В деревне жила масса людей, которые не задумываясь совершали самые ужасные вещи. В Лондоне же я не знал ни одного человека, который сделал бы что–нибудь действительно плохое. Поэты, художники, актеры и критики - худшее, что они могли сделать, это написать какую–нибудь излишне резкую и язвительную рецензию или воспользоваться каким–нибудь банальным силлогизмом, когда уже после минутного размышления они могли бы привести гораздо более веские доводы. Но даже эти мелкие промахи вызывали у моих бывших друзей неимоверные страдания. Они мучились сомнениями и угрызениями совести, предпринимали попытки самоубийства, начинали пить, бросались к психиатрам или к чужим женам, только чтобы облегчить невыносимые душевные муки. Ни один из них даже на кошку не поднял руки, и тем не менее они вертелись по ночам в постелях, преследуемые раскаянием и чувством вины. В то время как здесь, да и не только здесь, жили толпы Сэмов и ему подобных, чей рабочий день заключался в уничтожении живых изгородей и колючих зарослей вдоль древних тропинок, впрыскивании гормонов и антибиотиков. Кроме того, здесь жили и такие, как Майлз Годманчестер, возглавлявший отдел естествознания в исследовательской фирме в Давентри и живший в величественном доме к северу от Литлтон - Стрэчи. На этой звериной Лубянке проводились самые жестокие эксперименты над бедными животными - по большей части бессмысленные и никому не нужные. А что касается кроликов, то их и вовсе сжигали там заживо. И тем не менее Майлзу Годманчестеру явно нравилась такая работа, окружающие его любили и уважали, никто не отворачивался, когда он входил в паб, и никто не говорил ему: "Привет, Майлз, хорошо провел день, сворачивая головы котам?" Я представлял себе, как он просыпается ночью, удовлетворенно улыбается и с блаженным вздохом снова умиротворенно засыпает.
- Нет, конечно же, вы не отправитесь со мной немедленно, - сказал Порлок, - вам сейчас нужно время, потому что вы ведь снова пишете?
Я не мог понять, как он догадался об этом.
Эммануэль Порлок уехал, когда уже стемнело, оставив меня недееспособным и в полном смятении.
Когда мы прощались на пороге, он вытащил из кармана дешевый мобильный телефон "Нокия" и протянул его мне.
- Видите? - спросил он. - Вы знаете, что это такое? Да–да, это телефон. Только у него нет проводов и всякого такого, и по нему можно позвонить в любую точку земного шара в любой момент - во время прогулки или еще когда–нибудь.
- Да, - смущенно ответил я, - это мобильный телефон, теперь почти у всех есть такие.
- Ну, это не совсем так, - ответил он, сел в свой зеленый лендровер и, не включая фар, рванул прочь.
В течение последующих двух дней я не мог написать ни строчки. Все мои мысли были заняты Эммануэлем, Бев и Мартикой. Бев ассоциировалась у меня с женщиной–полицейским Лорен Хаггестон из полицейского сериала "Работа", который я регулярно смотрел. Иногда в течение дня можно было посмотреть целых три серии, потому что по утрам канал повторного показа транслировал две получасовые серии за предыдущие годы, а по вечерам Ай–ти–ви показывала часовую новую. В последнее время продюсеры "Работы" пригласили целую группу помятых актеров, действительно очень похожих на полицейских, в ущерб прежним, гораздо более миловидным. Лорен Хаггестон тоже была из новеньких - страшно худая, но все–таки с большой грудью. Я с интересом отметил, что игравшая ее актриса за три года до этого уже снималась в этом же сериале, но тогда она играла наркодилера и торговала наркотиками вместе со своим приятелем из украинской мафии. Такое уже не редко случалось в этом сериале: актеры, исполнявшие теперь главные роли полицейских, уже фигурировали ранее в роли преступников. Порой мне даже приходило в голову, нет ли здесь специального умысла и не хотят ли продюсеры таким образом подчеркнуть нравственную двойственность полицейских, в которых всегда должен быть оттенок коррумпированности; но потом я решил, что дело просто в помощниках режиссера, которым нравится работать с уже известными им и профессиональными людьми. В моих фантазиях о жизни, наполненной сексом, роль Мартини играла моя покойная вторая жена.
Есть такая старая шутка: тренер говорит футболисту: "Сыграешь плохо, и в перерыве ты у меня получишь на орехи". - "Спасибо, босс, - отвечает футболист, - а в предыдущем клубе нам давали только чай и апельсин". Я уже все получил, и мое время истекало.
Через три дня после приезда Эммануэля Порлока только я начал подумывать, а не попробовать ли вернуться к работе, как зазвонил телефон. Это был Порлок собственной персоной, хотя он и относился к тому разряду людей, которые никогда не представляются по телефону. Его первыми словами были: "Моя шляпа у вас?" - ни привета, ничего, крайне невежливо.
- Простите, кто это говорит?
- Моя шляпа у вас?
- Привет, Эммануэль, - сказал я.
- Так у вас моя шляпа? - повторил он. - Та, в которой я к вам приезжал, серая шляпа, шляпа "May May".
- Шляпа "May May"?
- Да, - раздраженно повторил он. - Моя шляпа. Спереди на тулье написано: "May May". Она была на мне, когда я к вам приезжал, а теперь я нигде не могу ее найти. Я помню, что она была на мне, когда я к вам ехал, а вот была ли она на обратном пути, я не помню.
Я попытался вспомнить, была ли она на нем, когда мы прощались и он в темноте показывал мне свой мобильник.
- Я тоже не помню, но попробую поискать.
- Да, и поскорее. - Он повесил трубку.
Мы с ним были только в гостиной и холле, поэтому я перевернул все вокруг, но так ее и не нашел. Я посмотрел под диваном и под телевизором, но там ее тоже не оказалось. Она попросту отсутствовала в моем доме. Через пятнадцать минут телефон зазвонил снова.
- Вы нашли ее?
- К сожалению, нет, я…
- Черт, мне нужна моя шляпа. Я ничего не могу без нее делать. Придется вам съездить в Лондон и купить мне другую такую же. Больше ничего не остается. На Бервик–стрит есть магазин, где продаются старые шляпы, там должна быть такая.
- Боюсь, я не могу все бросить и отправиться в Лондон… моя поэма…
- Черт побери, я потерял ее в вашем доме! - заорал он. - И вы отвечаете за это. Вы сами ее куда–нибудь запихали, или выбросили, или отдали бойскаутам, а теперь не можете вспомнить, потому что уже выжили из ума… - Он умолк, и я было подумал, что он раскаивается в том, что зашел так далеко. Однако ничуть не бывало: - Надеюсь, она сейчас не у вас на голове? - продолжил он.
- Конечно нет.
- Ну хорошо. Я позвоню вам послезавтра, чтобы узнать, как вы съездили в Лондон. - И он повесил трубку.
Когда он сказал, что акает о том, что я снова пишу, меня пронзило током так, словно неумеха–продавец приложил ко мне дефибриллятор.
- Откуда вы знаете? - спросил я.
- А у вас вид как у одинокой девушки, которая начинает регулярно трахаться после большого перерыва. Ну и каково это, вернуться к поэзии после всех этих лет? Наверно, вы страшно счастливы. Наверняка, если вы такой же, как я, для вас вся жизнь связана со стихами. То есть я хочу сказать, что вы, Хилари Уит, без них из себя представляете? Всего лишь пухлый старикашка в старомодном костюме. Наверное, это было очень тяжело - молчать все эти годы. Интересно, а не существует ли какая–нибудь антимуза, которая нисходит и лишает поэта всяческих сил, сколько бы он ни старался. То есть если есть музы, почему не может быть антимуз? Это было бы вполне логично. Могу поспорить, что когда вы поняли, что не можете писать, то решили, что существует масса других вещей, которыми можно заняться, - восходить на горные вершины, отправиться добровольцем в Кению или освоить йогу - однако вы и этим не стали заниматься. Значит, тридцать лет просто коту под хвост.
- Похоже, вы хорошо осведомлены в этом вопросе, - немного резко ответил я и тут же устыдился. - Вы знаете, что такое утратить способность к творчеству.
- К счастью, это всего лишь догадки, следствие эмпатии.
Лично я отличаюсь плодовитостью в этой области. Скорее, моя проблема в том, что я не могу заставить себя остановиться.
- Это хорошо, - сказал я. - А у меня все получается мучительно медленно, пока только наброски, а основательная работа еще впереди… и я не знаю… времени остается уже совсем немного. Не знаю… хватит ли мне времени, чтобы все завершить.
Он так расхохотался, что брызги клафути полетели через всю комнату.
- Да брось ты, Хилари. Ты же здоровый мужик. Нечего тут играть в "я бедный больной старик, сижу в ожидании смерти".
И это было правдой. Можно было бы предположить, что мне удастся сойтись хотя бы с ровесниками, чтобы делиться с ними воспоминаниями о войне и всяком таком, но их, похоже, я раздражал еще больше, чем молодежь. С их точки зрения, мое основное преступление заключалось в том, что со мной никогда не происходило ничего плохого. В то время как они старели, дряхлели и умирали, а безжалостные болезни обрекали их на памперсы и унизительные инвалидные коляски, я более или менее оставался таким же, как в молодости. Крепким, бодрым и здоровым, разве что седых волос поприбавилось. Иногда мне даже казалось, не связано ли это с тем, что я перестал писать. И тогда я думал, что если стану писать снова, то начну стареть и окажусь жертвой всех мыслимых и немыслимых хвороб. Но я бы с радостью заплатил такую цену.
Мне бы не хотелось, чтобы у вас сложилось мнение, что моя поэма никуда не годилась. Меня это тоже очень беспокоило, хотя, возможно, это было лишь следствием прежних заблуждений. Единственным человеком, мнению которого я по–прежнему доверял, был мой старый издатель Пол Каспари - отец покойного Блинка. Несмотря на свои девяносто лет, он продолжал работать. Он, как и я, пережил период бездействия, пока его не освободила от этого смерть сына. Он снова возглавил редколлегию "Каспари и Миллипеда", которая после бесчисленных перепродаж снова стала независимой и вернулась в то самое здание, которое занимала тридцатью годами ранее, под тем же самым именем и с тем же самым логотипом. Какой смысл был во всех этих пертурбациях, если в конечном итоге они вернулись к тому же? Какой смысл было сводить меня с ума?
Я послал ему уже написанные отрывки и план дальнейшего, и он ответил мне чуть ли не со следующей же почтой.
"Дорогой Хилари!
Как приятно получить от тебя весточку после всего этого времени и как замечательно, что ты снова занимаешься серьезной поэзией. Прочитав первые строфы твоей поэмы и ее план, я пришел в неописуемый восторг. Могу сказать прямо и не кривя душой - ты создаешь шедевр. Когда поэма будет завершена, ты сможешь претендовать на одно из первых мест в поэзии XX века. Кроме этого, ты станешь одним из величайших представителей и века XXI. Подобно двуликому Янусу, она обращена и к нашей великой традиции, и в еще неведомое будущее английского стихосложения. Не знаю, удалось бы мне узнать твое авторство, ибо твоя неповторимая личность обрела новый голос. Этот голос потряс меня своей новизной: вместо того чтобы служить посредником между поэтом и его жизненным опытом, он возвышает этот опыт до новой высоты. С его помощью каждая чувственная деталь и воспоминание, сохраняя свою неповторимую целостность, возвышаются до символа и обретают новую энергию пробуждающегося мира.
Как мы нуждаемся сейчас в этой энергии и проницательности!
Я всегда считал тебя недооцененным поэтом. И как замечательно, что этот взгляд будет опровергнут твоим величайшим вкладом в литературу.
Если мои замечания или советы смогут тебе чем–нибудь помочь, сочту за честь быть полезным. Вряд ли нам удастся свидеться в ближайшем будущем, так как я ни на мгновенье не хочу отвлекать тебя от твоего великого замысла, но надеюсь, ты сможешь прислать мне новые стихи по их завершении.
Мы будем счастливы издать твою поэму, а возможно, и переиздать старые вещи…"
Это, впрочем, могло и потерпеть. На следующий день после разговора с поэтом за миллион фунтов я сел на свою "хонду" и отправился на вокзал в Банбери, где припарковал ее на стоянке между девятисоткубовым "триумф–спид–трайплом" и "ямахой–якабуцой". Затем я подошел к билетной кассе и сказал человеку, сидевшему за плексигласом, как говорил это много лет тому назад, когда однажды ездил в Лондон:
- До Лондона и обратно первым классом, пожалуйста.
Он бесстрастно вынул билет из кассового аппарата и пропихнул его в окошечко.
- Сто семьдесят пять фунтов, - сказал он.
- Так дорого? - задохнулся я.
- Сто семьдесят пять фунтов, пожалуйста, - повторил он. - Стандартная цена за первый класс - странно, что вы его покупаете. Никто уже им не ездит. Надо было покупать многозоновый проездной.
- Простите, но у меня нет с собой ста семидесяти пяти фунтов.
Похоже, он не удивился.
- Да и на поезде, кстати, нет мест первого класса.
Он разорвал билет и выбил другой.
- Стандартный железнодорожный билет для пенсионеров. Двадцать два фунта.
- Да, я беру его, - сказал я.
Поезд подошел через пятнадцать минут. В первое время после переезда в деревню я еще иногда ездил в город. Тогда все поезда были одинакового сине–серого цвета с логотипом Британских железных дорог на боку. Теперь даже все вагоны были разными, словно представляли разные компании из разных стран. Я без проблем вошел внутрь и нашел себе место. И мы поползли на юг в два раза медленнее, чем это было тридцать лет тому назад.
С этой же черепашьей скоростью мы подползли к пригородам Лондона, и пути начали разбегаться, пока не превратились в два одинаковых серебристых потока с обеих сторон. В сетчатых ангарах, словно на выставке, посвященной ближайшему будущему, бок о бок стояли составы "Евростар". Потом, словно специально для контраста, за окном замелькал район ранневикторианских улочек с дворами, заваленными, как после бомбежки, эксгумированными и неидентифипируемыми ошметками дерева, пластика, металла и вялой растительности. Затем мы нырнули под переплетения бетонных мостов, так как станции лондонской подземки теперь чередовались с принародными платформами. Потом наш поезд резко остановился, попыхтел пару минут и снова тронулся вперед еще медленнее. И я увидел, что на самых дальних путях лежит другой состав, через искореженную лимонно–желтую металлическую обшивку которого только–только начинают пробиваться пламя и черный дым. Из разбитых окон свисали тела пассажиров. Один из вагонов не пострадал и все еще стоял на рельсах, и его пассажиры колотили кулаками в окна и беззвучно взывали к нам, но мы скользили все дальше и дальше. Откуда–то издалека доносился пронзительный вой пожарных машин, застрявших в безнадежных пробках.
Сидевший рядом мужчина с поднятыми на противоположное сиденье ногами взглянул в окно и достал свой мобильник: "Привет, это я. Если ты собираешься сегодня в город, я возьму машину… в Ларкмиде сошел поезд с рельсов… Да… трупов пять… не меньше. Ладно, до вечера. Пока".
Лондонский вокзал, оставшийся в моих воспоминаниях, теперь был превращен в торговые ряды с ютящимися в углу поездами. Толкаясь и пихаясь, я выбрался на улицу, тонувшую в автомобильном грохоте.
В отличие от поезда, автобус, на который я сел, оказался точно таким же, как и тридцать лет тому назад, разве что проезд в нем стоил дороже.
Казалось, Лондон не сильно изменился, думаю, если смотришь телевизор, то столичные метаморфозы не остаются для тебя незамеченными.
Поскольку расположение улиц не изменилось, я довольно легко отыскал магазин старых шляп на Бервик–стрит. Он назывался "Девочкам/Мальчикам/И всем остальным" и кроме шляп торговал меховыми нарукавниками, хлыстами и кожаными бикини для мужчин и женщин. Я зашел внутрь.
За прилавком стояла симпатичная продавщица лет тридцати. На ней была надета прозрачная рубашка из марлевки и обтягивающие черные кожаные шорты. V‑образная цепочка крепилась к кольцам, продетым сквозь соски, и уходила вниз под шорты, вероятно, заканчиваясь у нее между ног.
Однако, несмотря на ее одеяние и ухмылку, в ней было что–то симпатичное, и я не сомневался в той, что передо мной добрая и честная девушка. Раньше, думал я, она могла бы быть горничной или стенографисткой, ездящей на работу в дешевом костюмчике и шляпке. А теперь она работает в Сохо с цепью, пристегнутой к причинному месту.
Я подошел к прилавку. Думаю, я выглядел довольно странно в этом магазине - некоторые детали моей одежды сохранились еще с той роковой встречи с Блинком. Например, серебряные запонки, кашемировое синее пальто и старые отцовские часы. Отсутствовали на том обеде белая египетская хлопчатобумажная рубашка, темно–синий шелковый галстук, белый крепдешиновый носовой платок с монограммой и сорокапятилетний двубортный костюм в тонкую полоску с подобранными к нему черными туфлями, которые я купил в Нортгемптоне за девятнадцать фунтов и девяносто девять пенсов. Учитывая тот факт, что мы теперь пребывали в XXI веке, я решил не надевать шляпу.
- Простите, - сказал я продавщице, - нет ли у вас серой шляпы "May May"?
- "May May"? - переспросила она. - "May May". Их уже многолетне выпускают. Иногда они бывают у нас, но сейчас нет.
- А я так надеялся, - огорченно сказал я. - У меня друг в полном отчаянии. Даже не знаю, что делать. Может, вы посоветуете м‑м… какой–нибудь другой магазин старых шляп?
Она слегка забеспокоилась при виде моего возбуждения, но ответила:
- Нет, я таких не знаю.
- Даже не знаю, что делать. Я живу в маленькой деревне в Нортгемптоншире и впервые за много лет приехал в город…
- Сочувствую.
Она подняла руки, рукава рубашки опустились до локтей, и я увидел, что обе руки у нее покрыты мелкими точками и красными рубцами. Часть шрамов была старой и едва заметной, зато у запястья они были глубокими и свежими, а местами покрытыми запекшейся кровью. Я тут же понял, что это такое.
- У вас шрамы на руках, - сказал я.
- Да, - глядя исподлобья, угрюмо ответила она, инстинктивно одергивая рукава своей тонкой прозрачной рубашки, чтобы прикрыть шрамы. Я понизил голос, чтобы дать ей понять, что я понимаю ее положение, и посмотрел ей прямо в глаза.
- У вас ведь… - я помедлил, - у вас есть… кот, да?
Она на мгновенье смутилась, а потом тихо произнесла:
- Да, - сказала она, стараясь сохранять спокойствие, но в ее карих глазах зажегся радостный огонек.
- И как его зовут? - спросил я.
- Адриан, - возбужденно ответила она; теперь она говорила быстро, и голос ее вибрировал от любви. - У него есть такая пищащая игрушка, с которой он любит играть, и еще он любит, когда я играю с ним, но иногда он так увлекается, что вцепляется мне в руку… ну а иногда царапается, потому что хочет есть, а иногда вообще просто так. Это ведь всем кошкам свойственно. А у вас есть кот?