- Вы не туда попали, дорогуша. Вам нужно в оперу, это недалеко. - Я молчала, закусив губу, и улыбка сползла с лица девицы. - Как желаете, лорд Альфред. Номер двенадцатый, Белл Бакстер, певица-кокни.
Я купила билет за шесть пенсов, и девица, конечно же, скорчила кислую мину:
- А я уж думала, перед вами красный ковер расстилать придется.
На самом деле я не решалась сесть слишком близко к сцене. Что, если Билли-Бой уже побывал в театре и рассказал Китти о нашей встрече и о том, как я была одета? Мне вспомнилось, что в маленьком театре, когда ступишь за огни рампы, лица зрителей придвигаются совсем вплотную, а ведь такой пиджак и галстук, как у меня, не заметить трудно. Страшно себе представить: Китти поймает мой взгляд - и будет петь Уолтеру, а глядеть на меня, прямо в глаза!
И я отправилась на галерку. Лестница была узкая, и, минуя ворковавшую за углом парочку, я чуть их не задела. Так же как девушка в кассирской будке, они уставились на мой костюм и, как она, захихикали. За стеной бухал оркестр. Когда я одолела лестницу и добралась до двери, его глухие удары сделались громче и сердце у меня в груди заколотилось им в такт. В мрачном сумраке зала, где было жарко и дымно и пахло орущей толпой, я пошатнулась.
На сцене девушка в огненно-красном платье вращала юбками, так что видны были чулки. Пока я стояла, цепляясь за столб, она закончила одну песню, за которой последовала другая. Публике, судя по всему, она была знакома. Раздались хлопки и свист, и я воспользовалась этим, чтобы добраться по проходу до незанятого сиденья. Мне не повезло, моими соседями оказались сплошь юнцы; увидев мой костюм для оперы и цветок, они стали подталкивать друг друга локтями и давиться от смеха. Один глухо закашлялся в ладонь, и в кашле послышалось: "Пшют!" Отвернувшись от них, я сосредоточила внимание на сцене. Вскоре я вынула сигарету и закурила. Когда я поджигала спичку, рука у меня тряслась.
Наконец певица-кокни завершила свой номер. За аплодисментами последовала краткая пауза, заполненная выкриками, шуршаньем, шарканьем ног, но вот забренчали китайские колокольчики - оркестр заиграл вступление к следующему номеру, и один из юнцов в моем ряду встал и крикнул: "Ниньки - говно!" Занавес поднялся, на сцене показались фокусник, девушка и черный лаковый шкафчик, немного похожий на тот, что стоял в спальне Дианы. Щелчок пальцев фокусника - вспышка - треск - облако багрового дыма. Мальчишки засвистели, сунув пальцы в рот.
Подобных номеров я видела (или могла бы видеть) уже тысячу. Я наблюдала, зажав в зубах сигарету, и во мне росли тоска и неуверенность. Вспоминалось, как я сидела в ложе в Кентербери, стук моего сердца, перчатки с бантиками; эти времена отодвинулись в бесконечно далекое, причудливое прошлое. Но, как тогда, я вцепилась в липкий бархат сиденья и, скосив глаза в угол сцены, где начинались кулисы и смутно угадывались свисающий канат и пыльный настил, думала о Китти. Она где-то там, за краем занавеса, может, поправляет костюм (уж не знаю какой), может, болтает с Уолтером и Флорой, а может, широко раскрыв глаза, слушает рассказ Билли-Боя обо мне - и улыбается, плачет или роняет небрежное замечание: "Кто бы мог подумать!" - и теряет ко мне интерес…
Между тем фокусник исполнил свой заключительный трюк. Новая вспышка - еще больше дыма; теперь его глотнула даже публика на галерке, раскашлялась, но тем не менее зааплодировала. Занавес упал, наступила новая пауза, замелькали голубые, белые и желтые огни: это осветители меняли светофильтры. Я докурила сигарету и достала следующую. На сей раз это заметили мальчишки из моего ряда, я протянула им портсигар, и каждый взял по сигарете: "Вы очень щедры". Мне вспомнилась Диана. Что, если опера закончилась и Диана ждет меня, ругаясь и похлопывая программкой по бедру?
А если она вернулась без меня на Фелисити-Плейс?
Но тут грянул оркестр, со скрипом поднялся занавес - и я увидела на сцене Уолтера.
Он как будто раздался вширь - таким крупным он прежде не был. Может, растолстел, а может, что-то было подложено в одежду. Бакенбарды он взбил расческой, придав им комическую пышность. На нем были клетчатые брюки, широкие сверху и узкие внизу, и зеленая бархатная куртка, волосы прикрывала курительная шапочка, из кармана торчала трубка. Декорация сзади, на полотне, изображала гостиную. Рядом с Уолтером стояло кресло, на которое он опирался. Больше на сцене никого не было. Я никогда не видела Уолтера в театральном костюме и гриме. Я помнила его и иногда видела во сне совершенно иным: в просторной рубашке, с мокрой бородой, обнимающим Китти. Сейчас я созерцала его скептическим взглядом; в моем сердце ничто не дрогнуло, когда я его увидела.
Пел он мягким, не лишенным приятности баритоном; зрители, сразу встретившие его аплодисментами, снова захлопали, раздалось несколько приветственных выкриков. Однако песню он выбрал странную: о потерянном сыне по имени Крошка Джеки. Несколько куплетов заканчивались одинаковым припевом - что-то вроде: "Где же, где ты, мой Крошка Джеки?" Странно, подумала я, исполнять такую песню в одиночестве. Где же Китти? Я затянулась сигаретой. Невозможно было представить, как она, в цилиндре, галстуке, с цветком в петлице, впишется в этот сюжет…
Вдруг у меня возникла ужасная идея. Уолтер извлек из кармана платок и принялся утирать себе глаза. Как можно было предвидеть, припев подхватило немалое число зрителей: "Но где же, где ты, мой Крошка Джеки?" Я заерзала на сиденье. Только не это - стучала в голове мысль. Бога ради, только бы я ошиблась!
Но я не ошиблась. В ответ на плаксивый вопрос Уолтера из-за кулис запищал голосок: "Папа, вот я, твой Крошка Джеки! Вот я!" На сцену выбежал мальчуган, схватил руку Уолтера и поцеловал. Это была Китти. Она была одета в матроску - мешковатую белую блузу с синим кушаком, белые бриджи, чулки и коричневые туфли на плоской подошве, за спиной болталась на ленте соломенная шляпа. Волосы она немного отрастила и завила. Оркестр начал другую мелодию, голоса Китти и Уолтера слились в дуэте.
Публика приветствовала ее аплодисментами и улыбками. Китти подпрыгивала, Уолтер, склонившись, грозил ей пальцем, оба смеялись. Зрителям нравился номер. Им нравилось, как Китти - моя милая, пикантная, дерзкая Китти - изображала при своем муже малютку в коротких чулочках. Они не видели, как я краснела и ерзала, да если б и видели, то не поняли бы почему. Я и сама не очень это понимала, меня только терзал жгучий стыд. Пусть бы уж заодно они ее ошикали, забросали яйцами. Но им нравилось!
Я вгляделась пристальней. Вспомнила о своем оперном бинокле, поднесла его к глазам и увидела Китти совсем рядом, как во сне. Волосы стали длиннее, но сохранили каштановый цвет. Ресницы такие же длинные, стан тонкий, как ива. Собственные обаятельные веснушки Китти закрасила, нарисовав сверху другие - крупные и забавные, но я так часто прослеживала пальцами узор прежних, что теперь легко угадывала их под слоем пудры. Губы, такие же полные, поблескивали во время пения. Между куплетами Китти потянулась к Уолтеру и поцеловала его в бакенбарды…
Я опустила бинокль. Мальчишки в моем ряду проводили его завистливым взглядом, и я пустила его по рукам; под конец, похоже, его кинули какой-то девице на балконе. Когда я снова обратила взгляд на сцену, Китти с Уолтером показались мне совсем крохотными. Уолтер опустился в кресло и притянул Китти к себе на колени; руки ее были сцеплены на груди, ноги в мальчиковых туфлях болтались в воздухе. Но я не смогла больше терпеть. Я вскочила. Мальчишки что-то кричали - я не слышала. Спотыкаясь, я пробралась по темному проходу к двери.
*
В Королевской опере все так же заливались на сцене певцы, ревели горны. Я слышала их через дверь: не пробираться же обратно к негодующей Диане. Отдав билет итальянцу-гардеробщику, я села в вестибюле на бархатный стул и стала смотреть на улицу, где было тесно от поджидавших экипажей, цветочниц и проституток обоего пола.
Наконец послышались крики "браво", сопрано вызывали на бис. Двери распахнулись, в вестибюль хлынула говорливая толпа, появились наконец и Диана с Марией и Дикки, а также собакой и подступились ко мне с зевотой, упреками и вопросами, что случилось. Я сказала, что меня тошнило и я была в мужском туалете. Диана тронула мою щеку.
- Чересчур волнительный был для тебя день, - проговорила она.
Но тон ее был холоден, и долгий путь обратно на Фелисити-Плейс мы проделали в молчании. Когда миссис Хупер нас впустила и заперла за нами парадную дверь, я дошла с Дианой до ее спальни, но не остановилась, а направилась дальше, в свою. Диана взяла меня за руку:
- Ты куда?
Я высвободила руку.
- Диана, я скверно себя чувствую. Оставь меня.
Диана снова завладела моей рукой.
- Ты скверно себя чувствуешь. - В ее голосе слышалась издевка. - Думаешь, меня очень интересует, как ты себя чувствуешь? Входи, сучка, сию же минуту и раздевайся.
Я помедлила.
- Нет, Диана.
Она шагнула ближе.
- Что?
У богачей есть особая манера произносить "Что?"; можно подумать, это слово заточено и снабжено острием; его извлекают, как из ножен кинжал. Именно так произнесла его тогда Диана в темном коридоре. Оно пронзило меня, и подо мной подогнулись колени. Я сглотнула.
- Нет, Диана. - Это был чуть слышный шепот. Но, уловив его, она схватила меня за грудки, так что я едва устояла на ногах. - Отстань, мне больно! Отстань от меня, отстань! Диана, ты порвешь мне рубашку!
- Что, эту рубашку?
Схватив рубашку за край, она рванула, рубашка лопнула, показалась голая грудь. Диана взялась за пиджак и сорвала его тоже; она шумно дышала и жалась ко мне вплотную. Я пошатнулась и приникла к стене - закрыла лицо рукой, ожидая удара. Но, подняв наконец глаза, поняла, что лицо ее бледно не от ярости, а от похоти. Она притянула мои пальцы к вороту своего платья, я сообразила, чего она от меня хочет, и, вопреки всем своим сердечным переживаниям, задышала чаще и ощутила щекотку между ног. Я дернула кружево, швы затрещали - звук подействовал на меня, как хлыст на лошадь. Я содрала с нее черно-бело-серебряный наряд от Уорта, парный к моему костюму, и, когда он упал на ковер и был затоптан, она заставила меня опуститься на колени и трахать ее, пока она не кончила раз, а потом другой.
И только после этого она меня отпустила.
Я лежала в темноте и тряслась, зажимая рот, чтобы не разрыдаться вслух. На шкафчике у кровати поблескивал при свете звезд мой подарок, наручные часы. Я потянулась за ними и ощутила в ладони холод, но, поднеся их к уху, вздрогнула; они твердили и твердили одно только слово: Китти, Китти, Китти.
Я отбросила часы и закрыла уши подушкой, чтобы не слышать. Нет, не стану плакать. Не стану даже думать. Я просто подчинюсь бездушным, не зависящим от времен года порядкам Фелисити-Плейс.
*
Так я думала тогда, но дни, которые мне предстояло провести на Фелисити-Плейс, уже были сочтены, и их неспешно сметали стрелки моих красивых часов.
Глава 14
После моего дня рождения я заспалась допоздна, и когда, по звонку, Блейк принесла кофе, обнаружилось, что Диана ушла, не дожидаясь моего пробуждения.
- Ушла? Куда это? С кем?
Блейк, присев, ответила, что не знает. Я снова откинулась на подушку и взяла чашку кофе.
- Во что она оделась? - спросила я.
- В зеленый костюм, мисс, и взяла сумочку.
- Сумочку? Значит, скорее всего, она в Кэвендишском клубе. Она не говорила, что идет в клуб? А когда вернется, сказала?
- Простите, мисс, она ни о чем ни словом не обмолвилась. Не в ее привычках меня об этом извещать. Может, спросите миссис Хупер…
Я спросила бы миссис Хупер, но мне не нравилась ее манера глазеть на меня, когда я лежала в постели.
- Ладно, не важно.
Блейк нагнулась, чтобы вымести камин и разжечь огонь. Я вздохнула. Я думала о вчерашних Дианиных грубых поцелуях, о том, как они меня и возбуждали, и отталкивали, в то время как мое сердце все еще болело по Китти. Я застонала, Блейк подняла глаза, и я спросила нерешительно:
- Тебе не надоело, Блейк, прислуживать миссис Летаби?
Щеки Блейк вспыхнули. Она повернулась ко мне:
- Какую хозяйку, мисс, ни возьми, мне любая бы надоела.
Я ответила, что понимаю. Потом (мне было в новинку беседовать с Блейк, а еще я скучала и дулась оттого, что Диана ушла, не разбудив меня) добавила:
- Значит, по-твоему, миссис Летаби не очень придирчивая?
Блейк снова покраснела.
- Все они, мисс, придирчивые. Иначе что бы они были за хозяйки?
- Что ж… но тебе здесь нравится? Довольна ты этим местом?
- У меня собственная комната, мало кому из служанок так везет. Кроме того, - Блейк вытерла руки о передник, - миссис Летаби платит приличное жалованье.
Я вспомнила, как Блейк каждое утро приносит кофе и каждый вечер - несколько кувшинов воды для умыванья.
- Не сочти за невежливость, но… на что ты его тратишь?
- Я его откладываю, мисс! Собираюсь эмигрировать. Приятельница говорит, в колониях, имея двадцать фунтов, можно завести меблированные комнаты и собственных служанок.
- Правда? - (Она кивнула.) - А тебе хочется сдавать меблированные комнаты?
- О да! В них всегда будет нужда, потому что в колонии едет народ.
- Да, верно. И сколько ты скопила?
Блейк опять покраснела.
- Семь фунтов, мисс.
Я кивнула. Потом, подумав, спросила:
- Но колонии далеко, Блейк! Как ты перенесешь путешествие? Это ведь корабль - а если шторм налетит?
Блейк подняла ведерко с углем.
- О, это меня не заботит, мисс!
Я засмеялась, она тоже. В первый раз мы вели такую откровенную беседу. Я привыкла звать ее, как Диана, "Блейк", привыкла к ее приседаниям, не стеснялась показываться в таком виде, как сегодня: с распухшим от слез лицом, голая в кровати, с грудью, прикрытой простыней и со следами Дианиных поцелуев на шее. Привыкла не смотреть на Блейк, вообще ее не замечать. Теперь, когда она засмеялась, я поймала себя на том, что наконец всматриваюсь в нее, в ее зардевшиеся щеки, в темные ресницы, и думаю: "О, да она настоящая красавица!"
И как только я об этом подумала, мы, как прежде, застеснялись. Блейк приподняла ведерко с углем, потом подошла ко мне за подносом и спросила:
- Чего-нибудь еще желаете?
Я ответила, пусть приготовит мне ванну, и она присела.
Пока я отмокала в ванной комнате, хлопнула парадная дверь. Это была Диана. Она вошла в ванную.
Объяснила, что заглянула в Кэвендиш - всего только взять письмо, которое другая дама должна была подписать.
- Я не хотела тебя будить. - Диана погрузила пальцы в воду.
Тут я и думать забыла о Блейк с ее красотой.
*
Я не вспоминала о Блейк больше месяца. Диана давала обеды, я позировала, переодевалась; мы бывали в клубе и в Хэмпстеде у Марии. Жизнь шла как обычно. Время от времени я капризничала, но после нашего выхода в оперу Диана научилась обращать мои капризы на пользу своему сластолюбию - под конец я перестала понимать, сержусь я на самом деле или на потребу Диане изображаю злость. Раз или два мне даже хотелось, чтобы она меня разозлила: в яростном совокуплении иной раз виделось больше пикантности, чем в нежном.
Как бы то ни было, мы продолжали в том же духе. Но вот однажды вечером у нас вышел спор из-за костюма. Мы одевались к ужину у Марии, и я не захотела надевать выбранное для меня платье.
- Отлично, - проговорила Диана, - надевай что знаешь!
Она села в экипаж и укатила в Хэмпстед без меня.
Я швырнула чашку в стену, потом позвала Блейк - прибрать. Когда Блейк пришла, мне вспомнилось, как приятно мы в прошлый раз побеседовали, и я велела ей сесть рядом и еще что-нибудь рассказать о своих планах.
С тех пор, когда Дианы не было дома, Блейк стала регулярно являться ко мне, чтобы перекинуться словом-другим; привыкнув, она почувствовала себя свободней. Наконец я сказала:
- Боже мой, Блейк, ты уже больше года выносишь за мной горшки, а я даже не знаю твоего имени!
Она улыбнулась и снова сделалась красавицей.
Звали ее Зена.