Уповая на Божий промысл вместе со всей Россией, я, кажется, нашла наконец способ остановить бессмысленную бойню. Теперь у меня уже не остается сомнений в том, что маркиз Б. находится где-то совсем близко, возможно, он бродит по московскому пепелищу, предаваясь мучительным раздумьям о превратностях судьбы, возможно, им даже владеет желание искупить давний грех, послуживший причиной стольких бед. Я даже догадываюсь, что он с первых дней войны, будучи свидетелем гибели множества боевых друзей, не раз пытался схватиться за драный подол костлявой старухи смерти и угодить под ее размашистую косу, но все эти попытки, конечно же, оставались тщетными. Только я смогу отпустить его грех, обратить вспять вражеские орды и потоки пролитой крови. Сие не пустые мечтания: намедни маркиз был в числе моих ночных посетителей. И хотя, как у всех фантомов-любовников, лицо его представляло собой белое пятно, я определенно знаю, что мне являлся коварный властитель дум Авдотьи Троеполовой: только он мог разбить бокал, точь-в-точь как это произошло в покоях французской миссии в Петербурге много лет назад, к тому же на сей раз во сне отсутствовало третье действующее лицо - скорбного маркиза-наблюдателя на заднем плане не было! Какие еще нужны доказательства истинности моей догадки? Кто бы знал, как я теперь волнуюсь! Мое старое сердце еще бьется, но я чувствую, как с каждым днем жизненных сил становится все меньше. Уютный дом, насиженное гнездо, приют, который я почти не покидала в последние годы, на моих глазах превратился в мрачное логово. Я чувствую пронизывающий холод, сковывающий члены, замогильной стужей веет теперь из всех углов сего обледенелого вертепа. Но и это тоже добрый знак: предсмертные судороги, агония самой отвратительной из войн, издыхающей у моих ног. Только бы успеть, только бы дождаться встречи с маркизом, ведь должен же он когда-то отыскать мое пристанище! Это будет наше последнее свидание, упоительное, обжигающе страстное - ты не представляешь себе, каким жарким оно будет, милый маркиз! Я заставлю тебя испить до дна пресловутый бокал - ты не сможешь его не принять, ты не посмеешь его разбить, ибо только в этом твое спасение, только такой ценой ты получишь чаемое прощение, в мире воцарится долгожданный покой, а силы зла канут в преисподнюю.
Но чу! Что за звуки? Господь услышал мои молитвы! Кто-то вошел в дом, заскрипели половицы. Кто-то стоит на пороге залы! Спокойнее, нужно обернуться, с достоинством встретить гостя…
* * *
- На этом записи обрываются! - торжественно произнесла Авдотья, изрядно уставшая от продолжительной декламации, и взглянула на Папалексиева, пытаясь определить, насколько его заинтересовало содержание только что прочитанного прапрапрабабкиного дневника. Она ожидала бурной реакции, мысленно приготовилась ответить на любые вопросы.
- Все это враки и сказки! Если верить твоей прабабке, то все эти… Как их? - Он запнулся, вспоминая мудреное слово. - Катаклизмы! Так вот, если ей верить, то все катаклизмы в истории происходят из-за женщин. Этого не может быть.
Авдотья, побледнев от обиды и смущения, не могла вымолвить ни слова. Она уже раскаивалась, что доверила чтение прабабкиных записей Тиллиму. Надеясь встретить в нем понимание и сочувствие, она натолкнулась на черствый скептицизм. Ей было досадно, что первый же человек, которого она посчитала достойным заглянуть в глубокий колодец семейной, а может быть, и вселенской тайны, просто взял и… плюнул туда. Прошло несколько минут тишины, и Авдотья заговорила:
- И все-таки это правда, а то, что ты ей не веришь, - неудивительно. В наше циничное время трудно представить даже женщинам, а мужчинам - тем более, какая гигантская сила заключена в настоящей любви, но раньше об этом знали. Еще Данте писал о любви, "что движет солнце и светила", и может быть, моя бабка была способна именно на такие чувства. Ты же писатель и, как творческий человек, должен это понимать.
Авдотья, вдохновившись от собственных слов, могла бы еще продолжать речь в защиту высоких порывов и семейной чести, но Папалексиев, бесцеремонно перебив ее, выпалил с неподражаемой легкостью:
- А личность, ориентирующаяся только на наслаждения, стремится к полной дискредитации всех норм и ценностей, поскольку она является той необузданностью эгоистического своеволия…
Эта тирада казалась Папалексиеву очень сильной, и, хотя наш герой смутно представлял, о каких "дискредитации" и "своеволии" и о какой загадочной "той" идет речь, он все же применял некогда заученную наизусть цитату, произвольно вырванную им, скорее всего, из философских рассуждений Бяни, в качестве убийственного аргумента при каждом споре. До сих пор этот трюк проходил на ура, а сейчас, понимая, что имеет дело с дамой просвещенной и, главное, от природы неглупой, Тиллим решил, не дожидаясь реакции, продолжить атаку в свойственной ему манере:
- Что касается бабки, то тетка просто сбрендила. Точно! Да она свихнулась еще до написания своей летописи… Вот эта рукопись, - он ткнул в письмена пальцем, - это же бред сумасшедшего, вернее, сумасшедшей старухи. Она здесь утверждает, что все безобразия из-за женщин, все беды… Обольщайтесь! Развешивайте уши, изучайте ее писанину, верьте каждому слову! А как же последние войны? Тоже из-за баб? А в других странах? А революции и национально-освободительные движения против колонизаторов? Это что - тоже дело рук твоих родственниц? А где доказательства, неопровержимые факты? Да если это правда, то вас всех - будьте любезны! - И резким движением провел по шее. - Хором, но одной, чтобы никому неповадно было, без суда и следствия… Навзничь! По порядку!!! Пожалуйте-ка в братскую, нет, в сестринскую могилу…
Выпустив заряд негодования, Папалексиев как ни в чем не бывало в дружественном тоне обратился к Авдотье:
- Ты бы сразу сказала, что она сумасшедшая, а то я битый час слушаю сказки безумной бабки. И вообще, всем известно, что во Франции самые красивые женщины в мире, и никто не поверит, что на Москву французы ломанулись из-за какой-то русской актриски… Я пас, я устал.
Авдотью охватила печаль беспросветная. Папалексиев грубо оскорбил ее. Ей все меньше хотелось видеть подле себя этого чужого человека, не способного оценить доверия.
- Это моя сокровенная тайна, о которой никто бы никогда не узнал, если бы я не повстречала тебя. Прежде я никому не рассказывала… Если бы ты мог представить, как дорого мне приходится платить за бабкину страстность.
- А где доказательства? - Агрессивный Папалексиев продолжал клевать свою жертву. При этом он вальяжно закинул ногу на ногу и непринужденно, по-барски, откинулся на мягкие подушки дивана, что указывало на его расположенность к продолжительной беседе. Тиллиму хотелось еще поспорить, Авдотья же все еще пыталась поставить его на место:
- Доказательств у меня достаточно.
Папалексиев не унимался, провоцировал, въедливо вопрошая:
- А где они, доказательства-то, ну, где? Я требую доказательств!
- Есть… есть…
- Да нет у тебя никаких доказательств!
- Есть! Послушай, я не считаю нужным что-либо тебе доказывать, не намерена оправдываться - мы не в суде, но у меня действительно есть одна книга…
- А-а-а! Ну да, книга поэта, который выделил тебя из толпы, - ехидно припомнил Тиллим, - и сказал, что ты особенная. Если это что-нибудь и доказывает, так только то, что в вашем роду все с приветом.
Эти слова были той каплей, которая переполнила чашу Авдотьиного терпения.
- Все! Это уже слишком. Я больше не желаю спорить и не хочу тебя видеть! Тебе пора, Тиллим.
И действительно, Папалексиев вспомнил, что нужно возвращать Леве мебель, что не спит некормленый кот Филька, к тому же он где-то в глубине души чувствовал, что вел себя довольно бестактно, однако это не помешало ему у самого порога обернуться и спросить:
- Слушай, а кто они были по гороскопу?
Авдотья смерила его уничтожающим взглядом и, прищурившись, презрительно произнесла, четко выговаривая каждую букву:
- Инженер человеческих душ!
Тиллим не был инженером и не вполне понял смысл такой характеристики, но все же уловил в ней скрытую насмешку и, прежде чем хозяйка успела захлопнуть за ним дверь, в шутливом тоне парировал:
- Суд удаляется на совещание!
"Хам да еще и шут гороховый, но все-таки в нем есть что-то особенное", - подумала, оставшись в одиночестве, Авдотья Троеполова и улыбнулась, вспомнив вдруг восхищенного поэта. Она знала, что Тиллим обязательно вернется, и в этом не ошиблась. Через пару минут он вернулся и доложил ей:
- У тебя, кстати, дверь была не закрыта… Ты что - обиделась? Да ладно, не сердись. Нормальная книжка про любовь. Один раз прочитать можно. Ты прости меня, такого начитаешься - у самого крыша поедет. Ну согласись, ведь трудно во все это поверить: какие-то безумные сны, бесчисленные мертвецы… И вообще, давай не будем вспоминать о нашем сегодняшнем споре? Зачем нервы-то друг другу портить? Надо будет на днях созвониться, встретиться. Может, прямо завтра? Лады?
И, не дождавшись ответа, Тиллим исчез так же внезапно, как появился. В окно Авдотье было видно, как он заспешил по Миллионной в направлении родных пенатов.
X
Домой Тиллим пришел поздно и сразу же направился к соседу-музыканту. Уверенно постучав в дверь, Тиллим нарушил ночную тишину и прервал чуткий сон Левы.
- Кто там? - донеслось из-за двери.
- Это я, Тиллим Папалексиев. Давай мебель таскать: она мне больше не нужна.
- Я уже сплю. Ты, наверное, думаешь, что во сне человеку нужны книжные шкафы?
- Брось издеваться и отдавай мою раскладушку!
- Нет, вы подумайте - я над ним издеваюсь! Разбудил человека среди ночи и требует раскладушку! Я сплю на ней.
- Зато я не могу спать: на твоем диване мне снятся странные сны. Забирай его немедленно.
- Отстань, Тиллим, иди проспись: утро вечера мудренее. Я все равно тебе сейчас не открою.
У Левы не было никакого желания таскать мебель, к тому же ему казалось, что подобные перестановки и передвижения тяжестей среди ночи у Папалексиева начинают превращаться в маниакальную страсть. Тиллим ненадолго затих, понимая, что его предложение несколько несвоевременно, но перспектива провести ночь на злополучном диване была для него неприемлема, и он опять заскребся в дверь.
- Ну что еще? - недовольно отозвался Лева.
- Хочу вернуть твою мебель.
- Да забери ты ее себе! - в ярости проревел Лева. - А мне дай поспать.
Он услышал, как заскрипели половицы в коридоре: Папалексиев отправился восвояси. "Ну наконец-то! Теперь я хоть посплю спокойно", - подумал Лева и перевернулся на другой бок, но не прошло и пары минут, как раздался упрямый стук. Папалексиев с новым рвением кинулся барабанить в дверь.
- Ты меня с ума сведешь, неугомонный ты наш, - произнес Лева тоном, в котором отеческое участие сочеталось с едкой иронией. Он понял, что спать ему сегодня не придется.
- Я там все написал, только распишись, - вещал Тиллим. - Под дверью расписка, а в замочной скважине ручка. Только поставь подпись.
Лева окончательно пробудился, но Тиллимовой затеи понять не мог и в потемках, с грохотом ударяясь о рояль, стал пробираться к двери, недобрым словом поминая мать Папалексиева.
- Какая еще расписка? За каким… Для чего? Где там еще расписываться? - выкрикивал Лева, забыв об интеллигентских приличиях, вставляя между вопросами меткие характеристики личности Тиллима и комментарии к его замечательным поступкам. - А в прошлый раз… - вспоминал Лева, открывая.
- Извини, конечно, - сконфуженно пролепетал Папалексиев, - ты мог бы и света не включать, я все написал как полагается, только распишись, а то завтра забудешь. Вон там, внизу!
- Забудешь что? Чего ты вообще от меня хочешь? - говорил Лева, нашаривая выключатель. Разобравшись с освещением, он подобрал с пола листок, развернул его и прочитал следующее:
"Я, Лев, сосед Тиллима Папалексиева, отрекаюсь от своей мебели в пользу моего соседа Тиллима Папалексиева. Список передаваемой в вечное владение мебели:
1) диван зеленый с ручками деревянными, 1 штука.
2) книжный шкаф с внутрисодержимыми книгами в количестве 123 штук.
3) шкаф, содержащий 152 книжки, 1 штука.
Подпись"
В это же время Тиллим решил показать широту своей души:
- Я так прикинул, наверное, я все же оставлю тебе раскладушку, раз ты на ней уже привык. В общем, владей: ты же знаешь, если я что сказал - как отрезал.
Передислокация мебели под покровом ночи, знакомая старому дому, как и следовало ожидать, пробудила жильцов, после чего дом еще долго не мог уснуть. Сам Папалексиев, измученный и расстроенный, раздраженно ворочался, проклиная свою любимую раскладушку, куда он улегся прямо в выходном костюме. Сердце его переполняла обида на людей, которые не отвечают за свои слова. Тиллим ворчал себе под нос: "Дурак я! Надо было позвать соседей в свидетели, когда он сказал: "Забери мебель себе"".
Было душно и жарко. Пришлось подняться, преодолевая усталость, и открыть окно. С досады Тиллим так дернул на себя изящную медную ручку, что стекло задребезжало, окно с шумом распахнулось, и в этот миг комната наполнилась благоуханием. От такого аромата голова закружилась, и Тиллим плавно осел на пол. "Помойка так пахнуть не может, - глубокомысленно рассудил он. - Это запах цветов".
Выглянуть в окно, чтобы убедиться в истинности своего предположения, он не успел, потому что за спиной послышался визг дверных петель. "Наверно, Лева в отместку пришел", - догадался Тиллим.
Из растворившихся дверей повеяло холодом, и когда Тиллим поднял глаза, то пожалел, что не художник, а всего-навсего писатель. Открывшаяся его взору картина была достойна кисти старых мастеров. Перед ним стояла женщина, которую еще пару дней назад он принял бы за свою знакомую из Дворца бракосочетания, теперь же Папалексиева сбил с толку внешний вид ночной гостьи: она была слишком похожа на роковую актрису с портрета в Авдотьиной прихожей. Нет, на ней не было бального платья с кринолином и среди ее аксессуаров отсутствовал древний щит, однако ее убор был вполне в духе той романтической эпохи: просторное белоснежное одеяние, украшенное изумительными кружевами, чудным шитьем тончайшими золотыми нитями и жемчугом, мягкими складками спускалось вдоль тела, оставляя открытыми красивую шею дамы, нежно охваченную бриллиантовым колье, и полные чувственные руки; свободно ниспадая на пол, платье причудливыми волнами улеглось к ногам таинственной незнакомки, так что могло создаться впечатление, будто это сама Афродита Пеннорожденная, выйдя на берег из пучины морской, первым делом решила нанести визит несравненному Тиллиму Папалексиеву. Из складок ее одежд, трепеща пестрыми крылышками, выпархивали невиданные бабочки, в воздухе тихо звучала дивная, чарующая мелодия, напоминавшая сладкоголосые соловьиные трели и явившаяся на смену зловещему карканью городских ворон. В простертых к Тиллиму руках дама держала бокал с кипящим пурпурным напитком и редкой красоты розу. "Роза! Из двора пахнет розами!" - вдруг осенило Папалексиева, и только в этот миг он почувствовал, что сказочный аромат с приходом гостьи стал еще сильнее, волнительнее. Незнакомка смотрела на Тиллима и нежно улыбалась.
- Это я, Тиллим, здравствуй! - промолвила она наконец.
- Кто ты? Ты кто - прабабкина Авдотья или Авдотьина прабабка? Где это ты выяснила, как меня зовут? Что тебе надо? - В горле у хозяина от страха пересохло.
- Я - актриса, - гордо произнесла гостья, - и мне ничего не стоит преобразиться в женский идеал любого мужчины. Ты сам втайне желаешь видеть меня именно такой, какой я сейчас тебе являюсь. Я - предел твоего воображения и предмет твоих сокровенных мечтаний. Теперь тебе все ясно?
Папалексиев был так напуган, что не осознавал положения, в котором находился, пространство и время растворились для него, он не понимал даже своих слов, а не то что слов незнакомки.
- Не бойся, я не причиню тебе никакого вреда, - почти шепотом, как обращаются к неразумному младенцу или к какой-нибудь бессловесной твари, сказала актриса.
Тиллим в ужасе отшатнулся от нее:
- А-а-а! Ты еще и разговариваешь? Ты кричишь на меня! А-а-а! Караул!
Ему казалось, что он орет благим матом, хотя на самом деле все это было произнесено еле слышно, и еще Тиллим подумал, что на такой банальный призыв о помощи никто не откликнется (во дворе вон чуть не каждую ночь орут: "Караул! Режут!" - и все боятся даже в окно выглянуть, а не то что спуститься вниз да разобраться, в чем там дело), а чтобы откликнуться, нужно пробудить чье-нибудь любопытство. Тогда у него вырвался настоящий вопль: "Коварство!"
- Ти-и-и-хо. Ты разбудишь соседей! - нежно пропела гостья. - Ах, какой ты трусишка, героический Тиллим Папалексиев! А бояться-то нечего: я пришла затем, чтобы сделать тебе подарок, о котором ты будешь помнить всю жизнь.
- Я тебя об этом не просил, то есть не прошу, то есть я не настаиваю… Я хочу сказать, что не достоин такой чести… А французам, бедным, ты как помогла? А? Уж теперь-то я знаю, кто ты! - выпалил Папалексиев, продолжая отступать назад.
Упершись в подоконник, он вдруг вспомнил жуткую сцену из старого дневника - гибель Марио - и язвительно произнес:
- Нас так дешево не купишь! - А у самого сердце в пятки ушло.
Таинственная особа приближалась к нему, а он осторожно обходил ее, пятясь к стене, опасаясь даже коснуться ее одеяния, будто оно было пропитано ядом. Таким образом он продвигался все ближе и ближе к двери, не закрывая рта:
- Извините, вы как-то без предупреждения. Я к такому посещению не готов, не одет, не брит. Я не ожидал вас сегодня увидеть, я вообще никогда не рассчитывал вас увидеть. Извините, уж очень вы не вовремя со своим подарком. В конце концов, я вас к себе не приглашал, да и потом, уже светает - мне пора на пробежку.
Одновременно в Тиллимовой голове проносились совсем уж мрачные мысли: "Видно, сама смерть за мной пришла, пропал ты теперь, бедный Тиллимушка, - выследила тебя коварная хищница! И за что ж так меня немилосердно? Я ведь еще молодой. Мне жить хочется!" Пытаясь выкрутиться из печальной ситуации, в которую он попал, Тиллим решился на отвлекающий маневр и тут же выдал первую глупость, пришедшую на ум:
- А кто вы, кстати, по гороскопу?
В этот момент Папалексиев походил на озорного чертенка, выскочившего из внезапно раскрывшейся табакерки с секретом. Во всяком случае, его гостья была удивлена неожиданным вопросом, а сам Тиллим, воспользовавшись ее минутным замешательством, выскочил в коридор и был таков.