- Теперь ты все знаешь, Байрон, - продолжала Майя Михайловна ровным голосом. - За эти дни ты узнал о своей семье больше, чем кто бы то ни было еще. Ты доволен?
- Странный вопрос... Чем же я должен быть доволен? Деда убили, дядя Ваня спивается, ты остаешься на пару с Оливией командовать империей Тавлинских, Диана сматывается... А я собираюсь уезжать, как только позволят обстоятельства, разумеется...
- Диана сматывается, - задумчиво повторила мать. - И это хорошо. Делать ей здесь больше нечего. Дед обеспечил ее всем необходимым на годы вперед, да она из тех, что в любых обстоятельствах не пропадают...
- Ты, видать, ее недолюбливаешь...
- Возможно. Но я и пальцем не шевельну, чтобы помешать ее планам. Просто она - чужая. Невзирая на то что присобачила к своей фамилии нашу. Это ничего не меняет. Она уже тебе, наверное, говорила, что ей незачем возвращаться...
Байрон кивнул.
- Вообще же она девочка забавная, - без оживления сказала мать. Я неправильно выразилась. Она девочка с двойным дном. Мечется, извини меня, как слепая в бане, у которой какие-то дуры украли шайку...
- А ты давно в общественной бане была, ма?
- Ну я же выросла здесь. И до замужества не знала, что такое ванна и душ. Помню, мы с матерью ходили как раз в ту баню, куда по пятницам являлась эта слепая. Кажется, прозвище у нее было - Сиротка. Люба Сиротинина. Хорошо, если с сестрой или с соседкой, хуже - когда одна. Так вот, стырят у Сиротки шайку и хохочут, подначивают... - Она покривила губы. - Шутка такая была. Вот эта бедолага и кричит, мечется, а потом вдруг присядет на корточки и замрет. Ждет, когда кто-нибудь мимо прошлепает, и тут эту бабу за ногу хвать! Повалит на пол и ну мутузить. Ей кричат: да не она виновата! А она в ответ: буду бить, пока шайку не отдадите. Боялась я ее... очень... Я ведь не Нила, которая всех сироток жалеет. Ты никогда не задумывался о том, что, когда эти сиротки вырастают, они мало-помалу мстить начинают - и в первую очередь благодетелям? Я не провожу прямых аналогий, но Диана ведь почти всю жизнь в уродах ходила... Не фырчи! Найди другое слово, если это не нравится. А сейчас она - стройная козочка, врачи чудо с ее ножками сделали. Пора шайку искать... Я не хочу, чтобы в трудной ситуации, в которую мы попали из-за смерти деда, рядом с нами оказалась Диана. - Она вдруг улыбнулась. - А вообще-то жаловаться ей на нас - грех, правда? Ведь мы всю жизнь и были ее настоящими друзьями... ты, я полагаю, окончательно ее в этом убедил...
Байрон понял, что мать знает про него и Диану все. Или почти все. Шатов - тесный город. А уж дом Тавлинских - и подавно. Баня.
Он налил себе коньяку, закурил.
- Она ведь пыталась и с другими людьми сойтись. И знаешь, с кем сошлась? С Федор Колесычем! Налей и мне рюмочку.
Федор Колесыч жил одиноко и замкнуто у реки, а после смерти единственной дочери - северо-западной Ленты - и вовсе засмурел. Он был пугалом для всех городских детей. Раз, а то и два в неделю он выезжал на своей коляске с огромными задними колесами на отлов бездомных собак. Надевал при этом вывернутую наизнанку шкуру какого-то грязно-серого зверя, надвинув на лоб капюшон. Едва завидев его в конце улицы, дети бросались спасать своих псов, запирая их в сараях или дома. Но без добычи Федор Колесыч никогда не возвращался. О нем говорили, что у Колесыча глаз магнитный: если упрется взглядом в какую-нибудь дворнягу, псина замирает неподвижно, пока ловец не набросит на нее свой огромный сачок. Знали в Шатове, что выезжал он на охоту и под утро, когда на пустынных улицах не было даже дворников. Колесыч и собаки. Этих он стрелял из малокалиберной винтовки.
- Незадолго до выпускных экзаменов Диане вдруг вздумалось составить Колесычу компанию. И выезжала-то она тайком, но дед узнал и ругательски ее отругал. А она говорит: какой кайф - псину одним выстрелом завалить. И глаза блестят, словно атропином закапанные.
- А я-то думал, что старик давно помер...
- В июне. - Майя Михайловна отхлебнула из рюмки и закурила сигаретку. Та же Диана поведала нам за столом фантастическую историю о небывалых похоронах, в которых приняли участие тысячи собак - они проводили гроб с телом до кладбища, а когда рабочие закидали яму землей, каждый пес счел своим долгом помочиться на могильный холм...
- Это со временем пройдет.
- Разумеется. Она уже выросла из трусиков с лямками, читает Милтона Фридмана по-английски и критикует экономическую программу правительства.
Они помолчали.
- Я остаюсь одна, - нарушила молчание Майя Михайловна. - Мне даже не бизнеса жаль - черт с ним! Выдам Оливию за Германа Лудинга - и все дела устроятся как нельзя лучше. А жаль... - Она погасила сигарету в недопитом коньяке. - Всего жаль. Я сейчас в таком состоянии, что даже Гришу - твоего отца - готова простить... а, черт!
Байрон забрал у нее рюмку с окурком.
- И дома не жаль?
Она только махнула рукой.
- А мне жаль, что вот я... вот не будет меня, а Домзак так и останется на своем месте. Как язва.
- Байрон, Колыма вон осталась - и что? Яйценоскость кур уменьшилась? Помнить - да, помним. И не приведи Господь, чтобы повторился весь этот кошмар. Но ведь невозможно каждую минуту, даже каждый день об этом вспоминать. Это наш Домзак. Наша Колыма.
- Наша Россия.
- Пока. Выучится Диана и построит на Колыме завод по производству колготок. Или за золотые копи возьмется. А может, с первых денег церковь выстроит?
Байрон ухмыльнулся.
- Может. Она все может. Сейчас в России трудно встретить бандита, который не жертвовал бы на церковь.
- А что ты смеешься? Что у нас осталось? История - испаскужена, и, пока ее в божеский вид приведут, кости наши истлеют. На нашу историю, милый, не обопрешься - опасно. Особенно если сдуру. Там подгнило, здесь искрошилось. Кровь да вера - вот и все, что у нас осталось. Ну и земля, конечно, окруженная мусульманами да китайцами.
- Вот уж не предполагал, что и ты об этом задумываешься.
- И не думай больше. Иди-ка выспись по-человечески, завтра у нас день тяжелый.
Она прикрыла глаза.
- Из Москвы, когда случится... то есть когда почувствуешь - позвони. Спокойной ночи. Оливия - медовая девочка, не обижай ее.
Он обернулся с удивлением, но мать сделала вид, что спит.
Земля была буровато-желтой, чуть всхолмленной, и, куда ни кинь взгляд, всюду торчали безобразные огарки деревьев, иссохшие кусты, чудом не рассыпавшиеся в прах, да изредка полузанесенные песком подобия человеческих жилищ без крыш, с темными провалами вместо окон и дверей. Байрон огляделся. Ни птицы, ни зверя, ни человека. Лишь кое-где в углублениях, оставленных, видимо, давно иссякшими ручьями, громоздились груды серых костей - то ли человеческих, то ли собачьих. "Почему собачьих?" - удивился он. Эти кости могли принадлежать животным, например. Он пнул башмаком одну кучу - она рассыпалась, подняв вялый столб пыли, которая тотчас осела на другие кости.
Он заглянул в некоторые дома без крыш, но не обнаружил там никакой даже ничтожной мелочи, напоминающей о людях.
Солнце стояло в зените, но не пекло, хотя не было и признака ветерка, который смягчал бы жару.
Байрон задумался. Идти ему было все равно куда. И он двинулся вперед, наступая на крошечный островок собственной тени, двигавшейся в такт его шагам. Он видел пересохшие реки, озера и болота, огибал опасно глубокие овраги и трещины, избороздившие твердую землю, лишь прикрытую нетолстым слоем песка и пыли. И, если вдруг встречался валявшийся на земле человеческий череп, Байрон старался как можно скорее миновать это место. Иногда черепа эти были сложены в островерхие кучи. Вскоре, однако, он привык к безлюдному пейзажу, а когда стал разглядывать человеческие черепа, не нашел в них никаких - например, пулевых - отверстий. Возможно, все эти люди и животные умерли медленной смертью, когда закончилась пища и иссякла вода. Не исключено, подумал он, что и ему грозит именно такая смерть. Но не испытал страха. Ему было тепло и - он удивился - хорошо.
С наступлением темноты он забрался в брошенное жилище, проверил на всякий случай, не было ли там скорпионов (в Афганистане, спасаясь от скорпионов, они спали в палатках с поднятыми полами: их предупредили, что эти твари облюбовывают закрытые помещения). Он был голоден, но не измучен. Ему просто хотелось спать. Байрон лег вдоль стены у входа: стреляют обычно в тех, кто на виду. Однако ночь прошла спокойно.
Когда он увидел на горизонте первую невысокую башню, над которой слабо курился дымок, его окликнули. Он бросился ничком на землю, по-пластунски пробрался в ближайшую ложбинку и замер, увидев перед собой старика - с ног до головы в лохмотьях, с седой бородой, с выжженной до кирпичного цвета лысиной.
- Ты кто? - хрипло спросил Байрон. - Как тебя зовут?
- У меня нет имени, - спокойно ответил старик. - И тебе необязательно называть свое... если оно у тебя было...
- Что это за башня там?
- Когда стемнеет, мы двинемся в ту сторону, тогда и узнаешь.
Старик сомкнул веки и заснул.
Байрон лежал неподалеку, стараясь выдерживать дистанцию, и не спускал глаз с незнакомца. И чем внимательнее он вглядывался в его лицо, тем больше оно ему что-то напоминало. Кого-то. Быть может, кого-то из сновидений.
Когда свечерело, старик протер глаза и сел. Перекрестился.
- Пошли, - сказал он. - Хотя, конечно, можешь и остаться.
Байрон медленно двинулся за незнакомцем, стараясь держаться на таком расстоянии, чтобы успеть вовремя отбить нападение. Но старик шел не оборачиваясь, что-то бормоча себе под нос и не обращая внимания на спутника.
Темнело быстро.
Они поднялись на гребень невысокого холма и увидели высоченную черную башню. Поодаль на большом расстоянии одна от другой уходили за горизонт такие же башни.
Какой-то звук внезапно насторожил его, он обернулся и увидел в темноте множество людей. Откуда они вдруг взялись, эти безмолвные люди-тени? Но спрашивать старика он не стал. Все объяснится, когда они приблизятся к башне. От нее веяло теплом и еще чем-то таким, от чего на душе становилось легко и радостно.
- Почуял? - По голосу старика Байрон понял, что тот улыбается.
- Что это?
- Домзак.
- Такой огромный?!
- В том-то и фокус, брат! - Старик наконец изобразил на лице подобие улыбки. - Кажется, ширь неохватная, а на самом деле он меньше острицы...
- Острицы?
- Глист такой махонький.
- Глист? При чем тут...
Но старик лишь молча махнул рукой, призывая поторопиться. Они ускорили шаг, но люди-тени стремительно обгоняли их, не издавая ни звука. Не было слышно даже шарканья их ног. Огромная толпа спускалась в ложбину, вытягиваясь в некое подобие очереди, упиравшейся в подножие башни. И, как ни спешили Байрон со стариком, они оказались в хвосте этой очереди.
- Подождем, - сказал старик.
- Чего? - не понял Байрон, которого тянуло к источавшей тепло башне.
- Чего и остальные ждут, - ответил старик.
Байрон не ощущал течения времени. Он просто следовал за стариком, который время от времени делал шажок-другой вперед. Когда до башни оставалось шагов десять-пятнадцать, старик пропустил Байрона вперед, и Байрон воспринял это как должное и не стал задавать вопросов.
Уже замерев в дверном проеме и не испытывая иного желания, как поскорее оказаться внутри, Байрон вдруг обернулся к старику. Тот молился, сунув нательный крестик в рот.
- Вот оно что, - устало проговорил Байрон. - Значит, я предпоследний. А если ты последний, значит, ты Бог?
- Если вы так считаете, то мне не остается ничего другого, как последовать за тобой.
- За что же я сподобился этого тепла? Этой благодати? Я воевал на двух неправедных войнах, обманывал женщин, убивал людей - неужели это все не в счет?
- В счет, значит, хотя это и не нам решать. Сподобился и сподобился. Но, если хочешь, мы можем поменяться местами. Это ничего не изменит. Ничего, кроме номера.
- Номера? И какой же у меня будет номер?
- Двести девяносто пятый, - твердо проговорил старик. - Лишний ты.
- Как это лишний? - обиделся Байрон. - Мне хорошо тут, хоть я и не знаю, чем заслужил...
- Еще заслужишь. - Оливия, пахнущая парным после душа телом, склонилась над ним со шприцем. - Вставай, милый. Пора. Сними-ка трусы... так, это не больно...
- Что ты колешь? - встрепенулся Байрон.
- От этого не умирают даже лошади.
Спускаясь в душевую, он вполуха прислушивался к перебранке Майи Михайловны с Нилой ("Но ведь ты же не сделаешь отбивные под грибным соусом!" "Котлетками обошлись бы, Господи, все ж обходятся!" "И ведром винегрета!"), пытаясь угадать, что же ему ввела Оливия. Только бы не морфин.
Он с удовольствием принял ванну, побрился и надел причитающиеся случаю черные брюки и темную рубашку. Бросив через руку дюжину галстуков, подошел к окну. Во дворе Александр Зиновьевич, присев на корточки, прилаживал к радиатору лимузина траурный венок. Рубашка его потемнела от пота. Байрон глянул на термометр, пристроенный в тени оконной рамы, и решил, что к такому случаю лучше всего подойдет галстук-бабочка. Черное к черному.
Торопливо постучав, вошла мать.
- Сейчас прибудут помощники. Столы расставить, стулья, зеркала завесить каким-нибудь тряпьем и тэ пэ. Автобус придет в полдень. В двенадцать ровно, - уточнила она. - Перчатки не шокируют?
На ней были черные перчатки по локоть, шляпа с широкими краями и вуалью. И, конечно же, туфли на высоких тонких каблуках.
- Отлично, - одобрил Байрон ее наряд. - Я тут собрался заняться чистописанием... Ну, хочу на всякий про всякий завещание написать.
- Байрон! - Она растерялась. - Ты это серьезно?
- Разумеется. И потом, у меня какие-то дурные предчувствия... Извини, зря я тебе про предчувствия...
- В такой день у всех дурные предчувствия. Но завещание... Байрон!
- Ма, не трать время! - Он с улыбкой поцеловал ей руку. - У вас же с Оливией куча дел. А тут какая-то бумажка... Ну! Чтобы тебя успокоить, обещаю сочинить завещание в стихах. Тебе что больше по нраву? Онегинская строфа или Дантевы терцины?
- Ты какой-то возбужденный, Байрон... Ну ладно, делай что хочешь. Да не забудь позавтракать поплотнее!
Дверь за нею захлопнулась.
Байрон поискал в комоде, в ящиках маленького письменного стола, но ни бумаги, ни даже карандаша не обнаружил. И потом, кто же это завещание карандашом пишет!
После завтрака - Нила угощала тайком нажаренными котлетами - и солидной рюмки домашней душистой он со стаканом мятного чая поднялся к Диане.
Она встретила его в ночной сорочке до пят и черной шляпке с узкими полями.
- Если я в таком виде явлюсь на кладбище, его полезная площадь увеличится, как ты думаешь? Ты мне чай принес! Ах ты мой лапочка!
Но что-то в ее тоне насторожило Байрона. Поставив чашку на компьютерный столик, он внимательно посмотрел на Диану.
- Матушка с тобой поговорила?
- Поговорила. - Поддернув сорочку, она отшвырнула домашние туфли подальше. - Сказала, что если я еще хоть раз залезу в твою постель, она собственными руками...
- В черных перчатках по локти! - Байрон послал ей воздушный поцелуй. У тебя, кстати, есть черные перчатки?
- Есть. - Она села на табурет, выставив голые колени. - Ты потрахаться или по делу? У меня, к твоему сведению, сегодня менструация. Ниагара!
- Никак не могу найти ни бумаги, ни ручки. Документ нужно составить.
- Потрогай мой нос! Да у тебя руки дрожат! - Она вскочила. - Звучит, может, глупее глупого, но я вовсе не желаю ссориться ни с Майей Михайловной, ни с кем бы то ни было еще из семейства Тавлинских!
Байрон подхватил ее на руки, шагнул за перегородку и швырнул девушку на неубранную постель. Сорочка задралась, обнажив красные кружевные трусики. "Как у шлюхи", - с веселой злостью подумал он.
Оставив ее всю в слезах на постели, он сам нашел бумагу и ручку и чуть ли не бегом вернулся в свою комнату.
Дрожащими руками налил полный стакан виски, выпил и, решительно придвинув стул к детскому столику, вывел на чистом листе "Завещание".
Внизу Нила лениво переругивалась с помощниками, которые по субботам занимались уборкой дома. Их голоса мешали ему. Впору было заткнуть уши ватой, как покойному деду заткнули нос.
"Я, Тавлинский Байрон Григорьевич, находясь в здравом уме и ясной памяти, завещаю все свое движимое и недвижимое имущество, активы в зарегистрированных на мое имя акциях, а также распоряжение моими банковскими счетами и депозитами..."
Он вдруг замер при мысли о том, что ни на йоту не солгал матери: его и впрямь мучили дурные предчувствия.
Александру Зиновьевичу на лимузине пришлось выехать со двора, чтобы дать дорогу автобусу, выкрашенному темно-синей краской с красной полосой по борту.
Все собрались в нижнем зале.
Нила плакала навзрыд в углу на стуле.
Четверо мужчин в одинаковых черных костюмах с натугой подняли гроб с телом деда, в руках которого поблескивала иконка - та самая, на которой мальчик с кривыми пальчиками, и втолкнули его в заднюю дверь автобуса.
- Крышку не забудьте! - сухо приказала Майя Михайловна. - Не бойся, Нила, тебя отвезут. А вы тут останетесь за хозяев. - Она о чем-то перешепнулась с "субботними" (как их называли в доме) и сказала Байрону: - Я не жду, что ты приедешь в церковь, но на кладбище... Где наша нимфетка? Возьмешь ее с собой. И чтоб была одета, как я велела. Ты галстук выбрал? Кажется, там были черные... или темно-синие...
Байрон проводил мать и Оливию до машины.
Первым тронулся лимузин с венком на радиаторе, за ним - автобус с гробом и BMW.
Вернувшись в зал, Байрон увидел на верхней лестничной площадке "нимфетку": на ней была шляпка с вуалеткой, черное платье до каблуков и короткие черные перчатки.
- Отдохни, - сказал он. - У нас в запасе еще часа полтора.
- Ну и сука же ты, Байрон Тавлинский! - ледяным голосом ответствовала "нимфетка", глядя на него сверху.
Байрон не решился подняться по лестнице. "Посижу-ка я лучше в кухне, решил он. - Понюним с Нилой на пару, по рюмашке махнем. - А какой-то развеселый бес шепнул ему на ушко: - А зря ты ее не того-с! Она же сама хотела. Сплоховал, солдатик! А таких промашек юницы не прощают".
Они подъехали к окруженной пыльными липами старой церкви в самый раз. Из ворот выносили гроб, священник, мерно размахивая кадилом, что-то говорил напевным голосом толпе прихожан, за ним, тесно прижавшись друг к дружке, вышли Майя Михайловна с Оливией. Байрон поискал глазами дядю Ваню, но не нашел.
- Байрон! - Его поманил пальцем Кирцер, одетый по такому случаю в парадный мундир, рукав которого был украшен черной лентой. - Обезьяна нашли. В лесу за ликеро-водочным. Одним выстрелом в висок. Ты только пока никому, мы даже родителям не говорили... Сейчас пытаемся автокраном вытащить его джип из ямины.
- Никаких следов?
- Мы ж не ищейки. - Кирцер снял фуражку, промокнул платком лоб. - Таты узнают - озвереют.
- А если уже знают?
- Нет. В церкви вели себя как люди, крестились. Сейчас на кладбище поедут.
- А если на кладбище что-нибудь случится?
Кирцер рассердился.