Ночь над Карфагеном стояла облачная, без единой звездочки, казалось, само небо отвернулось от побежденных. Город оцепенел в ожидании своей участи. В день перед этой последней ночью карфагеняне свезли на пристань все свои сокровища, там их погрузили на римские корабли. А потом, по приказу римлян, знатные карфагеняне свели на пристань своих юных сыновей и дочерей, сдали их в заложники в знак полной покорности горожан. Римляне спустили заложников в трюмы к золоту и бриллиантам, серебру и сапфирам, яхонтам и изумрудам. Карфагеняне отдали все и рассчитывали на милость победителей.
Как только легла ночь, груженные драгоценностями и заложниками корабли взяли курс в открытое море. Когда отплыли километров на пять от берега, стали выводить из трюмов юных заложников, крепко связывать их между собой – нога к ноге, рука к руке – в единые цепочки, человек по пятнадцать, и так, живыми гирляндами, сталкивать за борт. Столкнули всех, и корабли пошли налегке к Остии – морским воротам Рима. А в глухой черноте над морем еще долго слышались крики обреченных. Местные рыбаки говорят, что до сих пор в этих местах вскипает цепочками море и раздаются душераздирающие вопли тех самых юношей и девушек, которых столкнули за борт римские легионеры.
– Да, я знаю это место, – прервала мсье Пиккара Николь, – там рифы, и во время прилива шумят пенные буруны и громко кричат чайки, выхватывая друг у друга рыбешку.
– Может быть, – без удовольствия согласился мсье Пиккар, – но я говорю о последнем дне Карфагена, а не о море вблизи обреченного города.
Наступила неловкая пауза.
– Ну, простите меня, мсье Пиккар! Черт за язык дернул! – раскаянно сказала Николь. – Пожалуйста, продолжайте!
– Да, рассказывайте, – поддержала ее Мария, – я вся – внимание!
– И я, – поддакнула Николь.
Мсье Пиккар справился с раздражением, послал мальчиков Али и Махмуда принести ему фляжку с водой, в которой на самом деле была вовсе не вода, а коньяк, промочил горло и продолжил свой рассказ с новой энергией.
– Когорты римских легионеров обложили город, жгли костры, лихорадочно веселились в предвкушении кровавого пиршества. Между кострами чернели в ночи огромные пороки – стенобитные орудия, предназначенные для разрушения Карфагена. Как только стало сереть над морем, Сципион дал знак строиться в колонны и втягиваться в город через все ворота, к тому времени уже или проломленные пороками, или сожженные лазутчиками, или покорно раскрытые настежь самими карфагенянами. С первыми лучами солнца началось исполнение плана, давно одобренного Римским Сенатом: сначала уничтожаются люди, независимо от их пола, возраста, сословной принадлежности – и рабы, и господа, и взрослые, и дети, и младенцы – всё едино, потом разрушаются их жилища, дворцы, храмы, и наконец, сметается с лица земли весь город, со всеми его крепостными стенами, башнями и прочая.
Ближе к полудню, когда основная резня закончилась и приторно пахнущая, стынущая сгустками кровь сочилась по узким покатым улочкам, Сципион пригласил Полибия подъехать к центральным воротам, ибо ему доложили, что сейчас оттуда выведут отцов города. Стратегу и историку подвели коней, подали каждому стремя, и они двинулись с холма, на котором мы сейчас стоим, вон туда, вниз. В знак высшего уважения Сципиона к Полибию им были даны кони одной масти, светло-серые, в яблоках, похожие друг на друга, как близнецы-братья, возможно, так оно и было. Когда Сципион и Полибий спустились к центральным воротам Карфагена, навстречу им вывели связанных одной веревкой отцов города, облаченных в черные одеяния. Да, я забыл заметить, что Сципион и Полибий были в одинаковых белых тогах, символизирующих, что дело их правое. В последней надежде рухнули на колени отцы некогда великого Карфагена и преклонили головы. Полибий был уверен, что Сципион дарует им жизнь, но тот повел бровью, и несчастных тотчас поволокли к ближайшему рву, столкнули в него, и сотни легионеров быстро засыпали их землей, похоронили заживо, да еще сверху пустили пару боевых колесниц с торчащими из колес обоюдоострыми мечами, ослепительно сверкающими на солнце. Полибий нашел в себе мужество отвернуться, а Сципион смотрел на месиво из земли и крови, слушал последние крики поверженных, и ни один мускул не дрогнул на его суровом и простодушном лице исполнителя.
Тех карфагенян, что прорвались за городские стены, поджидали на ровном пространстве специально отряженные для этого страшные римские колесницы с обоюдоострыми мечами, охота на людей продолжалась до полной темноты. Еще три дня и три ночи пороки сносили дома и храмы, стены и башни – пыль и удушающе сладкий смрад стояли такие, что Сципион вынужден был разбить свой лагерь за километр от Карфагена. Надвигалась жара, и еще через сутки стратег и его войско практически бежали из мертвого города. Чтобы не заразиться от многих тысяч разлагающихся трупов, римляне решили покинуть местность до следующей весны. А потом они послали туда рабов, чтобы те довершили дело, – сровняли Карфаген с землей. Но рабы на то и рабы, чтобы не слишком усердствовать. Благодаря их нерадению, вы, дорогие дамы, и можете сейчас писать развалины Карфагена.
– Какая интересная наука – история! – воскликнула Николь.
– История – это не наука, – жестко сказала Мария. – История – это мнение победителей. Так говорила моя мама.
– Пожалуй, именно так – мнение победителей, – подтвердил мсье Пиккар. – Какая умница была у вас мама!
– Почему была? Она и сейчас есть, только далеко. В России.
– А не покататься ли нам сегодня на лошадках? – предложила Николь. – Мне что-то ужасно захотелось. Помнишь, Мари, у меня был конь Сципион?
– Еще бы не помнить. Такой славный. А у меня был Фридрих. Где они?
– Где-где. Лошади долго не живут. Но и новый жеребец у меня тоже Сципион, а для тебя у меня припасен новый Фридрих!
– Не может быть?!
– Клянусь! А вы составите нам компанию, мсье Пиккар? – И Николь взглянула при этом не на археолога, а на Марию.
– Да, мсье Пиккар, я бы тоже просила вас присоединиться, – сказала Мария чуть-чуть игриво, как бы намекая на свое новое отношение к неудачливому ухажеру.
– Польщен. Очень польщен, но сегодня у меня другие планы, – нашел в себе силы отказаться мсье Пиккар, чем сразу вырос и в глазах Николь, и в глазах Марии – она вдруг почувствовала, что больше не управляет мсье Пиккаром, и это приятно удивило ее. Удивило и раззадорило.
– Но, мсье Пиккар, вас просят женщины. Это бессердечно! – продолжала настаивать Николь.
А Мария молчала и быстро набрасывала придуманную ею в эту минуту картину "Весна в Карфагене" – ее озарило, и она была счастлива.
– Но, мсье Пиккар! – капризно канючила Николь.
– Нет, нет. Сегодня исключено. Давайте завтра.
– Ура! – захлопала в ладоши Николь. – А ты, Мари, ты согласна завтра?
– Кто же откажется от такой приятной компании – завтра так завтра! – глядя в лицо мсье Пиккару с открытой приязнью и думая о своем наброске к картине, дружелюбно и весело отвечала Мария. – Конечно, поеду, но пусть мсье Пиккар расскажет нам что-нибудь еще, например, из жизни того же Сципиона, а то у меня нет чувства точки, или я не права? – И тут она посмотрела прямо в глаза мсье Пиккару своими чуть раскосыми дымчатыми глазами, посмотрела так, что у мсье перехватило дыхание.
– Да, мадемуазель Мари, – хрипловато сказал он после паузы. – У вас поразительная интуиция, до точки в моей истории я действительно не дошел, а точка была и еще какая… – мсье Пиккар отвинтил крышечку серебряной фляжки, сделал глоток, передал фляжку и крышечку мальчику Али и продолжил свой рассказ.
– Сципион Младший умер в своей постели на пятьдесят шестом году жизни. Он дважды избирался консулом Римской Империи; в боях, речах и интригах истратился телом и духом; считал, что жизнь его удалась, и был уверен, что никто не удивит его в этом мире и не откроет ему ничего нового. У Сципиона был раб, старше его самого лет на семь, раб, пробовавший всякое питье и всякую пищу перед тем, как передать ее из своих рук хозяину. Раб справлялся со своими обязанностями так успешно, у него было такое сверхтонкое обоняние и такое изощренное чутье на всякий подвох, что его подопечный не только ни разу не отравился за всю жизнь, но даже и не страдал желудком. Когда Сципион Младший лежал на смертном одре, он попросил воды. В стеклянных часах его спальни золотой песок неумолимо сыпался из верхней полусферы в нижнюю, песчинка за песчинкой отсчитывая последние мгновения его, Сципионова, бытия. Старый раб пригубил воду из чаши и, найдя ее чистой, подал хозяину, а другою рукой придержал его за затылок, тонко пахнущий куриным пером от подушки. Сципион жадно отпил несколько глотков, и холодная липкая испарина выступила у него на лбу и на шее – даже эти несколько глотков утомили его до изнеможения. Он откинулся навзничь.
– Сципион, а ты помнишь, что Сципион Африканский Старший усыновил тебя? – вдруг спросил раб.
– Помнить не помню, но знать знаю, – едва разлепляя бескровные губы, отвечал Сципион Африканский Младший. – Почему ты заговорил об этом?
– Потому, что по обычаю я умру вместе с тобой. Совсем скоро, может быть, через час, или того меньше, мы оба умрем. Я служил тебе верой и правдой всю твою и всю мою жизнь, едва тебя отобрали от кормилицы и допустили к общей пище. Я на семь лет старше тебя и помню все.
И я хочу, чтобы ты знал то, что знаю я, ведь у нас была почти одна жизнь и будет почти одна смерть.
– Не томи, у меня мало сил, – Сципион Младший открыл глаза, ясные, еще не замутненные ускользающим рассудком. – Говори, брат мой по жизни и смерти…
– И по рождению, – добавил раб, – я твой единоутробный брат. Это такая же правда, как и то, что солнце восходит на востоке и садится на западе. Когда нашу маму заколол копьем римский легионер, я схватил тебя новорожденного, еще мокрого, перегрыз пуповину и бросился бежать. Меня поймали и хотели убить нас обоих, но волею судьбы Сципион Старший оказался рядом, и на руках с тобой я вошел в его палатку. И с той минуты у тебя началась другая жизнь, а заодно и у меня… Это случилось за стенами устоявшего в тот год Карфагена.
Ужас прозрения, словно всполох дальнего пламени, промелькнул в широко раскрывшихся светлых глазах Сципиона Младшего. А золотой песок все сыпался из верхней полусферы в нижнюю.
– Говори… – и неверными движениями пальцев он стал обирать себя, словно снимая невидимую паутину.
– Да, ты все правильно понял – я твой раб, я твой брат, и оба мы по рождению карфагеняне.
– Брат мой, закрой мне веки, меня слепит… – едва слышно попросил умирающий.
При этих словах вместе с ослепительно сверкающей в солнечном луче, чуть красноватой змейкой золотого песка, перетекшей из верхней полусферы стеклянных часов в нижнюю, и отошел в мир иной Публий Корнелий Сципион Африканский Младший, а стоило бы сказать короче – Сципион Карфагенянин.
XXII
Как и договаривались, на следующий день Николь, Мария и Пиккар выехали на конную прогулку.
Погода стояла ясная, но дул пронзительный ветер с моря. Поздняя осень давала себя знать и в Африке. Раскинувшаяся длинной полосой между морем и горами Берегового Атласа долина обесцветилась и как бы сжалась и стала меньше в ожидании зимних холодов и песчаных бурь. На фоне серых скал и бурых осыпей угрюмо чернели низкорослые оливковые рощи с их уродливо скрюченными, узловатыми ветвями; лоза на виноградниках была заботливо прикопана; все кустарники, кроме вечнозеленых, давно облетели и как бы прильнули к земле; только одинокие сосны над оврагами уверенно и равнодушно поскрипывали на ветру, крепко вцепившись в расселины каменистой почвы блестящими на поверхности, словно костяными, могучими корнями, возле которых, будто рассыпанные из лукошка, теснились крохотные маслята, такие же аппетитные, как под Тамбовом, Брянском или Ельцом. Но здесь, в Тунизии, как и во всем арабском мире, люди не употребляли грибов в пищу, и поэтому, с нашей русской точки зрения, маслята плодились вроде бы зря. Как скажет в XXI веке замечательный русский поэт: "Долго тянется день в этой жизни мгновенной", – и еще он же скажет: "Бывает так, что запах скошенного клевера дороже сена". Марии последнее было понятно с детства, и то, что сейчас от африканских оврагов по-бунински тянуло "свежестью грибной", томило и радовало ее душу неизреченной тоской по Родине, по маме, по папа́, по сестре Сашеньке, которую она запомнила в белой пелеринке, по жизни, которая могла быть иной не только для нее, но и для миллионов людей в России…
"Снега сошли, но крепко пахнет
В оврагах свежестью грибной", -
вспомнила Мария. Там, в России, пахнет, когда снега сошли, а здесь, в Африке, когда еще не выпадали, – чудны дела твои, Господи!
От берега и до самого горизонта по морю ходили неисчислимые стада белых овечек, а настоящие стояли уже в кошарах, коротали тяжкое время бескормицы. Яркое красноватое солнце светило как-то отчужденно, как-то формально, и от его острых, длинных лучей становилось муторно на душе, тоскливо, если не сказать печально. Как-то само собой приходило на ум, что уже сонмы людей и зверей, букашек и таракашек видели все это и отошли в мир иной, лишь увеличив верхний слой земли на крохотную частичку своих истлевших тел, а в общей сложности получилось на многие миллионы тонн. Так что работы с окаменелым прахом хватит не только одному археологу мсье Пиккару…
Под седлом мсье Пиккара была молоденькая рыженькая кобылка Лили, при виде которой новый Сципион и новый Фридрих так сильно воспламенились, отчего Лили так игриво пятилась задом и шла боком, что сразу ударило конским потом и стало понятно: седокам далеко не уехать. И тогда молоденькую Лили поменяли на старого Менелая из конюшни Николь. Этот эпизод всех рассмешил, а Марию к тому же еще и вернул от философствования о бренности бытия к живой обыденности. Например, оказалось, что мсье Пиккар отлично держится в седле, и это еще прибавило ему авторитета в глазах Марии.
Прогулка получилась короткая, но очень веселая и как бы стерла налет предвзятости в отношении Марии к Пиккару. "А он довольно славный, – думала Мари, глядя со стороны на своего поклонника, – острит уместно и, главное, простой, без ужимок, я его сильно недооценивала. А какой быстрый ум! А как много знает и тонко чувствует! А то, что уши шелушатся, не беда, можно и отряхнуть. Как говорят у нас в России, "стряхнуть пыль с ушей"". Встреча с сыном инженера-механика Михаилом как бы выбила ее из той полуспячки, в которой пребывала она все свои тунизийские месяцы. Никто бы ей не поверил, а ведь все это долгое время у нее действительно никого не было, и обычные в ее возрасте мирские соблазны и страсти как бы пригасли сами собой и почти не беспокоили ее. Да, Михаил пробудил в ней интерес к мужчинам, хотя сам он был ей явно не пара, во всяком случае пока она не принимала его всерьез, не хотела принимать, ей казалось диким… одиннадцать лет разницы! А мсье Пиккар… а мсье Пиккар вел себя безупречно, мсье понял, что в их отношениях с Марией подул теплый ветер, и не торопился подставлять под него свои паруса, теперь он чувствовал ситуацию и начинал вести ее сам – эта игра была знакома ему в тонкостях, и он боялся спугнуть свою удачу. Мсье Пиккар приручал Марию очень неспешно и как бы между прочим, хотя для Марии все эти его заходы были шиты белыми нитками. Прогулки втроем следовали одна за другой. А потом Николь простудилась и слегла на целый месяц, дело едва не дошло до воспаления легких, но, слава богу, начеку оказался доктор Франсуа. Поездка Марии и Николь на яхте в Марсель откладывалась на неопределенное время. О Михаиле Мария почти не вспоминала и все охотнее проводила время с мсье Пиккаром, оказавшимся и веселым, и умным, и легким в общении человеком. Мария и Пиккар с каждым днем относились друг к другу все теплее. А когда наконец между ними случилось то, к чему они оба были уже готовы, мсье Пиккар предложил ей руку и сердце. Как и многие мужчины, он высоко ценил свою свободу от семейных уз, считал себя подарком, а свое предложение расценивал как самоотверженный подвиг.
– Спасибо, – запахиваясь в простыню, сказала Мария, – я очень тронута. Я подумаю.
– Чего тут думать! – вскакивая с огромной турецкой тахты, вспылил мсье Пиккар. – Может быть, мы рождены друг для друга!
– Может быть. Я подумаю.
С мощным волосатым торсом, с длинными, как корневища, руками, привыкшими ворочать камни, с мускулистыми ногами, оканчивающимися удивительно маленькими ступнями, настолько непропорциональными по отношению ко всему телу, что это бросалось в глаза и почему-то рассмешило Марию, мсье Пиккар метался по комнате с выражением такого уязвленного самолюбия в серых, пылающих гневом глазах, что Мария не удержалась и прыснула в кулачок.
– Чем тебе я не хорош?
– Я подумаю, – открыто засмеялась Мария, – не торгуйся, тем более в таком виде, – и она расхохоталась так сладко, так от души, что никак не могла остановиться.
А мсье Пиккар, не попадая в рукава халата, все-таки справился кое-как со своей одеждой и вышел из своего дома. Точнее сказать, не вышел, а выскочил, притом так хлопнув дверью, что с полки у дверного косяка упала керамическая ваза в виде танцовщицы и разлетелась вдребезги. Ваза была древняя. Приходя в гости к Пиккару, Мария не раз разглядывала ее чудесные формы и думала о том гончаре, что изваял ее из куска бесформенной глины, давным-давно… давным-давно…
Мария долго лазала по полу, подбирая осколки драгоценной вазы, а потом уложила их на столе, аккуратно, черепок к черепку. Пока складывала черепки, ей стало окончательно ясно, что мсье Пиккар в качестве грозного мужа-повелителя ей не нужен, а делать из него тягловую лошадку тоже жалко, человек в общем-то редкий – так что, нашла коса на камень.
Сложив осколки керамической танцовщицы, изваянной, возможно, еще до падения Карфагена, Мария нежно провела над ними рукой и сказала, как живому человеку:
– Прости, миленькая! Ты же знаешь, они такие нервные! Я велю тебя склеить, а для прочности еще и одеть в серебряную сеточку – так что ты еще постоишь, еще побудешь снова в своих формах!
После этого случая Мария продолжала дружить с мсье Пиккаром и даже бывала с ним близка. Но с ее, Марииной, стороны все точки над i оказались расставлены, а затаивший обиду мсье Пиккар, видимо, еще рассчитывал взять ее измором. Склеенная по кусочкам ваза стояла как ни в чем не бывало на прежнем месте, да еще в серебряной сеточке, которая ничуть не портила ее форм.
Наконец Николь выздоровела, и они собрались было в Марсель, да тут подоспел суд над туарегами, и поездку пришлось отложить еще на неделю.