказал слово в слово фразу из довлатовской "Зоны"
– Видал, бля, фраер, дешевка, под блатаря-законника канает.
И ушли. Так что с тех пор я завязал. По фене и лагерям больше не ботаю, даже когда трамваи ходют.
Вот на этой оптимистической ноте я с тобой прощаюсь и желаю сему письму отраде лететь туда, куда и надо. Обнимаю тебя и жду ответа, как наш ингерманландский соловей, сидя в январе на африканском берегу средиземного моря, в районе города Орана ждет не дождется нашего убогого и серенького петербургского лета.
ГЛАВА 5
Монреаль, 15 октября 2000
Дорогой Александр Лазаревич. Рад, весьма я рад, что ты, наконец, вернулся в Москву из такого роскошного европейского турне. Приятно было узнать, как сын о тебе заботится, прокатил отца по пол Европе.
Надо же, столько стран вы с ним посетили за один только месяц:
Германия, Франция, Англия, Бельгия, Голландия.
Круто! – как говорят ново русские коллеги твоего Лазаря. Снимаю бейсболку (шляп в жизни не носил кроме одной тирольки в молодости).
Мне же такой лафы никто никогда не устроит. Некому. Дочке моей,
Сашке, всего только 15 годков, ей еще учиться и учиться. А старшую дочку, Машу, я видел последний раз в 81 году. С тех пор у нее новый папа, и не только мне, даже имени моему там места нет. А вот сына у меня не было и уже не будет. Так, что род Лесниковых на мне заканчивается навсегда, и тут уже ничего не поделаешь.
Сына моего в 67 году вычистил хирург из чрева тогдашней подруги
Ирки Ерохиной, по кличке Ира Красивая. И верно, красивая была деваха, кончила, как и я, филфак в 67 году, да и жила недалеко, на
Фонтанке. Любила, помнится, меня и очень хотела связать со мой свою жизнь. Вот только, старше была ровно на два года, а я из-за этого кочевряжился, мол, старовата ты для меня, Ириша. Она и пошла в абортарий. Я же её туда не толкал, но и не отговаривал, а принял как данность. И даже доволен был, что, мол, так легко всё само собой разрешилось. В общем, по сталинскому принципу: нет человека, нет проблемы. Хотя, помню, кольнуло что-то в сердце, когда Ирка вернулась с аборта и сказала, что был мальчик. А так бы родился он в том же 68 году, что и твой Лазарь.
Знаешь, Шурик, забавно иногда представить себе, какая непрожитая мной виртуальная жизнь существует где-то в неком ином измерении. И так гуляя по Монреалю таких мысленно наворочу деталей, что уже сомневаться начинаю, где у меня жизнь действительная, а где воображаемая. Я попадал в ту виртуальную реальность в момент, когда
Ира Красивая твердо решала не делать аборт, что могло быть элементарно. И всё бы потекло по совершенно другому руслу. Я, разумеется, на ней женился (куда бы делся?), взял ее с собой в
Алжир, а оттуда вернулись мы, естественно, в Питер, где и прожили бы всю свою жизнь. Так что никакой Москвы, никаких Монреалей! Каждый бы день наблюдал из окна любимый петербургский двор-колодец, море столь мне дорогих питерских крыш и каждый год наслаждался бы белыми ночами. Каждый день и каждый год одно и то же. Представляю себе, как бы мне все эти крыши и ночи остоебенили за шестьдесят-то лет!
Десяток раз в жизни съездил бы в Москву и сообщал бы всем направо и налево, что столицу я знаю хорошо, много раз, мол, там бывал.
Совершенно, как сейчас говорю о Нью-Йорке. Впрочем, далеко не уверен, что продержался бы столько лет мужем старенькой Ириши.
Наверняка трахался бы направо и налево так, что она бросила бы меня, как Виктория в жизни этой (если только она действительно ЭТА, а не ТА)
Вот только заменившая её юная питерская алкоголичка как-то не вырисовывается в моем воображении. Так что, скорее всего жил бы я один одинёшенек где-нибудь в новостройках дальше Муринского ручья и ездил бы домой на грохочущем промозглом трамвае, которым столь ностальгически любуюсь в сериалах про питерских ментов и бандитов.
Вообще-то наиболее ярко вижу я себя в образе героя одного из фильмов про улицы разбитых фонарей под названием "Ля-ля-ля-фа!" Того самого старика, что в дымину пьяный сначала ссыт из окна во двор, а потом ходит по этому двору с бутылкой водки (из коей пьёт чётко по расписанию) и энциклопедическим словарём, в котором нашел слово