Борисков много лет не покупал ручек. Под Новый год представители компаний обычно ходят по кабинетам с подарками, календарями, ежедневниками, бутылками шампанского и напоминали о себе. Аргументы обычно такие: наше лекарство более качественное, более дешевое, и самое главное, мы вам за него заплатим, если вы будете его назначать. Конечно, заветной целью каждой компании является, чтобы их препарат попал в федеральные льготные списки – то есть в госзакупку, а потом чтобы их назначали. Учитывая, что бесплатно ничего не бывает, это наверняка стоило больших денег. Даже трудно представить, каких.
Конечно, казалось бы, гораздо проще было бы заплатить только одному профессору, и он тут же поехал бы в нужный момент куда-нибудь в поликлинику или слетал на другой край страны прочитать лекцию, где упомянет нужный препарат. Плати ему, и он с пеной у рта докажет, что это лучшее лекарство на свете и именно только его и нужно назначать.
Один такой московский профессор имел на подобные случаи в компьютере шаблон, даже с таблицами, где в зависимости от ситуации менял только название препарата, оставляя неизменным сам текст. Выяснилось это совершенно случайно, когда доклады случайно сличили после публикации. И что? А ничего!
Впрочем, работа врача может оплачиваться не только деньгами и вечеринками, но и, как уже говорилось, и поездками за границу.
Борисков знал одного такого любителя путешествий, заведующего гастроэнтерологическим отделением Диму Лейдикера. Он был по сравнению со своими коллегами ненормально загорелый, даже с облупленным носом – оказалось, что только что с Крита. Возила их туда опять же какая-то фармацевтическая фирма. И для этого ему потребовалось назначить то ли двести, то ли триста упаковок препарата для снижения кислотности желудка. Ему выдавали специальные рецепты, и он направлял больных с ними в определенные аптеки. Потом все это просчитывалось, и он получал за это либо деньги, либо, чаще, поездку. Были, конечно, и более дешевые лекарственные позиции, которые он не назначал из принципа, поскольку это было для него совершенно невыгодно. У него была вторая семья, маленький ребенок, и жена не работала, поэтому он тоже всегда горой стоял только за бренды. Постоянно говорил: "Все ваши российские и индийские генерики делают в подвалах грязной лопатой! Нет, вы сами подумайте, просто оглянитесь по сторонам: могут ли в России в принципе сделать что-то хорошее? Самолеты падают каждый день! Только не говорите мне про межконтинентальные ракеты: совершенно не исключено, что они в нужное время не сработают, а если и сработают – то точно никуда не попадут.
Спутник запустить не могут – все у них взрывается через раз. А какие-то супер-пупер-сверхвооружения? Не исключено, что их нет вообще! Да и кто их сделает? Эта пьянь?" Еще он нередко посылал кучу народу в одну коммерческую фирму на очень дорогой анализ крови, который показывал IgG антитела к ста продуктам питания. Суть и смысл этого анализа понять было сложно, но зато ему с каждого исследования опять же капали очень неплохие деньги наличными. И получалось, что в целом со всем этим зарабатывал он довольно прилично. Часы на руке у него были "Патек Филипп". Это была довольно хорошая подделка, которую он купил в Турции за пятьдесят долларов (вначале их ему предложили за сто семьдесят, но он торговался). Были у него точно такие и настоящие (естественно, чей-то подарок), которые он носить из-за их дороговизны боялся и держал дома, хотя и каждый день заводил. Настоящие швейцарские часы реально действительно стоили очень дорого.
У Борискова был пациент, у которого было семь подобных дорогих часов. Это пациент вообще любил бесполезные предметы. У него, например, были какие-то особые часы с гарантией точности хода чуть ли не на пятьсот лет (интересно было бы проверить), с определением фаз луны (может быть, если это и нужно, то разве что для садоводов-огородников), с указанием не только дней недели, но и года
(это ж как надо нажраться, чтобы забыть какой год на дворе).
Глупость, конечно, полная, но исполнение впечатляло. Но особенно поражала цена. Это были настоящие швейцарские механические часы со специальным механизмом – турбийоном для особо точного хода, но смысл они имели только символический, поскольку с утилитарной точки зрения электронные часы всегда точнее в принципе. Понятно, что хорошие дорогие часы прямого практического смысла не имеют. Это, видимо, просто попытка показать свое состояние, что-то вроде того как дикарь всовывает в дырку в своем носу отломанную ручку от фарфорового чайника. Ему тоже кажется, что это здорово и круто. Возможно, приобретение таких бесполезных вещей является попыткой что-то доказать самому себе. Так всю жизнь пытаешься доказать себе и своим близким (родителям, жене, а главное своим детям), что ты чего-то в этой жизни стоишь. Только, увы, не всегда получается. Жизляй как-то сказал: "Не надо обольщаться: никого другого твои личные успехи особо-то и не радуют, если ты, конечно, не футболист сборной России и не заколотил гол французам на мировом чемпионате. Да и то, если у тебя угонят машину, обязательно кто-нибудь да позлорадствует. А уж стоит тебе только один раз промахнутся, то тут и начнется…"
Фирма, на которую "работал" гематолог Шабалов, обещала в конце года отправить его на симпозиум, который собирался в довольно замечательном месте – на Гавайях. И всего-то нужно было с его подачи продать тридцать упаковок, правда, каждая из которых стоила довольно дорого – тысячу долларов. Упаковки этой хватало на неделю. Курс лечения занимал обычно не менее трех месяцев и следовательно включал минимум двенадцать упаковок. Таким образом, жизнь человека получала свою нарицательную стоимость: она стоила тысячу долларов неделю.
Борисков знал одну такую семью, которая с большим трудом доставала деньги на лекарство для лечения ребенка. Продали все, что можно и нельзя, влезли в долги. Через какое-то время они все вокруг оценивали упаковками этого препарата, а значит, неделями жизни.
Например, висит огромный предвыборный плакат, скажем за пять тысяч долларов – это пять упаковок – пять недель. Кто-то купил новую машину за пятнадцать тысяч долларов – это пятнадцать недель жизни.
Курс лечения у этого мальчика затянулся уже на двадцать четыре недели. Поездка на Гавайи обещала быть интересной. Шабалов готовился. Он всегда собирал подробную информацию и заранее покупал путеводители. Получением визы и билетами тоже занималась фирма.
Никаких тебе хлопот – садись и едь.
Впрочем, даже в таких хорошо организованных поездках случались неприятности. Так в прошлом году пожилой профессор Самсыгин и прилепившийся к нему заодно какой-то больничный чиновник летали на конференцию в США. В аэропорту Чикаго их посадили в какой-то отстойник, где они провели часа три, пока служащие аэропорта что-то там проверяли. Самолет, на который они должны были сделать пересадку, улетел без них. Любые их обращения игнорировались:
"Ждите! Когда надо будет – тогда и отправим. А нужно будет – полетите стоя!" Обращение было более чем бесцеремонное и унизительное. Самсыгин потом сказал: "Все, в США никогда больше не поеду!" А в другой раз, уже другим ученым, визу привезли в самый последний день, когда успеть к началу конгресса было просто невозможно. От России и ее зачуханных граждан Америка отмахивалась как от назойливых мух.
Из генериков самое сильное давление оказывалось на российские препараты. Борискову рассказали, что директор одной из крупных аптечной сетей потребовал крупную сумму в долларах только за то, чтобы вообще взять отечественный препарат на продажу в свои аптеки.
Борисков по этому поводу в раздражении сказал Жизляю:
– Чего они все только иностранное поддерживают?
Жизляй же ответил так:
– Наши люди всегда будут больше доверять иностранным лекарствам.
Знаешь почему? Тут присутствует некий врожденный психологический момент недоверия ко всему, что производится в России. Еще из раннего детства помню, что у бабушки была швейная машинка наша отечественная и ни фига она не шила. Всегда требовалась какая-то особенная хитрость, вечно что-то подлаживалось и какое-то короткое время она вроде и шила, а потом снова – рвала нитки. А у соседки ее был настоящий дореволюционный "Зингер" и этот "Зингер" шил прекрасно.
Чтобы восстановить доверие, нужны года и более качественная продукция. У немцев и американцев в их кризисы такая продукция была, а у нас нет. Японские товары также после войны не котировались, и американские производители требовали, чтобы они четко писали
"Сделано в Японии", потому что это поначалу отпугивало покупателей.
Японцы начали писать очень маленькими буквами, чтобы было без лупы не прочитать. Тогда американцы стали оговаривать размер букв.
Однажды пригласили на банкет в честь дня медработника, который проводили на курсирующем по Неве кораблике. Встретил там Жорика
Баланкова. Он работал урологом и в связи с этим часто массировал людям предстательную железу. Иногда поднимал вверх свой указательный палец и говорил: "Это золотой палец! Человек с него уже не слезет!"
Благосостояние его строилось главным образом на половых инфекциях и простатите. У него были придуманы какие-то очень сложные многоступенчатые схемы. Борисков подтрунивал: вон, американцы лечат чуть ли не одной таблеткой на прием. И зачем вообще давить железу, никакая железа не любит, когда ее давят. Жорик на это обижался: "ты не понимаешь, это не подход, человека надо лечить долго, чтобы он запомнил, ходил, оставил максимально денег". Борисков как терапевт, имевший дело после таких курсов лечения с чудовищными поносами, дисбактериозами и еще с лекарственными повреждениями печени, только качал головой.
Баланков с Аракеляном чуть ли не с института находились в негласной жесткой конкуренции и соревновании, но не по карьере, а по принципу кто больше заработает и кто из них круче. Аракелян тогда тоже был на кораблике. Пошел с бокалом вина и какой-то женщиной на верхнюю палубу подышать. Жорик посмотрел ему вслед, сказал:
– Я по юности почему-то считал, что гинекологом должна быть только женщина, а мужским урологом – мужчина. Хотя бы из тех соображений чтобы людей не стеснять и не смущать. Говорят, на Западе иногда при осмотре не раздевают, даже слушают сквозь одежду – там много выходцев из стран Востока, где смотреть женщину голой нельзя.
Возможно, я был не прав. В жизни оказалось, что многих пациентов это вовсе не смущает, а вовсе даже наоборот. Меня как-то в Турции в бане мыл мужик-банщик специальной жесткой рукавицей и горячим мыльным пузырем, пятки тер аж до боли. Там у них для туристов был устроен целый помывочный конвейер. Вымыл он меня, конечно, здорово, хотя я бы предпочел, чтоб меня мыла женщина. И подольше. И притом голая.
Хотя тут я не прав: работа в бане, надо сказать, физически довольно тяжелая, и действительно мужская.
Кстати, на том кораблике из старых профессоров было разве что один-два человека, да и те спали. Стариков-преподавателей за последние годы вычистили прилично. Борисков помнил, как клинические ординаторы в своем углу долго пререкались и разыгрывали, кому идти смотреть больного с очень старым профессором-консультантом, которому было уже за восемьдесят. Он приходил в клинику раза два в неделю и смотрел одного-двух больных. Никто идти не хотел, потому что осмотр вечно затягивался, ничего другое было не успеть. Однажды приложив трубку стетоскопа к груди больного, он спросил: "Але?" Молодежь потом в ординаторской ухохатывалась. Как-то незаметно он исчез.
Естественная смена поколений. Шло медленное и неуклонное выдавливание стариков. Но профессор Самсыгин все равно и тому был рад, что хоть сколько-то держат: "Слава Богу, дают работать, не гонят!" А как же без работы! Ведь привык: Ученый совет, диссертационный совет, лекции. Опять же какая-никакая копеечка капает. В конце каждой его лекции обычно выходил представитель какой-нибудь фармацевтической фирмы, рассказывал о своих препаратах, раздавал врачам листовки.
Говорил он всегда хорошо, однако на этот раз заключительное слово его затянулось, на лицах присутствующих было видно тоску: занудел, старик, ушел уже не в те степи. Самсыгин и сам это и видел, и все понимал, но остановиться никак не мог. Наконец, Самсыгин закончил.
Просто взял себя в руки и остановился: вдохнул воздух и замолчал.
Спросил только: "Есть вопросы?" Других профессоров на этот раз не было и в целом все прошло все спокойно. А прошлый разбор закончили чуть ли не в два часа. Профессор Хрусталев, тряся седой бородой, что-то там чуть не с пеной у рта долго доказывал Самсыгину и заведующему кафедрой Терещенко. Профессора как обычно схлестнулись, снова оказалось сразу несколько мнений, в ход пошли цитаты. Единой точки зрения, как это часто бывает в медицине, не было. Одни профессора говорили, что такое разнообразие версий сбивает с толку и совершенно недопустимо, что все кафедры должны иметь единую точку зрения, которую нужно выработать голосованием и соглашением, то есть консенсусом. Другие, напротив, утверждали, что единой точки зрения иметь вовсе и не должно, и уж кто как думает, тот пусть так и говорит, а истина она постепенно сама себя покажет. Ведь один, который голосует против всех, вполне может быть и прав. История показала, что большинство далеко не всегда право, хотя это и есть демократия. Хрусталев говорил: "Думать вообще не нужно – все уже придумано за нас, существует международный консенсус!" – Самсыгин же на это отвечал: "Известно, что консенсус вообще к науке никакого отношения не имеет! Консенсус принимается там, где не хватает объективных доказательств, это есть временное компромиссное соглашение, низшая степень доказательной медицины… По доказанным фактам никогда никакого консенсуса не принимают, например не может быть никакого консенсуса по расстоянию от Москвы до Петербурга, поскольку оно совершенно точно известно". Дискуссия тогда разгорелась не на шутку, но потом также быстро и была свернута.
Молодой заведующий кафедрой встал и тут же все затушил. Все разошлись довольные друг другом – показали свою эрудицию. Это выглядело так, как если бы петух прошел к кормушке и по дороге клюнул наиболее наглую курицу в гребешок – для порядка.
Этот же разбор закончили без десяти час. Толпа слушателей радостно повалила в коридор.
Кстати о стариках. Была еще такая доктор медицинских наук Румия
Мухутдиновна Степанова, безобидная старушка. Когда-то она работала на кафедре доцентов, потом перешла в поликлинику, где ее и застал
Борисков. Чуть ли не до восьмидесяти лет принимала больных. Под конец, когда сидела на консультации, иногда засыпала, протез выпадал изо рта. Потом еще и ушла с обидой. Еще в отделении консультировал какое-то время старый дед-отоляринголог тоже в возрасте далеко за семьдесят. Был он когда-то известный специалист, тоже вроде доцент кафедры. Но теперь руки у него тряслись от явной болезни Паркинсона.
Помнится, он пытался больному сделать прокол пазухи носа, видимо, по причине гайморита, но от сильного дрожания пальцев никак не мог попасть куда нужно. Выражение лица больного трудно было передать словами. Он потом в палате, радостный, рассказывал соседям, что избежал неизбежной смерти:
– Я давно не испытывал такого ужаса: думал, что он мне выколет глаз!
Кстати, та самая Румия Мухутдиновна Степанова, когда еще работала, очень любила ходить на клинические разборы и обязательно там выступать, хотя не всегда и по делу.
Но надо отдать должное, что при всех имеющихся накладках какая-никакая, а учеба у врачей клиники происходила постоянно. Во многих местах было совсем по-другому. Профессор Самсыгин в прошлом году побывал на какой-то конференции в Баку и в целом остался очень доволен. Рассказывал, что там к нему пришел бывший его аспирант, совершенно бездарный, диссертацию которого пришлось защищать дважды и со скандалом. Он потряс у Самсыгина перед лицом дипломом академика. Оказывается, купил. А сам профессор Самсыгин академиком так и не стал. Его знакомый заведующий кафедрой из тамошнего медицинской академии жаловался, что перед сессией ему обычно присылают список студентов, кому обязательно надо поставить пятерки.
Надо сказать, Борискову этот последний клинический разбор своей компактностью очень даже понравился. Он не любил споры и длительные дискуссии. Жизляй же, напротив, обожал разборы именно со сварами. В этом, вероятно, проявлялся его врожденный бунтарский дух, поскольку он считал, что любой консерватизм неизбежно обозначает застой, и любил повторять:
– Ведь есть совершенно неоспоримый факт, что медицина постоянно меняется и будет меняться, и, вне всякого сомнения, все нынешние наши представления неоднократно будут пересмотрены, поэтому их совершенно не надо абсолютизировать. Правильно говорить: в настоящее время существует следующая точка зрения. Любая классификация несовершенна, но она необходима. Так уж сделан человек, он все хочет поставить на определенную полочку, вставить в систему и во всем найти закономерность. Это, конечно, очень удобно, но это вовсе не значит, что в реальности так оно и есть.
Своеобразное было у него отношение и к ныне модной "доказательной медицине" и, тем более, к разного рода консенсусам. Кстати, говорят, что в свое время французская академия запретила рассматривать заявки на исследование метеоритов, поскольку тогда существовало общепринятое мнение, что камни с неба падать никак не могут, поскольку небо это воздух, и камням там взяться просто неоткуда.
Иногда новые, необычные мнения считаются чем-то вроде ересей в средние века. Сам Жизляй очень любил вылезти на разборе с какой-нибудь самой новейшей информацией. При этом он поступал куда проще и технологичнее, чем заведующий кафедрой Терещенко. У Жизляя был хороший наладонный компьютер с постоянно (раз в полгода) обновляемой американской медицинской программой UpToDate, специалисты которой постоянно обрабатывали информацию из нескольких сотен медицинских журналов и готовили обзоры по всем основным разделам медицины. Программа работала очень просто: набираешь слово и тут же получаешь самую последнюю информацию. Правда, программа эта была очень дорогая и хорошо защищенная, но кто-то Жизляю ее постоянно поставлял. Жизляй обожал быстренько просмотреть файлы и тут же выступить и особенно, если это противоречило основному докладчику.
Профессор Терещенко в таких случаях, едва сдерживая раздражение, взвивался:
– А это доказано?
– Доказано! – тут же отвечал очень довольный Жизляй.
При таком ответе Терещенко приходил в еще большую ярость:
– Нет, вы покажите мне, где это написано! – При этом он наливался красным цветом, как свекла. Жизляй именно этот момент, собственно говоря, и обожал больше всего.
Еще был на кафедре известный всей больнице клинический ординатор
Степа Жильцов, родом откуда-то с юга России, вроде как из
Ростова-на-Дону. Это был тоже своеобразный талант. Он месяца за три прочитал с начала до конца огромное американское руководство по внутренней медицине, такое же как и у Терещенко, и все его запомнил.