XXIII
Мглистым дождливым вечером накануне суда над туарегами доктор Франсуа приехал за рулем военного полугрузовичка защитного цвета на виллу господина Хаджибека, чтобы подробнейшим образом проконсультировать Марию о том, как ей вести себя на предстоящем процессе. Тонкий знаток местных обычаев, нравов и всякого рода условностей, доктор Франсуа пояснял Марие, как правильно войти ей в помещение суда (вход в сам зал заседаний был запрещен женщинам), как стоять, как наклонять голову, что говорить и каким тоном и чего не говорить ни в коем случае… Доктор рассказывал, Хадижа показывала все это на себе, а Мария повторяла вслед за ней с прилежностью опытной актрисы.
– Хотя, – заключил доктор Франсуа, – вполне возможно, что многое из того, о чем мы сейчас говорим, вам вовсе не понадобится. Посмотрим – как карта ляжет.
Мария засмеялась.
– А что тут смешного? – удивился доктор Франсуа.
– Ничего, – отвечала Мария, – просто это слова моей мамы, любимая ее присказка: "Посмотрим – как карта ляжет!"
– Я польщен, – широко улыбнулся доктор Франсуа, – то, что говорят наши мамы, запоминается надолго. Моя мамочка говорила эти же самые слова, она обожала раскладывать пасьянсы. – И доктор расплылся в такой простодушной улыбке, что даже приоткрыл рот и стал неуловимо похож на маленького мальчика.
– Мода на пасьянсы до сих пор не прошла, – сказала Хадижа, – я мечтаю научиться раскладывать пасьянсы. А ты, Мари, наверное, знаешь их десятки? Научишь нас с Фатимой?
– Научу, – Мария сделала паузу и закончила как-то очень странно: – Если вернемся из суда…
– А чего бы это нам не вернуться? – удивилась Хадижа. – Не тебя ведь судят, а разбойников? Куда мы денемся?
– Это я так. Конечно, глупость сказала, – смутилась Мария, но по побледневшему ее лицу было заметно, что за случайно сорвавшимися с ее уст словами есть какая-то странная опаска…
Доктор Франсуа тем временем продолжил свой инструктаж. Он сказал, что Мария ни в коем случае не должна приезжать в суд ни с губернатором, ни с его женой Николь, ни одна за рулем автомобиля. Лучше всего, если Мария подъедет к толпе, например, с Хадижой и не на авто, а на фаэтоне, запряженном парой белых лошадей. Последнюю часть пути до входа во двор мечети, рядом с которой располагалось и помещение суда, наверняка придется идти сквозь толпу – интерес к процессу огромный. И Мария и Хадижа должны быть в белых одеждах. Лицо Хадижи может быть открыто, а лицо Марии обязательно скрыто за густой белой вуалью. На обеих должны быть белые перчатки. Перчатку с левой руки, что ближе к сердцу, Мария может снять только в суде, когда ее водворят на специальное место у узкого окошка, забранного железной решеткой, не в зале суда, а за его стеной, в общем помещении для гостей, для приглашенных по особым пропускам, заверенным в губернаторской канцелярии. Как лицо пострадавшее, Мария получит право высказаться, но только в том случае, если судья прямо попросит ее об этом. А если Марие, например, что-то не понравится по ходу ведения дела, то она имеет право просунуть свободную от перчатки кисть руки между прутьями решетки и знаками показать свое несогласие – только знаками.
Фатима сказала, что она тоже хочет сопровождать Марию.
– Не только берберы должны видеть, что Хадижа с тобой как сестра, но и бедуины должны видеть, что Фатима с тобой как сестра!
Господин Хаджибек вяло возразил своей младшей жене: дескать, нечего ввязываться ей в это дело, лучше бы посидеть с малышами.
Но тут доктор Франсуа неожиданно горячо поддержал Фатиму.
– Замечательная идея! Берберы и бедуины вместе – это очень серьезно! Это уже само по себе защита от возможных недоразумений. Нет-нет, дорогой Хаджибек, вы должны отпустить с Марией и Хадижу, и Фатиму! Замечательная идея!
Господин Хаджибек поднял вверх свои коротенькие руки, увы, уже заграбаставшие едва ли не третью часть Тунизии.
– Сдаюсь, господин полковник! Как скажете, так и будет!
Когда холодным солнечным утром следующего дня Мария, Хадижа и Фатима подъехали на наемном белом фаэтоне, запряженном парой белых кобылиц, к месту предстоящих событий, то увидели на склоне горы перед собой такую многотысячную толпу, что всем им стало не по себе. Гора, на вершине которой находилась мечеть, была невысокая, но с длинным пологим склоном, в котором были вырублены ступени довольно узкой, но очень длинной лестницы, ведущей непосредственно к порогу мечети, господствовавшей над городом, построенным, как и было установлено некогда Римским сенатом, за десять тысяч шагов от моря за руинами древнего Карфагена. От подножья горы были хорошо видны белый город Тунис и синее море с несколькими рыбацкими фелюгами под черными парусами. При виде гудящей, колышущейся толпы, облепившей склон, Мария сразу вспомнила пристань в Севастополе, давку, которая разлучила ее с мамой и Сашенькой, конвульсии гигантской массы людей, колеблемых миллионами мелких разрозненных усилий, и жалкую свою беспомощность перед этой стихией, такой же страшной, как огонь и вода. И в ту же секунду уже изведанный однажды животный страх вступил в ее тело – в кончики пальцев, по которым закололи иголочки, в спину, которая вдруг заледенела, в деревенеющие скулы! Из последних сил, преодолевая спазм в горле, Мария прохрипела свистящим, громким шепотом по-арабски:
– Сестрички! Держите меня! Сестрички, тащите меня! Я боюсь! Я бою…
Фатима и Хадижа мгновенно сообразили, в чем дело, и так крепко подхватили Марию под руки, так плотно сжали между собой, что не повели, а фактически понесли ее тело, зажав между своими телами.
К месту суда, который был назначен в здании, соседствующем бок о бок с одной из окраинных мечетей тунизийской столицы, были стянуты два батальона зуавов в полной боевой экипировке. А все прилегающие окрестности оцеплены таким плотным кольцом солдат из других подразделений, что сразу становилась понятна не только серьезность, но и опасность будущего мероприятия.
Толпа узнала Марию, и, когда Хадижа и Фатима практически несли ее вверх по лестнице, по обеим сторонам которой были протянуты корабельные канаты и чуть ли не плечом к плечу стояли высокорослые зуавы, вслед им слышался леденящий кровь шепот: "Это она!", "Русская!", "Она!" Интонации говорили так много, что не нужно было добавлять проклятий – и так все было понятно… Возгласы из толпы, словно камни, летели в спину Марии, и она уже была на грани сознания, когда Хадижа и Фатима втолкнули ее наконец во дворик мечети. Ловкая и сообразительная Хадижа мигом нашла каменные приступки, чуть в стороне от входа в помещение суда – здесь они и усадили Марию, и привели в чувство, скрывая ее от любопытных глаз раскрытыми полами своих широких и длинных белых платьев.
Хадиже даже пришлось похлопать Марию по щекам:
– Ты что! Очнись! Не закатывай глаза! Ты что! Все в порядке! Мы в безопасности! Мари!
– Да, да, спасибо, девочки, – наконец ответила Мария слабым голосом, – спасибо, милые! Я в порядке!
Тот, кто побывал однажды во чреве многотысячной толпы, тот никогда ее не забудет, и страх перед толпой останется в нем на всю жизнь. Он как бы впрессуется в позвоночник, войдет в каждую косточку, каждую жилку.
Хадижа разыскала у себя в белой сумочке флакончик с нюхательной солью, сунула его под нос Марии. С перепугу – с закрытой пробкой. Все трое рассмеялись. Хадижа открыла притертую пробку. Мария понюхала раз, другой, третий, чихнула, и все вроде встало на свое место – мир окончательно обрел реальные очертания.
Скоро во двор мечети потянулись по длинной лестнице сквозь неугомонно колышащуюся толпу местные царьки и другая тунизииская знать первой руки. Многие из них церемонно раскланивались с Хадижой и Фатимой, а значит, и с Марией, но если первые две отвечали на их знаки внимания, то Мария, как и учил ее доктор Франсуа, делала вид, что ничего не видит и не слышит.
Хадижа договорилась с распорядителем процесса о том, чтобы в связи с болезнью потерпевшей им разрешили присутствовать рядом с Марией, опекать ее. Они провели Марию на скамейку у зарешеченного окошка без стекол, через которое прекрасно просматривался весь зал заседаний. Скамейка, на которой усадили Марию, была достаточно длинной, что позволило Хадиже и Фатиме устроиться по бокам от своей подопечной и согревать ее мелко-мелко вздрагивающее тело своими телами. Хадижа еще раз дала Марие понюхать соли из флакончика, кажется, это помогло – Мария чихнула три раза подряд, и туман в ее голове как бы рассеялся, и дрожь стала униматься потихоньку – Фатима и Хадижа стиснули ее так плотно и были такие горячие, что и она стала отогреваться волей-неволей.
Прибыл сам генерал-губернатор.
Прибыл муфтий.
Прибыл кади.
В зале заседаний уже хозяйничали пятеро адилей с такими важными физиономиями, что сразу было понятно – и губернатор, и муфтий, и кади, и собравшиеся на галереях в соседнем зале царьки племен – все ничто, главное – они, адили – писари: как запишут, так и будет. Они ведут протокол допроса и со слов кади составляют обвинительный акт, так что с ними действительно шутки плохи.
Генерал-губернатора усадили в не предусмотренном церемонией кресле, очень похожем на трон, – старались… Посередине – кади, слева – муфтий, справа – губернатор – такая была дислокация власть предержащих. У входа в зал суда сидел привратник в белых одеждах. Он помещался на специальной круглой табуретке, и в руках у него была маленькая палочка – некий символ охраны судебной власти.
Наконец ввели туарегов. Все пятеро были в длинных груботканых серовато-белых рубашках, похожих на саваны, и босиком, руки связаны за спиной, головы покрыты подобием тюбетеек, которые напялили на них уже перед входом в зал суда. Двое адилей помоложе расстелили на полу перед туарегами длинную циновку, и те встали на нее на колени, а потом привычно сели себе на пятки. Эти черные пятки обреченных на казнь туарегов окончательно привели Марию в чувство, самообладание вернулось к ней настолько, что она даже попросила девочек не сжимать ее слишком сильно.
Губернатор сидел в похожем на трон кресле очень скромно и очень значительно, на лице его застыла маска благожелательности и вместе с тем некоей отчужденности – всем своим видом он показывал свое невмешательство в судебный процесс, свою незаинтересованность в каком бы то ни было давлении, свой полный и вполне осознанный нейтралитет.
Муфтий – болезненный старичок лет семидесяти, казалось, засыпал каждые пять минут слушания; на нем были красный кафтан, зеленая мантия и пурпурное покрывало на голове – все это вместе выглядело довольно странно, но внушительно.
Суд вел кади племени туарегов, его просторные одежды были трех цветов – белого, серого, черного, а на голове – огромный круглый тюрбан, покрытый белым полотном до пояса, как бы помещающим судью в своего рода раковину. Он говорил очень тихо, так, как говорят люди, привыкшие, чтобы другие улавливали каждое их слово. Тихо и медленно… Говорил, вольготно сидя на зеленом диване со множеством зеленых подушечек, а диван тот стоял на помосте у стены квадратного, выбеленного известью зала, прямо напротив огромной двустворчатой настежь распахнутой двери, за которой сидели на двух крытых галереях многочисленные приглашенные, как правило, царьки различных племен (суд-то шел учебно-показательный, чтобы никому больше не повадно было разбойничать в Тунизии).
Дело туарегов было известно всем в Тунизии и, в общем, предрешено.
Туареги не стали запираться и сразу признали свою вину, чем разочаровали многих своих болельщиков, поскольку теперь весь процесс сводился только к показаниям Марии да к обвинительному заключению кади, у которого тоже не оставалось никакого выбора… К тому же дело усугублялось еще и тем, что в осыпи, за которой успела скрыться на своем авто Мария, действительно нашли аж целых четыре пули от туарегских винтовок, и экспертиза все подтвердила – стреляли именно из этих винтовок, именно этими пулями. В случае попадания любая из них могла убить Марию. Правда, пули нашли четыре, а туарегов было пять – значит, для кого-то одного оставалась лазейка… Но гордые туареги не захотели ею воспользоваться, никто из них не сказал, что он, например, не успел выстрелить… Каждый взял вину на себя, каждый из пятерых повел себя достойно. А когда давала показания Мария, туарегский кади оговорился и предоставил ей слово на туарегском языке. Мария начала свою речь также по-туарегски, чем вызвала переполох у слушателей и крайнее удивление кади.
– Вы говорите по-туарегски, мадемуазель? – растерянно спросил кади по-французски.
– Я говорю на том языке, на котором меня спрашивают, – отвечала Мари также по-французски.
– Можете говорить по-французски, – сказал кади.
– Если вы разрешите, я буду говорить по-арабски, – сказала Мари по-арабски, – в знак уважения к народу, для которого этот язык является языком общения разных племен, – церемонно предложила Мари, она уже полностью справилась с охватившим ее приступом страха и чувствовала себя уверенно.
– Да, – согласился кади.
Она говорила, а на галереях шушукались: "Какой туарегский! А какой чистейший арабский! О, Аллах! Вот это женщина!"
На лице губернатора просияла торжествующая улыбка.
Арабское правосудие всегда рядом с религией. Простота и ясность ведения дел в арабском суде делают его достаточно скорым. Кади приговорил туарегов к смертной казни через расстреляние. Муфтий утвердил приговор. И сразу же перешли к исполнению…
Пятерых туарегов вывели из зала суда, потом со двора мечети, и скоро они молча пришли к оврагу, на кромке которого и выстроили их рядком. С боков все было оцеплено зуавами, а за спинами приговоренных зиял такой глубокий каменистый овраг, с такими крутыми склонами, что даже у раненого не оставалось никаких шансов на спасение. А метрах в двухстах за оврагом блистала в лучах холодного солнца высокая отвесная стена выработанной каменоломни, как будто нарочно предназначенная для тех пуль, что пролетят мимо целей.
Тридцать стрелков, по шесть на каждого приговоренного, выстроились напротив туарегов, лицом к лицу.
Генерал-губернатор и Мария при нем, чуть поодаль Хадижа, Фатима, доктор Франсуа, туарегский царек Иса, другие царьки кучкой теснились метрах в двадцати от места казни, а народ гудел за оцеплением, гудел тяжело, страшно. Но как только кади откашлялся, чтобы зачитать приговор, народный гул мгновенно затих. И в абсолютной, в оглушительной тишине кади зачитал приговор сначала по-арабски, а потом по-французски.
Офицер, командовавший стрелками, скомандовал:
– Готовсь!
Стрелки вскинули винтовки, вразнобой клацнули взведенные затворы, и в ту же секунду, издав гортанный отчаянный крик, Мария бросилась вперед, успела добежать до офицера и, сорвав с головы белый платок вместе с белой вуалью, бросила его между палачами и приговоренными. Толпа ахнула, застонала, как будто подломилось гигантское дерево и упало с шумом листвы.
По мусульманским законам казнь была приостановлена – жест Марии означал, что она прощает туарегов и просит для них помилования.
Командовавший стрелками офицер растерялся, растерялся и кади, но тут губернатор поднял руку и вышел вперед.
Народ смолк.
– Чего хочет женщина, того хочет Бог! – сказал губернатор по-французски. – Я присоединяюсь к ее просьбе и прошу высокий суд помиловать виновных!
Один из писарей громко провозгласил слова губернатора на арабском. Толпа вскричала и рухнула на колени и вознесла молитву Аллаху.
А туареги как стояли в ритуальной предсмертной позе (левая рука вдоль туловища, а правая ладонь у лба, и указательный палец нацелен в небо – дескать, будь как будет, как угодно Аллаху…), так и остались стоять в оцепенении.
Туарегов простили.
Мария и генерал-губернатор сработали так четко и так естественно, что никто не заподозрил их в сговоре. Помилование туарегов навсегда осталось тайной между ними, даже Николь не посвятили они в это дело. С тех пор Марию знала вся Тунизия, и слава о ней разнеслась из уст в уста по всему Ближнему Востоку. И если раньше для нее были открыты недоступные большинству двери дворца генерал-губернатора, то теперь – двери любой лачуги по всей Тунизии, полог любого бедуинского шатра, не говоря уже о жилищах племени воинственных туарегов, которые всенародно возвели ее в ранг святой.
XXIV
Николь не присутствовала на процессе, хотя собиралась быть там. Но утром, перед отъездом, ей попала в левый глаз соринка, и пока она ее удаляла, так натерла глазное яблоко, что не захотела появляться на людях.
Муж посоветовал ей надеть темные очки.
– Тогда ты будешь, как древний китайский судья, – они всегда судили в черных очках.
– Издеваешься?! – расплакалась Николь со зла и убежала в спальню, даже не чмокнув губернатора, как обычно, на дорожку. Тем не менее, он автоматически стер с правой щеки помаду, которой там не было, и поехал, не уговаривая жену, потому что знал – все равно без толку.
Возможно, Николь и разгадала бы домашнюю заготовку Мари и своего муженька – интуицией ее Бог не обидел. Но, к счастью, Николь не видела и не слышала ничего лично, вживую, а значит, и не могла ни о чем судить с полной определенностью. Военная тайна Марии и губернатора так и осталась навсегда тайной. В дальнейшем это способствовало подлинной славе Марии, ее добрым отношениям со спасенными турегами, с их царьком Исой, а также многому другому, чего бы никогда не было в жизни Марии, заметь народ в ее жесте и словах губернатора заранее заготовленную инсценировку. Люди любят и ценят настоящие сказки, без подделки – Мария и губернатор понимали это одинаково хорошо, и тайна двух так и осталась навечно настоящей тайной, без третьего лишнего.
В создавшихся после суда условиях туарегский царек Иса безропотно оплатил все расходы по поимке и содержанию на гауптвахте своих соплеменников, а также все судебные издержки. Подробные отчеты об этом были напечатаны во всех тунизийских газетах, как на французском, так и на арабском языках, в одной большой парижской газете, в газетах Алжира и Марокко. Урок был преподан. Губернатор торжествовал победу.
А Мария закрылась на вилле господина Хаджибека и никого не допускала к себе, на свою половину дома. Между тем визитеры ехали один за другим: туарегский царек Иса, мсье Пиккар, старшие мужчины из семей всех пятерых туарегов с дарами, командир зуавов, пожелавший выразить Марие свое личное восхищение, два вице-губернатора, дамы из высшего общества Тунизии.
Но никто не был принят. Даже господин Хаджибек. Даже доктор Франсуа и его жена Клодин. Весть об этом разнеслась по всей Тунизии, как ветер, и слава Марии стала еще ярче, еще весомее. Все поняли: кумир проявляет характер, – и это многим понравилось. А если кумир начнет со всеми подряд пить чай, какой же это кумир? Те, кто не получил аудиенцию у Марии, отнеслись к своему фиаско с добродушной понятливостью покорных подданных новой властительницы общества. И полудикие, и цивилизованные народы с одинаковой готовностью и слепою верой создают себе кумиров, зачастую в мгновение ока и иногда надолго.