Но знала ли? Теперь невозможно вспомнить. Она не в силах вспоминать. Она так крепко зажмурилась, что тьму испещрили звезды и сполохи. Она убедила себя, что ворошит прошлое – как те угли в камине. И ничего не получилось. Открытие ее потрясло. Она больше не любит Ральфа. Она удивленно оглядела комнату, взгляд ее остановился на бумагах, разложенных под настольной лампой. И это ровное сияние на краткий миг вдруг отозвалось в ней таким же светом – она еще раз закрыла глаза, открыла их, посмотрела на лампу снова, и на месте старой любви зажглась новая, – вот о чем она думала с изумлением, пока видение не исчезло. Она молча прислонилась к каминной полке.
– Любовь бывает разная, – сказала Мэри наконец, словно размышляя.
Кэтрин не ответила и даже, похоже, не услышала этих слов.
– А вдруг он опять ждет меня на улице, как раньше? – воскликнула она. – Я пойду. Я найду его.
– Скорее всего, он придет сюда, – сказала Мэри, и Кэтрин, подумав немного, согласилась:
– Подожду еще полчасика.
Она вновь опустилась в кресло и уставилась перед собой – как будто, показалось Мэри, наблюдала за кем-то невидимым. На самом деле она никого конкретно не представляла, просто перед ней проходила вся жизнь: хорошее и плохое, смыслы и значение, прошлое, настоящее и будущее. Все это было так очевидно, что она даже ничуть не стыдилась этой своей блажи, как будто вознеслась на вершину бытия и весь мир лежит у ее ног. Никто, кроме нее самой, не знал, что это значит – нынче вечером разминуться с Ральфом Денемом: это незначительное событие вызвало у нее такую бурю эмоций, какая едва ли бывает даже в решающие моменты жизни. Она не застала его – и изведала горечь поражения; она желала его – и познала муки страсти. И уже не имеет значения, что зажгло этот огонь. Пусть ее сочтут странной – не важно, она уже не стыдилась своих чувств.
Когда ужин был готов, Мэри пригласила ее за стол, и Кэтрин послушно направилась в кухню, как будто теперь Мэри за нее все решала. Ужинали почти в полном молчании, и, когда Мэри просила ее поесть еще, Кэтрин ела, когда Мэри предлагала выпить вина – послушно делала глоток. Однако то была лишь внешняя покорность – Мэри чувствовала, что в душе она совершенно свободна. Она не выглядела рассеянной, скорее – отстраненной, смотрела невидящим взглядом и в то же время видела что-то свое, так что Мэри очень хотелось ее защитить; даже страшно было подумать, какие враждебные силы угрожают Кэтрин там, за порогом ее дома.
Сразу после ужина Кэтрин сказала, что уходит.
– Но куда же вы пойдете? – спросила Мэри, делая слабую попытку ее задержать.
– Куда? Домой – или нет, наверное, в Хайгейт.
Мэри видела, что ее не остановить. Все, что она могла сделать, – настоять на том, что им лучше пойти вместе, и Кэтрин не возражала, поскольку ей, похоже, было все равно. Через несколько минут они уже шагали по Стрэнду. Причем так быстро, что Мэри даже поначалу подумала, что Кэтрин знает, куда они направляются. Было так приятно идти по залитым светом фонарей улицам, на свежем воздухе. Она примеривалась, с болью и страхом, но при этом со странной надеждой, к открытию, которое сделала случайно в этот вечер. Она снова свободна и получила эту свободу, отказавшись от дара, быть может, лучшего из всех даров, но, видит Бог, она уже не влюблена. Большим искушением было – прокутить первые часы обретенной свободы, например, в партере "Колизея" [86] , поскольку они как раз проходили сейчас мимо его дверей. Почему бы не зайти и не отпраздновать там ее день независимости от тирании любви? Или на крыше омнибуса, который направляется в какой-нибудь Камберуэлл, Сидкап или еще лучше – в Уэлш-Арп [87] . Впервые за несколько месяцев она заметила эти надписи. Или лучше вернуться домой и посвятить вечер разработке очень прогрессивной и хитроумной программы? Из всех возможностей эта казалась самой приятной, поскольку она сразу представила и камин, и зеленый абажур, и ровное сияние, словно заливающее спокойствием место, где когда-то пылало более страстное пламя.
Неожиданно Кэтрин остановилась, и Мэри вдруг поняла, что все это время та брела наугад. Она помедлила на перекрестке, поглядела направо, налево и направилась, кажется, в сторону Хейвсток-Хилл.
– Погодите – куда мы идем? – крикнула Мэри, хватая ее за руку. – Лучше возьмем машину и поедем домой. – Она подозвала такси, усадила туда Кэтрин и велела шоферу везти их на Чейни-Уок.
Кэтрин подчинилась.
– Хорошо, – сказала она. – Можно и туда, раз все равно куда ехать.
Она заметно приуныла. Молча съежилась в углу, бледная, поникшая, измученная. Мэри хоть и занята была собственными переживаниями, но заметила эту перемену.
– Уверена, мы его найдем, – сказала она неожиданно ласково, чуть ли не с нежностью.
– Или будет слишком поздно, – ответила Кэтрин.
Мэри не поняла ее, но жалела бедняжку – видела, как та страдает.
– Ерунда, – сказала она, легонько погладив ее по руке. – Если его там нет, мы найдем его в другом месте.
– Но если он ходит по улицам – и будет бродить так часами? – И, наклонившись, Кэтрин поглядела в окошко. – Или не захочет больше со мной разговаривать, – сказала она едва слышно.
Несуразность этого предположения была очевидной, и Мэри не стала ее разубеждать, лишь крепко взяла Кэтрин за запястье: чего доброго, та откроет дверь и выпрыгнет на мостовую. Возможно, Кэтрин догадалась, почему ее держат за руку.
– Не бойтесь, – со слабой усмешкой произнесла она. – Я не собираюсь выскакивать из такси. Все равно это не поможет.
Услышав это, Мэри резко отпустила ее руку.
– Я должна извиниться, – продолжила Кэтрин, с трудом выговаривая слова, – за то, что вовлекла вас в это дело и о многом не сказала. Я больше не помолвлена с Уильямом Родни. Он женится на Кассандре Отуэй. Там все устроилось – у них все хорошо… А он часами ждал на улице, и Родни привел его. Стоял под фонарем и смотрел на наши окна. Он был бледный как мел, когда вошел. Уильям оставил нас наедине, мы сели и стали разговаривать. Кажется, это было так давно. Или это было вчера? Как давно я ушла из дома? Который час? – Кэтрин наклонилась вперед, чтобы посмотреть на часы, будто ей было очень важно знать точное время. – Всего половина девятого! Тогда он может еще быть там. – Она высунулась из окна и крикнула водителю, чтобы ехал быстрее. – Но если его там нет, что мне делать? Где его искать? На улицах столько народу.
– Мы его найдем, – твердила Мэри.
Мэри не сомневалась, что рано или поздно они его отыщут. Но допустим, они его нашли – и что дальше? Она попыталась посмотреть на Ральфа со стороны – что в нем такого, к чему можно так безоглядно стремиться? Попыталась снова представить его таким, каким видела раньше, и, сделав над собой усилие, вспомнила окутывавший его ореол таинственности и чувство смущения и восторга, каждый раз охватывавшее ее в его присутствии, так что она месяцами не слышала его реального голоса и не видела настоящего лица – во всяком случае, так ей теперь казалось. Мэри пронзила боль утраты. Ее ничем не восполнить – ни успех, ни счастье, ни забвение этого ей не заменят. Но вслед за этой грустной мыслью пришла уверенность, что теперь наконец она знает правду, а Кэтрин, подумала она, украдкой поглядев на нее, правды еще не знает, и конечно же Кэтрин стоит пожалеть.
Такси вырулило из потока и помчалось по Слоун-стрит. Мэри заметила, что Кэтрин внимательно следит за дорогой, словно уже видит конечную цель и каждую секунду отмеряет, насколько они к ней приблизились. Она ничего не говорила, и Мэри сначала молча сочувствовала ей, а потом уже почти не замечала свою спутницу, размышляя о том, что ждет их в конце пути. Она представила себе некую точку во тьме, далекую, как звезда над ночным горизонтом. И у нее тоже там есть цель, общий итог их стремлений, и все их душевные метания закончатся одним; но где и что это будет, и почему сейчас, когда они сидят рядышком и машина мчит их по вечерним лондонским улицам, она так уверена, что они вместе ищут его, – этого она не знала.
– Ну наконец-то, – выдохнула Кэтрин, когда такси остановилось у дверей.
Она выскочила из машины и быстро огляделась по сторонам. Мэри тем временем нажала на кнопку звонка. Дверь открылась именно тогда, когда Кэтрин убедилась, что никого похожего на Ральфа поблизости нет. Увидев ее, горничная сказала:
– Мистер Денем опять пришел, мисс. Он уже некоторое время ждет вас.
Кэтрин бросилась в дом. Дверь за ней захлопнулась, и Мэри, оставшись на тротуаре одна, в задумчивости пошла дальше.
Кэтрин сразу направилась в столовую. Но, взявшись за ручку двери, замерла в нерешительности. Может, она понимала, что этот миг больше никогда не повторится. А может, ей показалось, что никакая реальность не сравнится с тем, что рисовало ей воображение. А может, в ней говорил смутный страх или предчувствие, заставлявшее ее бояться любой перемены. Но если эти сомнения, или страхи, или высшее блаженство удержали ее, то лишь на секунду. Потому что в следующее мгновение она повернула ручку и, закусив от волнения губу, открыла дверь – к Ральфу Денему. Она видела его ясно как никогда. Таким маленьким, таким одиноким, таким потерянным казался этот человек, причина стольких тревог и волнений. Она могла бы рассмеяться ему в лицо. Но наступившая ясность, помимо ее желания и вопреки ее воле, вызвала бурю новых чувств – были там и смущение, и радость, и благодарность, и смирение, и уже не хотелось бороться и подчинять, и, отдавшись этой мощной волне, она бросилась ему в объятия и призналась в любви.
Глава XXXII
На следующий день никто ни о чем Кэтрин не спрашивал. А если бы и спросили, она ответила бы, что никакого разговора не было. Она немного поработала, ответила на кое-какие письма, заказала ужин, а потом села, подперев голову рукой и задумчиво глядя на исписанную страницу – словно за ней, как за полупрозрачной пленкой, открылись вдруг невиданные глубины. Лишь однажды она встала, взяла с полки отцовский древнегреческий словарь и разложила перед собой испещренные цифрами и значками заветные листы. Она разглаживала их со смешанным чувством удивления и надежды. Неужели однажды кто-то еще посмотрит на них вместе с ней? Раньше ей страшно было об этом подумать, сейчас – почти приятно.
Кэтрин не подозревала, что за ней внимательно наблюдают, что каждый ее жест и малейший оттенок настроения изучаются пристально и с волнением. Кассандра старалась это делать как можно незаметнее, а их разговоры были так просты и невинны, что, если бы не внезапные паузы и заминки между фразами, возникавшие во время беседы и мешавшие ее плавному движению по накатанному пути, даже сама миссис Милвейн, послушав, не нашла бы в них ничего предосудительного.
Уильям, придя ближе к вечеру и застав Кассандру одну, поспешил выложить важную новость. Только что он встретил Кэтрин на улице, и она его не узнала.
– Мне-то что! Но если бы на моем месте был кто-то из знакомых? Что бы он подумал? Глядя на нее, всякое можно подумать. Она была как… – он запнулся, – как лунатик – ничего перед собой не видит.
Для Кассандры важнее было то, что Кэтрин ушла, не сказав ей, из чего следовало, что та спешила на встречу с Ральфом Денемом. Но Уильяма это предположение почему-то не обрадовало.
– Стоит лишь раз нарушить условности, – начал он, – только раз позволить себе нечто такое, чего в обществе делать не принято, – и тот факт, что вы идете на свидание с молодым человеком, уже ничего не доказывает – разумеется, кроме того, что от слухов никуда не денешься.
Кассандра почувствовала укол ревности: Родни беспокоится о том, чтобы Кэтрин выглядела благопристойно, скорее как собственник, а не как друг. Оба они оставались в неведении относительно вчерашнего позднего визита Ральфа, так что у них не было повода поздравить себя с тем, что дело движется к развязке. Более того, в отсутствие Кэтрин они становились беззащитными перед любым посторонним вторжением, и этот постоянный страх портил им все удовольствие от уединения. Шел дождь, о прогулках нечего было и думать, к тому же Уильям, ревнитель благопристойности, полагал, что гораздо хуже, если их увидят вдвоем в городе, нежели застанут в комнате. Таким образом, попав в полную зависимость от распахивающихся дверей и тренькающих звонков, они даже беседу о Маколее толком не могли поддерживать, а что до второго акта трагедии Уильяма, то с этим тем более пришлось повременить.
В этих действительно непростых обстоятельствах Кассандра показала себя с лучшей стороны. Она сочувствовала Уильяму и разделяла его тревоги; но все же быть с ним вдвоем, сознавая себя этакими заговорщиками, ходящими по краю, оказалось так увлекательно, что она часто забывала об осторожности и начинала бурно выражать свои чувства. И Уильям наконец понял, что нынешнее его положение, при всей своей зыбкости, имеет и свои приятные стороны.
Когда дверь открылась, он вздрогнул, но приготовился мужественно встретить возможное разоблачение. Однако это оказалась не миссис Милвейн – в комнату вошла Кэтрин, а следом за ней – Ральф Денем. Кэтрин заметила, какое впечатление произвело ее появление, но сказала лишь: "Мы не будем вам мешать" – и вслед за Денемом скользнула за портьеру, отделявшую комнату с реликвиями. Не лучшее, на ее взгляд, убежище, но если выбирать между мокрыми тротуарами, парой музеев, что еще не закрылись в такой поздний час, или станцией метро, то она вынуждена была мириться с неудобствами собственного дома – ради Ральфа. В свете уличных фонарей он выглядел усталым.
Разделив таким образом пространство дома, обе пары какое-то время были заняты своими делами. Из-за портьеры доносилось только приглушенное бормотанье – как с той, так и с другой стороны. Наконец служанка пришла сообщить, что мистер Хилбери не вернется к ужину. Разумеется, вовсе не обязательно было извещать об этом Кэтрин, но Уильям все же спросил мнение Кассандры, причем сам тон вопроса не оставлял сомнений, что он намерен так или иначе поговорить с Кэтрин. Кассандра, из собственных соображений, принялась его отговаривать.
– Не кажется ли тебе, что мы отгородились от мира? – спросил он. – Думаю, мы могли бы как-нибудь развлечься – сходить в театр, например. Заодно пригласим Кэтрин и Ральфа!
Сердце Кассандры забилось от радости, когда он произнес эти два имени.
– А ты не подумал, что, быть может, они… – начала она, но Уильям перебил ее:
– Нет-нет, ничего такого. Я просто считаю, что нам не грех развлечься, пока твоего дяди нет дома.
И он приступил к выполнению своей дипломатической миссии с воодушевлением, но не без некоторого смущения: уже взявшись за портьеру, сначала пару секунд смотрел на женский портрет, несколько оптимистично причисленный миссис Хилбери к ранним работам сэра Джошуа Рейнолдса [88] . Еще немного потеребив в руках портьеру, он наконец отодвинул ее, уставившись в пол, сообщил новость о мистере Хилбери и предложил всем вместе провести вечер в театре. Кэтрин неожиданно обрадовалась, правда, так и не смогла назвать пьесу, которую ей хотелось бы посмотреть: все равно, сказала она. Выбор спектакля она доверила Ральфу и Уильяму, и те, с важным видом склонившись над газетой, принялись изучать объявления и сошлись на мюзик-холле. Дальнейшее было лишь делом времени. Кассандра никогда не была в мюзик-холле. Кэтрин рассказала ей немного об этом необычном зрелище, где следом за дамами в вечерних нарядах выходят белые медведи и сцена превращается то в таинственный сад, то в ателье модистки, то в придорожный трактир. Но какой бы ни была сегодняшняя программа, она непременно должна соответствовать высоким идеалам драматического искусства – по крайней мере, четверо зрителей в этом ничуть не сомневались.
Разумеется, и актеры, и постановщики были бы немало удивлены, если б знали, как воспримут их действо эти четверо, но в целом эффект был потрясающим. Зал наполняли звуки духовых и струнных инструментов, соперничавших между собой в грозной внушительности и взмывавших затем до тончайших жалобных нот. Алые и сливочно-белые задники, арфы и лиры, надгробные урны и черепа, протуберанцы гипса, алые бархатные кулисы и сияние бесчисленных огней – с древнейших времен и до наших дней бутафоры не создавали ничего столь эффектного.
Публика тоже была эффектна: дамы с обнаженными плечами, с султанами и боа – в партере, веселые и нарядные – на балконе, в обычной будничной одежде – на галерке. Но как бы ни отличались их одежды, все они сливались в шумную и отзывчивую массу, колышущуюся, и бормочущую, и трепещущую все то время, пока артисты перед ними танцевали, жонглировали и разыгрывали любовные сцены; они неохотно смеялись и не скоро потом успокаивались, но при этом охотно и беспорядочно рукоплескали, вплоть до громовых оваций. В какой-то момент Уильям заметил, что Кэтрин, подавшись вперед, тоже аплодирует, радостно и самозабвенно. Ее смех сливался со смехом толпы.
Этот смех его поразил, приоткрыв в характере Кэтрин нечто такое, о чем он раньше не подозревал. Но потом перевел взгляд на Кассандру – та во все глаза смотрела на клоуна и даже не улыбалась, слишком увлеченная зрелищем, чтобы смеяться, – совсем как ребенок, подумал он.
Представление подошло к концу, волшебство развеялось: зрители вставали, надевали пальто, кто-то стоял навытяжку под "Боже, храни короля", музыканты складывали партитуры, убирали инструменты, огни гасли один за другим, и наконец зал опустел, затих, наполнился гигантскими тенями. Но когда Кассандра, уже готовясь вслед за Ральфом шагнуть в проем вращающейся двери, оглянулась напоследок, вся романтика исчезла. И неужели каждый вечер, подумала она, кресла закрывают холстиной?..
Поход в театр оказался таким удачным, что, прежде чем разойтись, они задумали новую вылазку в город. Следующий день был субботний, следовательно, и Уильям, и Ральф будут свободны и могут посвятить все послеполуденное время поездке в Гринвич, где Кассандра никогда не была, а Кэтрин даже спутала его с Далиджем. На этот раз роль провожатого взял на себя Ральф, который и доставил всю компанию в Гринвич без приключений.