XXIX
– О-ля-ля! Кто не знает русских таксистов! – дурашливо проговорила Николь. – Русский князь – таксист! – И она с удовольствием рассмеялась своей шутке, которая показалась ей очень уместной.
Реакция Марии была для Николь неожиданной.
– Да, есть такое клише в головах ваших французов. Русский князь – таксист, русский генерал – швейцар отеля, казацкий атаман – вышибала в барделе. Так вам проще с нами, русскими… Русские для вас – матрешки, расписные ложки, самовары, звон балалайки, цыганский хор в кабаре и все тот же пресловутый русский князь – таксист!
– О, Мари, у тебя все лицо пошло пятнами. Какая ты, оказывается, патриотка своей России!
– Извини, – тихо сказала Мария, сбрасывая скорость, – извини… хотя разве стыдно быть патриоткой?
– Нет, отчего же? Конечно, нет. Я тоже, например, могу ругать своих французишек последними словами, но если при мне человек другой нации скажет о французах плохо, у-у, я глаза выцарапаю!
И обе они с улыбкой взглянули друг на друга – с открытой и всепрощающей улыбкой, которая лучше слов говорила о том, что каждый не без изъяна, но надо уметь сдерживаться и смотреть на мир шире и доброжелательнее.
– Ты повернула к Булонскому лесу? – удивилась Николь. – Там ведь богатые кварталы…
– Не совсем. Я знаю здесь короткий проезд к Бьянкуру, что на той стороне Булони.
Рабочий городок Бьянкур, прозванный русскими Бьянкурском, встретил их сумрачными дощатыми бараками и унылыми, грязно-серыми коробками доходных домов без лифтов и, конечно, лесом огромных заводских труб разных диаметров, из которых в прежние времена безостановочно валили темно-фиолетовые, черно-серые или иссиня-золотые клубы дыма, а сейчас лишь кое-где застенчиво поднимались в небо блеклые дымки – дела на заводе "Рено" давно уже шли не лучшим образом.
Память у Марии была фотографическая, так что она без труда нашла дом, в котором остались накануне ее отъезда в Тунизию Ульяна Жукова и ее муж казачий есаул Андрей Сидорович Калюжный.
Шел мелкий противный дождь, дул северный ветер, было так зябко, что без особой надобности не то что люди, но даже собаки и кошки не выходили из своих укрытий. Так что, когда они подъехали к дому, он показался им вымершим.
– По-моему, здесь, – неуверенно проговорила Мария, – но раньше у подъезда была скамейка и на ней всегда сидели наши русские старушки и разговаривали о житье-бытье, а теперь все голо – ни скамейки, ни людей.
– Ладно, закрой машину на ключ и пойдем! – решительно сказала Николь, которая уже на въезде в Бьянкур преобразилась, видно, подобные рабочие бараки и коробки доходных домов были знакомы ей с детства и она почувствовала себя в родной стихии.
Серая, некрашенная фанерная дверь подъезда была сорвана с одной петли, и когда Мария резко дернула дверь на себя, то она перекосилась и заклинила в дверном проеме.
– Сволочи мои французишки, дерут с людей деньги за жилье и так отвратительно содержат дома! – в сердцах сказала Николь о хозяевах и ловко, как завзятый хулиган, выбила дверь ногою, да так, что та сорвалась со второй петли и грохнулась о выщербленный бетонный пол подъезда.
– Ну, ты разбушевалась! – засмеялась Мария. – Уймись!
В подъезде остро пахло кошачьей мочой, прогорклым жиром, местами лестница была залита какой-то кислой слизью: то ли помоями, то ли вообще непонятно чем. Ступеньки были слишком крутыми, перила кое-где просто отсутствовали, и приходилось придерживаться рукой за стену.
– А ты представляешь, она этого своего казака пьяного в стельку таскала к себе на пятый этаж на своем горбу! И до сих пор, небось, таскает! – громким шепотом, оглядываясь в полутьме на Николь, рассказывала Мария. – Боже, как я ее умоляла бросить его к чертовой матери! Но она упрямая. Это, говорит, мой крест, и я должна его нести. Вот и несет!.. Кажется, Ули здесь нет, – вдруг встревоженно добавила Мария.
– Почему?
– Потому что она бы не допустила всей этой грязи. Я помню, она мыла все пять этажей лестницы, она у меня настоящая женщина-хозяйка! Тут что-то не то, или я ошиблась домом.
– Тяжело карабкаться на пятый этаж, под крышу, я помню, как холодно там зимой и какая жара летом, я живала в таких квартирках, – с придыханием говорила Николь, обогнав Марию и поднимаясь по лестнице впереди нее. – Фу-ух! Вот и притопали на пятый. Какая из трех дверей?
– Та, что перед тобой, прямо, – сказала Мария. Николь постучала в узкую дверь, выкрашенную коричневой краской.
Никто не отозвался.
Николь постучала еще раз.
Молчание.
Николь потянула дверь к себе, и она легко открылась. Прямо напротив двери было окно – дневной свет ударил в глаза, и они не сразу пригляделись из полутьмы лестничной клетки. В глаза ударил свет, а в нос запах камфоры, смешанные запахи мяты, аниса, лакрицы, – Мария с ее обонянием сразу разобралась и в запахах, и в том, что все они лекарственного происхождения.
Кровать с выкрашенными в серо-голубой цвет железными спинками стояла посреди комнаты – видно, ее специально отодвинули подальше от окна. Ульяна лежала высоко на каком-то подобии подушек, дыхание ее было прерывистым, сиплым, она спала или была в полусознании, полубреду.
– Боже, у нее жар! – прошептала Мария, приложив ладонь к бледному, горячему и влажному лбу Ульяны. – Огромный жар!
– Кто вы, дамы? – вдруг послышался от двери немолодой женский голос. Вопрос был задан на очень плохом французском с типичным акцентом.
Мария и Николь повернулись на голос. Перед ними стояла пожилая хрупкая женщина, в цветастом, вылинявшем фартуке, повязанная чистой белой косынкой, по-крестьянски, под подбородок и вокруг шеи. Косынка была повязана так туго, что, седые волосы у женщины или нет, сказать было нельзя, но зато брови были черные, вразлет и глаза еще почти синие – чувствовалось, что когда-то женщина была очень красива, лицо ее, хотя и иссеченное морщинами, до сих пор сохраняло женственность, степенность и достоинство тех людей, что привыкли смолоду знать себе цену.
– Добрый день, – сказала Мария по-русски. – Я – Мария, сестра Ульяны, а это моя сестра Николь.
– Тю, та вы руски! – Женщина всплеснула большими, раздавленными работой ладонями. – Та Бог вас послав! А то б померла Улька! В больничку не хочут брать. А я колотюсь с ей, как рыба об лед. Спасибо, канфорного масла соседка нижняя, санитарка, принесла, – растираю. Мяту варю, анисовые капли даю, ни исть ничево, ни пить. Ужасти!
– Давно? – спросила Мария.
– Чи пятый, чи четвертый динь? Забула! У Сидорыча на сороковинах, на кладбищу она подстыла. Дожжине ще. Ось и тако во!
– А где есаул? – спросила Мария.
– На том свити. Я ж казала: помер, на сороковинах она и схватила ту лихоманку. Утонув есаул, под мосте Александры нашава царя, в речке ихней – чи Сина, чи Солома? Черт нас в ту Хранцию затолкав. А Сидорыч в пятом ряду на новом кладбище, сбочь дорожки его могилка – хорошо, близенько.
– Это меняет дело, – решительно сказала Мария. – А как вас зовут?
– Баба Нюся.
– Баба Нюся, а в доме есть мужчины?
– Ни, нема, робють. А мой видав, як Сидорыч утонув. Глотку заливали вмисти, оба двое. А потом Сидорыч решив переплыть наспорь ту Сену-Солому. И как закричить: "Шашки к бою!" И бултых в воду. А вже посередь реки, когда под мост его понесло, как закричить: "Эскадрон, справа, заезжай!" И ушев под воду. Он так и здесь орав, когда Улька его на соби таскала: "Эскадрон, справа, заезжай!" Заехав. Царство небесное! – тетя Нюся перекрестилась. Следом за ней перекрестилась и Мария.
– Николь, я проскочу в заводской лазарет за врачом. Я помню, где он находится. Ее надо госпитализировать или немедленно отвезти к тебе домой.
– Конечно, ко мне, – сказала Николь, – наймем врача, наймем сиделку, выходим.
– Еще чего! За сиделку я сама справлюсь, – возразила Мария.
– Ладно, там видно будет. Дуй в лазарет и предлагай им хорошие деньги, не скупись.
Через полчаса Мария прибыла к подъезду с каретой "скорой помощи". За это время Николь и баба Нюся в четыре руки ловко переодели Ульяну в чистое, принесенное старушкой из своей квартиры, обтерли ее теплой водой с уксусом, привели в порядок ее волосы, умыли лицо, укутали ее как следует. Хотя женщины и говорили на разных языках, но понимали друг друга с полужеста. Заодно они и умудрились прибраться в комнатке.
– А ты, як наша казачка, – похвалила Николь баба Нюся. – Своя девка!
– Ка-за-чок! Ка-за-чок! – пританцовывая, пропела Николь в ответ, и обе засмеялись.
Явление врача француза в белом халате, белой шапочке и с фибровым чемоданчиком в руках привело бабу Нюсю в легкое замешательство.
Мария обратила внимание, что в ее отсутствие Николь и баба Нюся привели Улю в порядок. Раза два Уля даже взглянула на врача и на всех них блуждающим взглядом.
– Больная говорит по-французски? – спросил доктор Мари.
– Как мы с вами.
Врач улыбнулся – ему польстили слова Мари. Дело в том, что сам он был южанин, а Мари отличалась великолепным парижским выговором, и ему до ее французского было, по-русски говоря, семь верст и все лесом.
Выслушав, а затем выстучав Улю под рубашкой, врач задал несколько вопросов, больная отвечала не очень вразумительно, хотя и по-французски.
– На вопросы отвечает с трудом, как бы сквозь сознание, кожа горячая, влажная, – заключил врач, – надеюсь, что все не так страшно, как кажется на первый взгляд. Левое легкое чистое, а в правом множественные влажные хрипы. Предполагаю правостороннюю нижнедолевую пневмонию. Главное уход. Неоднократная смена белья, протирание тела теплой водой с небольшим добавлением уксуса, но я вижу, ее только что протирали. Надо поворачивать больную в постели, почаще поворачивать, то на бок, то на спину, не давать залеживаться в одном положении. Куриный бульон, обильное горячее питье с травами, с лимоном, с медом. Сейчас я выпишу откашливающее средство. – Врач примостил на колени свой чемоданчик, выписал рецепт и подал его почему-то Николь. – Фрукты, овощи, легкое, но богатое витаминами питание. Тепло, дневной свет, уют – и все будет в порядке. Да, растирание тела камфорным маслом на ночь, впрочем, я вижу, вы уже растирали.
– Так, – сказала Николь, вместе с рецептом врача решительно забравшая бразды правления в свои руки. – Ее надо укутать и вынести в машину.
– Девушка молодая, но перевозить ее сейчас, – врач замялся, – в нашей карете очень холодно…
– У нас в машине будет потеплее, главное, чтобы ваши парни снесли ее с пятого этажа.
– Чем же ее укутать? – спросила Мария по-русски и стала снимать с себя пальто.
Баба Нюся метнулась в свою квартирку и принесла большой серый платок из козьего пуха.
– Ще с России платочек, – радостно улыбаясь, сказала баба Нюся, – ще с моих коз чесала пуху, с дому. – Она ловко укутала голову, плечи, грудь, спину Ульяны громадным платком, почти спеленала ее. – Ось, а таперича надягаите польты, а сверху ще одеялкой!
И Николь, и Мария, и баба Нюся были ловкими, рукастыми женщинами и снарядили Ульяну лучшим образом.
– Баба Нюся, а где ее документы?
– А ось сумочка на стульце.
Мария прихватила сумочку Ульяны. Здоровенные санитары понесли на руках вниз спеленутую Ульяну. Николь, Мария, баба Нюся и врач двинулись следом. Потом Мария умудрилась обогнать санитаров, пролезла бочком, успела открыть и завести машину прежде, чем они вышли из подъезда.
Санитары и врач к превеликому своему удовольствию получили, по выражению Льва Толстого, "в заднюю часть ладони". Мария хотела было и бабе Нюсе отдать за платок хорошую денежку.
– Ты че, доча! – шарахнулась от нее старушка. – Ты че, спятила.
Марии стало стыдно, она крепко обняла и поцеловала бабу Нюсю троекратно, по-русски.
Николь вела машину уверенно и осторожно. Мария примостилась бочком на заднем сиденье, поддерживая Ульяну.
XXX
За десять дней Мария и Николь подняли Ульяну на ноги. А еще через неделю она настолько окрепла, что можно было пускаться в путь: в Марсель, а там и в Тунизию. Все это время яхта "Николь" ждала их в марсельской гавани.
– Мне только съездить на кладбище, проститься с Андреем Сидоровичем, да отдать платок бабе Нюсе – он у нее один, а зимой под нашей драной крышей такая холодрыга, что ой-ё-ёй! – сказала Ульяна.
– Поехали. И я с тобой, – с готовностью предложила Мария.
Новое кладбище Бьянкура поразило воображение Марии казенной тупостью, скудостью и бессердечием, которые в данном случае соединились воедино как-то особенно причудливо и изощренно. Могилка к могилке, холмик к холмику были подогнаны здесь вплотную. По всей территории обширного косогора, на котором размещалось кладбище, стояли над могилками одинаковые, сваренные из кусков железных труб православные кресты, выкрашенные почему-то ядовито-ультрамариновой краской. На фоне серого неба эти кресты с черными номерами на поперечных перекладинах вместо имен и фамилий выглядели как-то особенно вымороченно, наверное, душу брала оторопь еще и от того, что крестов было очень много – сотни, и они поднимались по косогору шеренга за шеренгой.
Потом Мария узнала как-то случайно, что года через полтора после Андрея Сидоровича Калюжного здесь же был похоронен один из ее любимых поэтов Владислав Фелицианович Ходасевич. На этом обезличенном и обесчеловеченном кладбище похоронен и человек, написавший: "Я, я, я – какое нелепое слово. Разве мама любила такого – желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея".
– И кто же это придумал? – после долгой паузы, обведя кладбище рукой, спросила Улю Мария.
– Наверное, муниципалитет Бьянкура, кто же еще? Спасибо, что разрешают хоронить наших даром. А через пять лет всех выроют и в общую могилу – такой закон. Так что мне надо заработать денежек в твоей Тунизии, купить Сидорычу постоянное место и, как говорит баба Нюся, переховать его.
– Заработаешь, – сказала Мария, – не сомневайся. – И, глядя на жуткий лес ультрамариновых крестов, возносящихся по серому косогору к серому небу, она вдруг подумала о Михаиле, даже и не подумала, а почувствовала его всем сердцем – остро, пронзительно, до боли в груди. "Николь обещала еще раз выпросить Михаила на яхту, командир училища приятель ее Шарля. Дай Бог!"
Потом они поехали возвращать пуховый платок бабе Нюсе. Застали ее моющей лестницу в подъезде. Платок вернули. Мария принялась уговаривать бабу Нюсю взять в подарок "немножко денежек". Старуха отказывалась наотрез. И тогда вступила Ульяна.
– Баба Нюся, возьми от моей сестры Марии и от меня. Хотя Мария и сестра, но я обещаю, что отработаю и отдам ей эти деньги. Так ты согласна?
– Ой, дивоньки, шож вы со мною робите! Сроду в жизни не знала я копейки дармовой! – На синие глаза бабы Нюси под соболиными бровями вразлет навернулись слезы, лицо ее помолодело, разгладилось, пошло румянцем и вдруг проступило, как на проявляющейся фотографии, ее прежнее молодое лицо, и стало ясно видно, какая она была красавица. – Ой, стыдоба! Заругае мени дид Леха, – сдаваясь, пробормотала баба Нюся.
– Баба Нюся, бери, я за тебя отдам. Клянусь! – Ульяна широко перекрестилась.
Мария сунула в мокрые руки бабы Нюси пачку денег. Сестры расцеловали старуху, бросились к машине и были таковы.
Баба Нюся, не считая, сунула деньги в карман передника, подождала, пока машина названых сестричек скрылась из виду, и пошла домывать лестницу в подъезде. Ей даже и в голову не пришло, что денег дала ей Мария столько, что их хватило бы даже на покупку собственного домика.
Вечером этого же дня Николь, Мария и Ульяна выехали первым классом скорого поезда "Париж – Марсель". Николь расположилась в одноместном купе, а Мария и Ульяна в двухместном. Оба купе соединялись раздвижной дверью, которую можно было открывать или закрывать по желанию.
– Хорошая женщина Николь – наша! – под стук колес сказала Ульяна, когда они легли спать и погасили свет. – А я везучая – не дали вы мне пропасть, а то бы уже окочурилась!
– Ну, и слава богу! Теперь приедем в Тунизию, будешь со мной работать и еще протянешь сто лет! – сладко, заразительно зевнув, проговорила Мария.
– Поживем – увидим! – откликнулась в темноте Ульяна.
– А мне твоя баба Нюся понравилась.
– Еще бы. Баба Нюся святая. У нее муж – дед Леха, пьяница, моему был пара, и оба сыночка без царя в голове, да еще попивают, так что она одна среди трех трутней-мужиков крутится. Ты сколько дала ей денег?
Мария назвала сумму в десять раз меньше той подлинной, что сунула в мокрые руки бабы Нюси.
– Пропьют, – вздохнула Уля, – черти полосатые!
– А тебе, Улька, хочется в Африку?
– Честно?
– Ну, а как еще?
– Если честно, мне всегда в нее хотелось, еще как ты уехала. А ты на конях скачешь?
– Скачу.
– Меня научишь?
– В два счета.
– Тогда спокойной ночи.
Ульяна пока еще утомлялась довольно быстро и поэтому уснула очень скоро. А к Марии сон не шел. Грохотали на стыках рельсов литые колеса, в наполовину зашторенное окно летела тьма поздней осени, время от времени проносились в окне полосы света от освещенных станций или полустанков. Мария думала о том, как удачно продала она корабельные орудия с "Генерала Алексеева", вспоминала светло-голубые суровые и мудрые глаза маршала Петена и весь его внушительный, благообразный облик; думала о дорогах Тунизии, которые еще предстояло ей построить, о том, что хорошо бы приспособить к этому делу туарегского царька Ису; об отце Михаила инженере-механике, и, конечно же, о самом Михаиле… Она заставляла себя не думать о нем, но он мерещился ей всюду… Николь обещала, что еще раз выпросит его у начальника училища под предлогом того, что только он один понимает в капризных моторах ее яхты. "Николь отпросит, она такая…"
…Не отпросила.
Когда они приехали в Марсель, а потом на яхту, их встретил сияющий инженер-механик Иван Павлович.
– А сынок-то мой убыл в первый учебный поход! – радостно сообщил он Марии. – В первое в своей жизни подводное плавание. А то он тут на яхте три дня болтался – отпуск ему дали за отличную учебу. Про вас спрашивал. Ох, я по себе знаю, какое это дело – первое плавание под водой: из головы и из сердца все вылетает, напрочь! Ни мамы не помнишь, ни папы, ни земли, ни неба!
Как я рад за своего Миху, и передать вам не могу!
Мария согласно кивала, дескать, и я рада, а на душе у нее заскребли такие кошки, что хоть вой, хоть криком кричи! Как пьяная, спустилась она в каюту Николь. Ульяна тем временем осматривала яхту в сопровождении инженера-механика.
– Слушай, – Мария взяла Николь за плечо, – слушай! – Ее светло-карие дымчатые глаза потемнели и косили. – Слушай, а его нельзя достать оттуда?
– Ну, ты сумасшедшая еще больше, чем я! – В восторге вскричала Николь. – Я тебя обожаю!
Сейчас же поеду к начальнику училища – чем черт не шутит, когда Бог спит!