Я попала в Смитфилд, к Мясному рынку.
Поняв это, я вздохнула. В двух шагах стоял табачный киоск, я купила там жестянку сигарет и спички; когда мальчик-торговец давал мне сдачу, я спросила, не знает ли он, не сдаются ли поблизости комнаты. Он назвал два или три адреса, предупредив при этом:
- В этом районе, мисс, все комнаты не больно опрятные.
Поблагодарив его кивком, я пошла по первому адресу, который он назвал.
Там обнаружился высокий ободранный дом на замусоренной улице, в близком соседстве с Фаррингдон-стрит. В переднем дворе валялись остов кровати, дюжина ржавых бидонов и ломаные ящики; в соседних дворах ватага босоногих ребятишек дрызгались в глиняном чане с водой. Я ни на что не обращала внимания. Опустив на ступеньки мешок, я постучала в дверь. Позади, на железнодорожном перегоне, засвистел и загрохотал поезд. Когда он проезжал мимо, ступени подо мной затряслись.
На стук отозвалась бледная девчушка, которая, услышав вопрос о свободных комнатах, вылупила на меня глаза, потом обернулась и что-то крикнула в темноту. Тут же появилась дама, которая тоже оглядела меня с головы до ног. Я задумалась о том, на что я сейчас похожа: в дорогом платье, но без шляпки и перчаток, с красными глазами и сопливым носом. Впрочем, я не особенно взволновалась, словно этот образ не имел ко мне отношения. Дама наконец пришла к выводу, что я достаточно безобидна. Она сказала, что ее зовут миссис Бест и у нее имеются свободные комнаты; стоят они пять шиллингов в неделю, а с обслуживанием - семь; плата вперед. Устраивают ли меня эти условия? Я наморщила лоб, делая вид, что подсчитываю (по-настоящему я была неспособна думать), и сказала, что устраивают.
Комната, куда она меня привела, была убогой, ободранной и совершенно бесцветной; все - обои, ковры, даже изразцы у очага - имело серый оттенок, оттого что потерлось, или выцвело, или загрязнилось. Газа не было, только две масляные лампы с потрескавшимися, закопченными вытяжными трубами. Над каминной полкой висело единственное небольшое зеркало, все в пятнах, как старческая рука. Окно смотрело на рынок. Более резкий контраст нашему дому в Стамфорд-Хилле невозможно было вообразить, и это, во всяком случае, доставило мне некое мрачное удовлетворение. Однако внимание мое привлекли не эти детали, а кровать - жуткий старый матрас, желтый по краям и черный в середине, с застарелым кровавым пятном размером с блюдце, а также дверь. Кровать, при всем ее жутком виде, так и манила к себе. Дверь была крепкая, в замке торчал ключ.
Объявив миссис Бест, что я немедленно нанимаю комнату, я вынула конверт с деньгами. При виде конверта она фыркнула (наверное, приняла меня за женщину легкого поведения).
- Хочу честно вас предупредить, - проговорила она, - мой дом - приличный дом и жильцы тоже должны быть приличными. В прошлом у меня уже случались неприятности из-за одиноких леди. Чем вы занимаетесь, с кем видитесь вне дома - не мое дело, но посетители мужского пола в комнате одинокой леди…
Я заверила, что не доставлю ей такого рода неприятностей.
*
В первые недели после бегства из Стамфорд-Хилла я, несомненно, немало удивляла своим поведением миссис Бест. Плату я вносила исправно, но никогда не выходила за порог. Посетителей у меня не бывало, писем и открыток мне не приходило; я упорно сидела в четырех стенах, за закрытыми ставнями, расхаживала по скрипучему полу, бормотала или плакала…
Другие жильцы, наверное, считали меня умалишенной - возможно, они были правы. Однако в ту пору мой образ жизни представлялся мне вполне оправданным. Где еще, в моем несчастном положении, могла я преклонить голову? Все мои лондонские друзья - миссис Денди, Симс с Перси, Билли-Бой и Флора - были также и друзьями Китти. Если бы я обратилась к ним, что бы они сказали? Порадовались бы только за то, что Китти и Уолтер наконец сделались любовниками. А если бы вернулась в Уитстейбл, что бы услышала от своих домашних? Я побывала у них только-только, такая гордая, а ведь в день, когда я их покинула, все они, наверное, думали, что меня ждет унижение. Мне трудно было жить с ними рядом и мечтать о Китти. Каково же будет вернуться и жить по-прежнему, после того как я ее потеряла?
Да, на их письма, поступающие в Стамфорд-Хилл, никто не ответит; да, вспомнив, как насмешливо я держалась, они решат, что я от них отказалась, и скоро совсем перестанут писать - но что я могу сделать? Если я вспоминала об оставшихся в Стамфорд-Хилле вещах - женской одежде, моем жалованье, письмах и открытках от поклонников, старом жестяном сундучке с моими инициалами, - то очень смутно, словно они были принадлежностью не моей, а чьей-то чужой жизни. "Золушка", разорванный контракт, пострадавшие хозяева "Британнии" меня не особенно заботили. В моем новом доме меня звали "мисс Астли". Даже если мои соседи видели когда-нибудь на сцене Нэн Кинг, они никак не связывали ее со мной - я и сама начала сомневаться, что мы одно лицо. На взятые с собой костюмы я, как оказалось, не смогла смотреть. Они потихоньку гнили у меня под кроватью, в том же мешке.
Никто за мной не приходил, потому что никто не знал, где я. Я спряталась, потерялась. Отказалась от друзей и радостей, сделала горе смыслом своей жизни. Неделю, другую, еще и еще я только спала, плакала и мерила шагами комнату или стояла, прижавшись лбом к грязному стеклу, и смотрела на рынок, на туши, которые приносили, складывали, ворочали, покупали и увозили. Виделась я только с миссис Бест и Мэри - малолетней служанкой, которая открыла мне дверь (она выносила за мной горшок, снабжала углем и водой, а иногда я посылала ее купить мне сигарет или еды). Судя по тому, как испуганно она совала мне пакеты, можно было догадаться, насколько странно я выглядела, однако мне не было дела ни до ее страха, ни до удивления. Мне не было дела ни до чего, кроме моего горя, - и ему я предавалась с необычной, пугающей страстью.
Не помню, умывалась ли я в это время, а уж одежду не меняла точно, потому что у меня не было другой. Очень скоро я перестала прикрывать шиньоном свои грязные спутанные волосы. Я беспрестанно курила, так что потемнели ногти и кончики пальцев; почти ничего не ела. Хотя мне нравилось наблюдать, как таскают туши на Смитфилдском рынке, воспоминания о вкусе мяса вызывали у меня тошноту, желудок принимал только самую легкую пищу. Словно у беременной женщины, у меня развилось странное пристрастие: хотелось только сладких булок. Давая Мэри шиллинг за шиллингом, я посылала ее в Кэмден-Таун и Уайтчепел, Лаймхаус и Сохо за рогаликами, бриошами, греческими батонами и сдобными булочками из китайских пекарен. Я ела их, макая в безбожно крепкий чай со сгущенным молоком, который готовила в чайнике в камине. Этот напиток я заваривала для Китти в "Кентерберийском варьете" в первые дни нашего знакомства. Вкус его напоминал о ней - и утешал, и терзал одновременно.
Пусть я этого не замечала, но недели все же текли. Сказать о них нечего, только что это было ужасное время. Жилец из верхней комнаты съехал, его место заняла бедная пара с младенцем; того донимали колики, и он кричал по ночам. Сын миссис Бест обзавелся подругой и привел ее в дом; она поглощала чай и сандвичи внизу, в обшей комнате, пела песни под чей-то фортепьянный аккомпанемент. Мэри разбила метлой стекло и заголосила, а когда миссис Бест, закатав рукава, отшлепала ее, заголосила еще пуще. Вот такими звуками оглашалось мое угрюмое обиталище. Они послужили бы каким-никаким утешением, но для меня не существовало ничего, кроме моего горя. Они только напоминали мне о существовании мира - обычного, где звучали поцелуи, радостные или злые голоса; мира, который остался в прошлом. Глядя через пыльное окно на человеческое сообщество, я воспринимала его как какой-нибудь муравейник или улей; я не находила там ничего, что когда-либо имело отношение ко мне. И только потому, что дни становились длиннее, погода теплей и со Смитфилдского рынка сильнее несло кровью, я заметила, что приближается весна.
Наверное, я могла бы напрочь раствориться в воздухе, слинять, как краски с ковра и обоев. Умереть, и никто бы не приходил навестить мою могилу. В оцепенении ждать судного дня (думаю, я была на это способна), если бы не происшествие, в конечном счете меня пробудившее.
Я прожила у миссис Бест почти два месяца и ни разу не ступала за порог ее дома. Питалась я только тем, что доставляла Мэри, и, хотя заказывала я, как было сказано выше, исключительно мучное, чай и молоко, она иногда прихватывала более существенную еду и скармливала мне под уговоры. "Да вы помрете, мисс, если не будете кушать", - говорила она и совала мне печеную картошку, пирожки, угрей в желе, которых покупала горячими в киосках и пирожковых на Фаррингдон-роуд и приносила в плотном влажном свертке из нескольких слоев газет. Я покорно брала принесенное (с той же покорностью я употребила бы и мышьяк), и у меня вошло в привычку, жуя картошку или пирожки, разглаживать на коленях газеты и прочитывать печатные колонки десятидневной давности, повествующие о кражах, убийствах, боксерских состязаниях. Я проделывала это так же безразлично, как смотрела из окна на улицы Восточного Лондона, но однажды вечером, расправив на коленях очередную газету и смахнув с нее крошки, я наткнулась на знакомое имя.
Страница была оторвана от одной из невзыскательных театральных газетенок, статья называлась "Романы в мюзик-холле". Слова эти были взяты в рамку, которую поддерживали херувимы, под ними имелось еще три-четыре подзаголовка, вроде "Бен и Милли объявляют о помолвке", "У бродячих акробатов намечается свадьба", "Умопомрачительный медовый месяц Хэла и Хелен Харви". Никого из этих артистов я не знала и не стала задерживаться на их похождениях, потому что в самом центре статьи помещалась колонка и фотография, в которую я тут же впилась взглядом.
"Батлер и Блисс, - гласил заголовок, - самая счастливая пара новобрачных во всем театральном мире!" На фотографии красовались в свадебных нарядах Китти и Уолтер.
На миг я остолбенела, потом положила ладонь на страницу и вскрикнула - резко, отчаянно, точно бумага была горячая и обожгла мне руку. Крик перешел в низкий прерывистый стон, который длился и длился, пока я сама не удивилась, как мне хватает дыхания. Вскоре с лестницы послышались шаги, через дверь до меня долетел испуганный и любопытный оклик миссис Бест.
Тут я притихла и немного успокоилась; мне не хотелось пускать ее к себе, делиться своим горем и выслушивать бесполезные слова утешения. Я крикнула через дверь, что ничего страшного не случилось, просто мне приснился дурной сон. Послышались удаляющиеся шаги. Я снова обратила взгляд к газете, лежавшей у меня на коленке, прочла заметку под фотографией. Там было сказано, что Уолтер и Китти поженились в конце марта и провели медовый месяц на континенте; что Китти сейчас временно отдыхает, но осенью собирается вернуться на эстраду - с совершенно новым номером и Уолтером в качестве партнера. Прежняя ее партнерша, мисс Нэн Кинг, было сказано далее, во время выступлений в театре "Британния" в Хокстоне внезапно заболела, а теперь строит планы новой, сольной карьеры…
Когда я это прочитала, мне до одури захотелось - не стонать, не плакать, а смеяться. Зажав рот руками, я удерживала смех, словно рвоту. Мне было страшно: я не смеялась уже целую вечность и знала, что мой хохот окажется ужасен.
Успокоившись, я снова обратилась к газете. Сперва мне хотелось уничтожить ее - порвать в клочки или смять и бросить в огонь. Но теперь я чувствовала, что не решусь от нее избавиться. Отчертив ногтем края заметки, я медленно и аккуратно разорвала бумагу по образовавшимся линиям. Остатки газеты я бросила в камин, но колонку со свадебным портретом Китти и Уолтера положила себе на ладонь - бережно, как крылышко бабочки, которое боишься замусолить. Немного подумав, я подошла к зеркалу. Между стеклом и рамой имелся зазор, и туда я вставила краешек вырезки. Она села прочно, и я получила возможность сравнить фотографию со своим отражением, которое в этой крохотной комнате было видно в зеркале, под каким углом ни посмотри.
Меня, наверное, немного лихорадило, но в голове, впервые за полтора месяца, прояснилось. Я поглядела на фотографию, потом на себя. Я исхудала и побледнела, под распухшими, красными глазами виднелись тени. Волосы, которые я прежде так любила укладывать в гладкую, лоснящуюся прическу, отросли и свисали грязными прядями, губы были чуть ли не до крови искусаны; неопрятное платье под мышками потемнело от пота. Это они меня такой сделали, думала я, вот эта улыбающаяся пара с фотографии!
И впервые за эти долгие мучительные недели мне пришла другая мысль: какая же я дура, что им это позволила!
Я отвернулась и крикнула Мэри. Она прибежала бегом, запыхавшаяся и немного испуганная, и я сказала, что мне нужны ванна, мыло и полотенца. Взглянув удивленно (прежде я ни о чем таком не просила), Мэри ринулась в подвал, и тут же по ступеням застучала ванна, которую она волоком тащила наверх, в кухне зазвенели котелки и чайники. Вскоре, потревоженная шумом, явилась из своей гостиной миссис Бест. Выслушав объяснение, что мне вдруг захотелось принять ванну, она побледнела и затряслась: "О, мисс Астли, неужели это так уж необходимо?" Не иначе, ей пришло в голову, что я собираюсь утопиться или вскрыть себе вены в ванне.
Но я, разумеется, ничего такого не сделала. Целый час я просидела в клубах пара, глядя то в камин, то на фотографию Китти и осторожным массажем, при помощи мыла и фланелевой мочалки, возвращая жизнь своим ноющим конечностям и суставам. Я вымыла себе волосы, прочистила глаза; за ушами, под коленками, в локтевых впадинах и между ног я терла так долго, что кожа покраснела и ее закололо иголками.
Под конец я, наверное, заснула, и меня посетило странное, тревожное видение.
Мне пришла на ум одна женщина из Уитстейбла, старинная наша соседка, о которой я не вспоминала годами. Она умерла, когда я была еще ребенком, совершенно неожиданно, от странного заболевания. Врачи сказали, у нее затвердело сердце. Внешняя его оболочка потеряла эластичность, клапаны обмякли, сердце стало работать с перебоями, а потом и вовсе остановилось. Кроме легкой усталости и одышки, ничто не говорило о болезни; тайно, шаг за шагом, осуществляло ее сердце некий роковой замысел - и наконец перестало биться.
Эта история поразила нас с сестрой до глубины души. Мы были здоровые, ухоженные девочки; мысль о том, что один из наших органов - наиболее важный - может отказаться от своих предписанных природой обязанностей, восстать против человека, ополчиться на него, - эта мысль нас ужаснула. Неделю после смерти соседки мы не говорили ни о чем другом. Ночью, в постели, мы трепетали, потными пальцами ощупывали свои ребра, ловили едва слышный пульс, опасаясь, что его ненадежный ритм собьется или замедлится; мы были уверены: и у нас, как у нашей бедной, ни о чем не подозревавшей соседки, в нежных потайных глубинах груди сердце потихоньку твердеет и твердеет.
И теперь, пробудившись в остывшей воде, в бесцветной комнате с фотографией на стене, я поймала себя на том, что упорно ощупываю свою грудную кость, ища за нею плотнеющий орган. На сей раз, однако, мне показалось, что я его нашла. В самой середине меня скопилась темнота, тяжесть, тишина - об их зарождении я прежде не догадывалась, но с ними мне сделалось спокойней. В груди ощущался тугой болезненный узел, но я не корчилась в муке, не покрывалась, как прежде, испариной; нет, я скрестила руки на ребрах и любовно обняла мое темное, уплотнившееся сердце.
Может, именно в эти минуты Уолтер с Китти бродили по улицам Франции или Италии; может, он склонялся, трогая ее, как я трогала себя; может, они целовались, может, лежали в постели… Об этом я думала уже сотни раз, плача и кусая себе губы, но теперь я глядела на фотографию и чувствовала, что горе мое застыло, как застыло сердце от ярости и обиды. Они шли вместе, и весь свет им улыбался! Они обнимались на улице, и прохожие смотрели весело! Я же все это время жила тусклой жизнью червя, лишенная радостей и покоя.
Мокрая, не обращая внимания на брызги, я встала из ванны и снова взяла в руки фотографию, но на сей раз смяла ее. Вскрикнула, сделала шаг - я уже не металась в отчаянии по комнате, я словно бы пробовала свои новые члены, чувствуя, как во всем теле играет жизнь. Распахнула окно и высунулась в темноту - в лондонскую ночь, что никогда не бывает непроницаемой, с ее звуками и запахами, от которых я так долго себя отгораживала. Вернусь, думала я, в город, вернусь на свет божий, слишком долго они держали меня взаперти!
Но как же испугали меня наутро суетливые и грязные лондонские улицы, как ослепили и оглушили! Я прожила в Лондоне полтора года и считала его своим домом. Но прежде я ходила по городу пешком с Китти или Уолтером, а чаще не ходила, а ездила в каретах и кебах. Теперь же, хотя я ради приличия позаимствовала у Мэри шляпку и жакет, у меня было такое чувство, словно я пробиралась по улицам Клеркенуэлла голой. Частично мои страхи объяснялись тем, что за каждым углом мне мерещился кто-нибудь из моей прежней жизни, а то и того хуже - сама Китти, улыбающаяся, с Уолтером под руку. От страха я спотыкалась и шарахалась в стороны, навлекая на себя еще худшие, чем раньше, насмешки и ругательства. От этих жгучих, как крапива, выкриков меня бросало в дрожь.
И, как в прошлый раз, на меня глазели, меня окликали - дважды или трижды даже хватали за руки и лапали - мужчины. Этого тоже не случалось в моей прежней жизни; наверное, чтобы идти без помех, нужно было нести в руках ребенка или поклажу, иметь озабоченный вид или смотреть в землю. Я же, как было сказано, ступала неровно, глазела по сторонам, и в этом мужчинам чудилось приглашение…
Приставания я воспринимала так же, как ругательства: меня трясло. Вернувшись к миссис Бест, я закрыла дверь на замок, легла на вонючий матрас и расплакалась. Я думала, мне открывается новая жизнь с новыми надеждами, но город, вместо того чтобы приветствовать, меня оттолкнул. Хуже того, он меня напугал. Как я это выдержу, думала я. Как буду жить? У Китти теперь был Уолтер, Китти была замужем! А я осталась бедной и одинокой, и некому было обо мне позаботиться. Я была одинокой девушкой в городе, расположенном только к джентльменам и их возлюбленным, в городе, где на одинокую девушку все таращились.
В то утро я в этом убедилась. Я могла бы понять это и раньше, из тех песен, которые пела вместе с Китти.
Так часто я небрежно расхаживала по сценам Лондона в мужском костюме, теперь же пугаюсь выйти на улицу из-за своей принадлежности в женскому полу - какая жестокая в этом виделась ирония! Вот бы быть мальчиком, думала я горестно. Вот бы мне быть настоящим мальчиком…
Тут я вздрогнула и села. Мне вспомнилось, как Китти сказала тогда в Стамфорд-Хилле: "Ты слишком похожа на мальчика". Вспомнились слова миссис Денди, когда она увидела меня в брюках: "Она слишком настоящая". И бывший на мне тогда костюм из голубой саржи (его вручил мне Уолтер накануне Нового года) - вот он здесь, под кроватью, засунут в непромокаемый мешок вместе с другими костюмами из "Брита". Я вытащила мешок и моментально вывалила на пол все его содержимое. Наряды лежали со всех сторон, невероятно красивые и яркие на фоне бесцветной комнаты; все тона и фактуры моей прежней жизни, со всеми запахами и мелодиями мюзик-холла, со всеми моими прежними страстями, запрятанными в швах и складках.
Я затрепетала, опасаясь, что под наплывом воспоминаний вновь расплачусь. Я начала было запихивать костюмы обратно в мешок, однако набрала в грудь воздуха и приказала рукам не дрожать, а глазам - высохнуть. Руки мои легли на грудь, на ту тяжесть и темноту, что так укрепили мои силы.