"экстаз" и кайфует. Пьет и кайфует. Впрочем, он даже внешне чем-то на меня похож. Вот таким бы я и был. В городе у себя. Свой среди своих. И двор и водка и воздух, и небо и вода – всё бы кругом было моё в той придуманной мной виртуальной жизни. Впрочем, кроме пьянки я бы ещё там в Питере обязательно ежедневно подолгу гулял, точно так же, как пью и гуляю здесь в Монреале. А гуляя, смотрел бы с тоской на осточертевшие мне ленинградские обшарпанные дворы, зассанные подъезды, на убогие многоэтажные коробки Гражданки или Пороховых и мечтал бы о какой-то жизни другой, виртуальной, в которой бы я уехал в Москву, где только и течет настоящая жизнь. Там бы, в той жизни, я бы очень много путешествовал, столько бы сменил баб, а однажды в начале восьмидесятых, больше года жил одновременно с двумя необычайно веселыми и смазливыми бабенками младше меня на пятнадцать лет. А затем, вдоволь натрахавшись, женился бы в сорок два года на красивой двадцатилетней московской алкоголичке, уехал бы с ней в далёкую таинственную Канаду, пил бы там красивые дорогие, экологически чистые напитки, а не хлебал бы жутчайшую фальсифицированную мразь в питерских подъездах. И, гуляя по Питеру таких бы я мысленно деталей наворотил, что уже сомневаться бы начинал, где у меня жизнь реальная, а где виртуальная.
Так что каждый раз, просыпаясь, лежу и гадаю, как тот китаец: или я – Конфуций, которому только что снилось, что он бабочка, летающая вокруг цветка. Или я бабочка, летающая вокруг цветка, которой снится, что она – Конфуций.
А у сынка моего, родись он в шестьдесят восьмом году, жизнь, наверное, была бы поинтересней моей. Правда, если бы его не убили в
Афгане, если бы он не спился, не сел на иглу и не стал бы таким же абсолютным лентяем и пофигистом, как я сам, что, скорее всего бы и произошло. Так что даже в той другой, виртуальной жизни я не путешествую со своим сыном по Германии, Франции и Англии, а вытаскиваю его из очередного вытрезвителя. Ибо не люблю представлять вещи совершенно нереальные
Кстати, всё хочу тебя спросить: а кто из вас проложил маршрут, ты или Лазарь? Почему Германия с Францией и Англия, а не Италия, да та самая Испания, которую ты в юности так бережно носил в сердце своем?
Мне сдаётся, что именно эти страны тронули бы твою душу, и ты бы там жадно смотрел по сторонам, а не лицезрел их (цитирую тебя самого) "с чисто музейным интересом, а в последнюю неделю даже с чувством некого пресыщения".
А так я могу сделать вывод, что из всего виденного больше всего тебя потрясла железная дорога под Ла-Маншем. Во всяком случае, ей ты посвятил две страницы, в то время, как Лувру – полторы, Фонтенбло одну, а описанию посещенных тобой городов всего по несколько абзацев. Да, и еще целую страницу аэропорту Шереметьево и радости возвращения в Москву. Её я с особым наслаждением несколько раз перечёл, ибо уж больно она созвучно моему собственному настрою души.
Между прочим, было бы интересно сравнить твои европейские впечатления и мои эмоции от первого в жизни и, боюсь, последнего, приезда во Францию в 1975 году в качестве переводчика группы ростовских авиаторов. Так, чтобы ты мог сопоставить мои ощущения круглосуточно поднадзорного совка и твои, свободно путешествующего гражданина, хоть и несчастной, но всё-таки свободной страны. Я же прикатил туда с ростовчанами по линии так называемого безвалютного профсоюзного туристского обмена. Был когда-то такой. А поездочку, естественно, устроила супружница моя тов. Погосова В.С.
Итак оказался я в июне 1975 года в той самой Франции, о которой даже мечтать не смел. И вот что запомнилось. Представь себе шикарный автобус с кондиционером, восхитительные парижские улицы или потрясающие средневековые городки Бретани за огромными окнами, а внутри автобуса 26 ростовских комиссаров, как я их прозвал про себя, сиречь, 26 авиаторов Северокавказского отделения Аэрофлота. И все 26 человек совершенно не смотрят по сторонам. Они сидят, уткнувшись в одни и те же песенники, и с совершенно одинаковым комсомольским задором вопят: "Кипучая, могучая, никем непобедимая!" При этом старший группы постоянно требует, чтобы я не болтал безнадзорно с французами, а шел бы спать вместе со всеми. Настолько он бздел, что сопровождающие нас французы спросили: "Он что боится, что ты выберешь свободу, или что?"
Тем не менее, несмотря на запрет, я с ними болтал и очень даже много болтал, ибо в те годы отказаться от общения с французами было выше моих сил. Двое их нас сопровождало. Мужик моего тогдашнего возраста, то есть лет тридцати пяти, и очень симпатичная бабенка.
Оба, естественно, члены компартии. Но уже через несколько дней я понял, что свои они в доску и не заложат. Ох уж я тогда и распоясался, особенно, когда поддавал. Поддавали же мы там каждый день. Франция, ведь, всё-таки. А поддав, так им крыл совейскую власть, что аж дым шел из ушей. Они мне отвечали, что, мол, никаких иллюзий по поводу современной советской действительности не имеют, но, мол, капитализм всё равно хуже, чем наша советская жизнь. И во всю поносили политический строй Франции. Так и спорили мы с утра до вечера, по поводу того, кто из нас хреновей живет. Но почему-то мои доводы их не только не убеждали, но иногда даже эффект имели прямо противоположный. Однажды восхищенный их книжными магазинами, начал я ныть, какие мол, у нас там мрак и жуть, так что кроме собраний сочинений членов политбюро купить нечего. А как пример говорю:
– Вот я сегодня у вас в Париже пошел и купил в первом попавшемся магазине трехтомник Монтеня. Да знаете ли вы, что один мой московский друг отдал за такой трехтомник, только на русском языке,
150 рублей, всю свою месячную зарплату?!
А парень этот, вдруг бухается на колени, задирает кверху руки и орет:
– Боже, какие вы люди! Какие вы потрясающие люди при социализме живущие! Да если бы хоть один француз отдал за три тома Монтеня свою месячную зарплату, то ему следовало бы поставить золотой памятник!
Золотой памятник! Золотой памятник!
Так три раза и проорал: Монюман д'ор! Монюман д'ор! Монюман д'ор!
Ростовский же старшой всё продолжал шипеть, чтобы я с французами меньше общался, а то, мол, он вынужден будет это в отчете указать.
Он, мол, бы и не указывал, да только кроме него еще кто-то будет отчет писать, а кто, он не знает. Посему рисковать не хочет. И я когда трезвел, то очень боялся, что про меня такое в отчете напишут.
Вот именно это, Шурик, мне и запомнилось больше всего, а не подъем на Эйфелеву башню, ни Фонтенбло с Лувром и бесконечные блюда французской кухни, которые ты так ярко описываешь. С интересом прочитал я о твоих гастрономических впечатлениях, хотя сам не по этой части. Мне, главное, чтобы было что выпить, а уж, чем закусить
– дело десятое. Тем более, я не в состоянии описать, как ты просишь, кухню канадскую, ибо совершенно её не знаю, как, вообще, почти ничего не ведаю об этой земле. Ведь мы с Надёжей живем не в Канаде, а в стране, которую Эдуард Тополь очень точно назвал "страной
Русская Иммиграция", и у всех нас, в ней живущих, представления о
Канаде, где-то там, в параллельном мире существующей, весьма, мягко выражаясь, смутное.
В Канаде и Канадой живет лишь Санька, дочка наша, ибо общается исключительно с местными, а наших подруг или друзей у нее нет. И, вообще, человек она – нерусский, как шляпа моя 63-го года. В том году гуляли мы на свадьбе у будущего известного ленинградского литератора Юрия Даниловича Хохлова. Свадьба его была в "Четверке" – студенческом общежитии номер четыре. И пошли мы следующим утром, как положено, в Гавань, к ларьку за опохмелкой. Я же, чтобы голова меньше от похмелья страдала, у шляпы-тирольки поля опустил и дно вытолкал, превратив её в какой-то бесформенный капелюх. Навстречу нам шли цыганки. Одна посмотрела на меня и говорит с укоризной: "Ой, чавела, не русский у тебя шляпа".
Вот так же и Санька – нерусский у нас ребенок. Хотя язык еще знает, но только устный. С письменным сложней. Да и устный не всегда на уровне. Как-то несколько лет назад читает: "Незнайка оторопел". И спрашивает меня: "Папа, а что такое оторопел?" У меня же голова была чем-то другим занята. Лень было объяснять, и я сказал первое, что в голову пришло. Ну, это, говорю, мол, синоним слова "охуел". Та одновременно обрадовалась, понятное слово услыхав, и возмутилась: "А чего они пишут оторопел, когда проще написать охуел?" Недавно решила, вдруг, подучить русскую грамматику и спрашивает у Надьки:
Мам, а как правильно написать по-русски: я у папе спиздила ручку или я у папи спиздила ручку?
Как видишь, с матом она знакома, ибо регулярно от нас с Надёжей его слышит, но не воспринимает так, как мы. Он для неё лишен сексуального подтекста, и звучит просто забавным сотрясением воздуха, как, скажем, звучат для русского человека самые страшные грузинские ругательства, вроде: Диди клэ трак ши, могет хнам шени сахлис цыгнаки! Хотя, при этом уверяет, что Россию знает хорошо и всё время пытается приводить аналогии с русской жизнью. Тут совсем недавно местное телевидение давало репортаж о каком-то очередном наводнении в Мозамбике. И крупным планом показывали, как сидят на деревьях, от воды спасаясь, рядышком люди и змеи. Надёжа в ужас пришла, мол, как они не боятся? А Санька ей объясняет:
– Ну, мам, это же Африка! Они там с детства вместе со змеями живут. Они привыкшие. Ну, это, как у нас в России с медведями.
Русские же их не боятся, потому что с детства с ними живут. Так же и африканцы со змеями.
И историю знает в определенном ракурсе. Недавно начала рассказывать:"Вот, когда англофоны нас завоевали…" Я заинтересовался:
– Когда, это – спрашиваю, – они нас завоевали? В Крымскую войну, что ли?
– Нет, – отвечает, – я такой войны не знаю, а было это в битве при… (забыл уже, какое место она назвала. В общем, при какой-то квебекской деревушке) И страшно возмущается, что я такой битвы не знаю, мол, там с каждой стороны почти по двести человек участвовало.
– Тоже мне – битва! – говорю. – Да у нас в пьяных драках на
Петроградской, у ресторана "Парус" больше бывает участников, да и шума больше…
– Знаю, – отвечает, мы проходили. Наполеон собрал большущую армию франкофонов, повел её на Россию и там выиграл битву при Бороде. Нет при Боро… Боро… quelque chose, j'ai oubliИ. (мол, я забыла). А потом такой мороз настал, что все франкофоны позамерзали…
А для меня с Надькой вся Канада, как бы, понимаешь, за стеклом.
Она по одну сторону, а мы – по другую. Вот тебе простой пример.
Любой из нас, жителей застекольной страны "Русская иммиграция", идя посреди местной толпы, лиц их не видит, не различает, не реагирует.
А видит, различает, реагирует только на своих: вон наш русский пошел, а вон еще один, вон еще. Вон баба русская, а вон целых две.
Откуда их столько взялось? Во, блин, понаехали! А вон две красотки длинноногие – точно наши! Среди местных таких не водится. Ох, бы к ним подклеиться-то, как земляку!
При этом "наши русские" могут быть кем угодно: этническими русаками, хохлами, татарами, грузинами, евреями, армянами, то есть любыми из ста бывших совейских наций. Это там мы себя делили, а тут
– все "русские". Причем, не поверишь, нам, чтобы из толпы своего человека вычленить, вовсе даже не обязательно в лицо ему взглянуть.
Мы здесь друг друга не то что по спинам, даже по походке узнаем и никогда не ошибаемся. Не то, что вы там у нас в России! Я когда домой приезжаю, то ко мне всё матрешечники лезут, да по-английски лопочут. Ежели трезвый, просто плечами пожимаю и мимо прохожу. А коли поддатый, то обязательно остановлюсь и поэта Клюева процитирую бойким таким окающим голоском: "Маракую я по басурмански-то, маракую. Но душа не лежит! Ой, не лежит! Наши-то курские соловьи, ох как голосистей!". И матрешечник сразу оторопеет, как тот Незнайка.
Правда, такая ситуация длится со мной лишь первые две недели, пока рожа не опухнет и не покроется сизо-малиновым "загаром". Тогда матрешечники меня больше не тревожат, а достают лохотронщики. В
98-ом году, за пару дней до дефолта, числа пятнадцатого августа, я как раз уже две недели гулял по столице и весьма успел "обрусеть".
Вышел днем с жутчайшего бодуна из метро Китайгород и в ожидании моего часа волка, сиречь 16-00, шел пешочком до Русского бистро на
Пушкинской, чтобы там откушать пирожков с водочкой. Вдруг возле гостиницы "Москва" на Манежной площади подлетает ко мне девица лет двадцати и давай щебетать: Мы вас поздравляем, вам ужасно повезло, вы выиграли этот уникальный итальянский кухонный комбайн. При этом показывает мне на какой-то ящик весь в красивых надписях.
Я ей и говорю: "Вот счастье-то, красавица, хоть раз в жизни повезло! Слушай, давай я его тебе подарю, ты же мне взамен ссуди десяточку на опохмелку, а то менты позорные все карманы обчистили, я ведь с вытрезвителя иду". Как она от меня шарахнулась! Я за ней, а рядом стоящий амбал в грудь мне уперся и цедит: Вали отсюда, папаша, гуляй, гуляй! А мне опять в кайф, свой я здесь, земляк, не иностранец какой-нибудь!
Помнится как-то давным-давно, весной то ли 66-го, то ли 67-го года, торчу я ночью на Лиговке у автобусной остановки прямо напротив
Московского вокзала и жду последнего автобуса тридцатку, чтобы вернуться домой от Андрюши Воробьева, где вся наша компания пила водку и слушала Высоцкого. Стою, курю, смотрю по сторонам на ночную жизнь площади Восстания и вижу, как через Лиговку в мою сторону идет фигура мужика с огромным чемоданом. Ну, идет, это чересчур громко сказано. Правильнее бы было сказать колбасит петлями, выделывает этакие зигзаги, кои были бы весьма уместны, если бы, к примеру, юнкера палили по нему с крыши вокзала из Максима. Одним таким широким зигзагом занесло мужика прямо на меня, так что чуть с ног не сбил.
– Извини, браток, – говорит, и встал рядом. Поставил чемодан, полез в карман за сигаретами, достал одну и снова ко мне: Браток, дай прикурить!
Я ему огонек протягиваю, а он никак в него не попадет, штормит мужика, качает. Наконец, прикурил, затянулся и спрашивает:
– Браток, а ты откуда родом, чей будешь?
Я аж варежку разинул от удивления. Как, – говорю, – чей?
Ленинградец я.
Тот, вдруг, как бросится на меня, да давай душить в объятиях. И повторяет плача: Земляк! Земеля! Браток, я ж, бля, тоже питерский!
Еще раз повторяю, что было это на Лиговке напротив Московского вокзала, в почти что самом географическом центре Ленинграда. Тут как раз подъехал мой автобус, я оттолкнул мужика и в него влез. Еду и думаю, надо же, как нежданно земляка-то встретил! И мысль душу грела: свой я здесь, не чужак какой-нибудь, не иностранец…
… В общем, как видишь, живет наше семейство хоть и под одной крышей, но в разных сторонах. Санька в стороне канадской, а мы – русской, где всё русское, включая, разумеется жратву. Кто из нас сможет, не будучи в состоянии крайней алкогольной интоксикации переварить ихнюю фаст фуд, разные там пиццы или бигмаки? У нас всё свое: пельмени, борщи, вобла, рыбец, холодец, осетрина с хреном, капустка квашеная, маринованные огурчики. По праздникам – икорка красная. На черную, увы, не тянем. Всё с магазина под названием
"Terem", который держат наши люди. Окно откроешь, речь на улице исключительно русская, ибо люди идущие из Терема с кошелками все, как на подбор наши. Да других и быть не может, ибо другие, в отличие от нас с кошелками не ходят, а ездят на машинах. А мы пешедралом. И мат за окном только лишь наш слышен, поскольку любой другой теряется за стенами машин и звуками стерео музыки.
Впрочем, мат наш не только слышен, но и виден, так что, как спел великий бард, "распространенье наше по планете особенно заметно вдалеке". И не только "в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке". Встречаются они также на монреальских стенах и заборах. Несколько лет назад достаточно было выйти из метро
"Plamondon", чтобы увидеть таинственную надпись на заборе стройплощадки. При мне два франко-канадских старичка головами крутили, плечами пожимали и читали шамкая: "Kсеп бсем метам". И спрашивали друг у друга удивленно, мол кес кесэ? Я тоже заинтересовался, повернул голову и увидел аршинные буквы:"ХЕР ВСЕМ МЕНТАМ"
Но, между нами, не все канадцы так уж и глупы, что по-нашему прочитать не могут. Есть среди них журналисты весьма, я тебе скажу, образованные. Так в конце далёкого уже 1995 года (время-то, времечко, Александр Лазаревич, как катит!) написал кто-то из наших людей толстенным фломастером прям, блин, на щите рекламы
Макдональдса, весьма оригинальный комментарий "Еб вашу мать, мудаки!
Слава КПСС!" Комментарий сей был замечен местным монреальским журналистом, который сварганил на него не менее оригинальную статью под тревожным заголовком: "Les Russes arrivent" -
Русские идут. А статью свою решил проиллюстрировать снимком вышеупомянутого лозунга. Сфотографировал он, значит, этот нашими людьми обработанный рекламный щит и дал под снимком такую вот подпись (привожу дословно): "Gloire a votre
mХre, le parti communiste. Un cri
de nostalgiе pour le passИ sovietique!"
(Слава вашей матери, коммунистической партии! Ностальгический крик по советскому прошлому)
Ну и сам понимаешь, после таких лингвистических экзерсисов, я каждую зиму уже весьма спокойно прохожу в парке Кинг Макензи мимо хоккейной площадки, составленной в точности как у нас из сборных деревянных щитов. На щитах, естественно, написано то самое слово из трех русских букв, а за ними несется красочный родной мат от пятнадцатилетних хоккеистов, будущей гордости канадского хоккея…
… Вот и вчера прочел я трижды твоё электронное письмо, взял фляжечку черного рома "Капитан Морган" и пошел с ней в парк Кинг
Макензи, что сразу за нашим домом. Я часто туда хожу в любое время года, тянет меня в этот под самым боком существующий уголок лесной чащи. Зашел, сел посреди деревьев на пенёк, согрел душу парой глотков и принялся размышлять: А почему это Шурик не настоял, чтобы сын отвёз его в Италию и Испанию? Вспомнилось вдруг, как летом пятьдесят шестого года мы стояли с тобой, спрятавшись от дождя под огромной елью и ты, с горящими глазами, цитировал Бабеля:
"Италия! Ты вошла в мое сердце, как наваждение! Имя твое дороже для меня, чем имя любимой женщины… " Дальше забыл. Но абсолютно врезался в память конец цитаты: "В Италии есть король. Его надо убить!" Прекрасно помню, как вспыхивали при этих словах твои глаза, и у нас обоих перехватывало дыхание, настолько мы представляли себя революционерами-цареубийцами.
Я вспомнил ту мокрую разлапистую ель нашего отрочества, снова принял пару глотков рома, а когда вторая теплая волна обошла и погладила все закоулки души, принялся думать об Италии, которая тоже вошла в мою жизнь, как наваждение в октябре шестьдесят четвертого года.
Посмотрел вокруг себя на багряно желтые заросли кленов посреди сосен парка Кинг Маккензи и увидел, что снова осень, что сподобил меня Господь еще раз дожить до её золотого великолепия. Канадская же осень настолько прекрасна, что здесь я впервые в жизни почти без боли в сердце расстаюсь с августовскими днями, с уходящим летом. А, ведь, сколько помню себя, всегда при виде красной бузины и спелой рябины у меня слезы на глаза наворачивались от грусти, что вот еще одно лето моей жизни уходит навсегда. Помнишь ли "Бабье лето", полуподпольную песню нашей юности?
Клены высветили город колдовским каким-то светом.