Гая "убила" жестокость Люка. Или его чувство юмора. И то, и другое вместе – это был бы уже перебор. Люк, инженер по звуку, относился ко всякому звуку с таким безграничным уважением, что сам большей частью молчал. А если он все-таки раскрывал рот, то ничего умного не говорил, лишний раз подтверждая, что молчание не есть признак мудрости. Гай вновь и вновь рылся в памяти, находя новые подтверждения своим впечатлениям о Люке, как о человеке донельзя нужном и совершенно непримечательном. Он мог поднимать всякие тяжести весом до одиннадцати стоунов, и это была его единственная отличительная особенность. Хотя самое яркое воспоминание о Люке – которое Гай не мог помнить, но зато хорошо себе представлял, – это как Люк лыбится и похрюкивает, хватая Викки за задницу.
Викки узнала, что ее кинули матримониально, в понедельник. В среду об этом узнал и Гай. Похвалив себя за усердие и старание, равно как и за оперативность своей разведки, он тут же позвонил Викки, готовый сочувствовать и утешать.
И каково же было его удивление, когда обнаружилось, что Викки не рвет на себе волосы в безутешном горе, а собирается переезжать в Хэмпстед, где будет следить за квартирой в отсутствие хозяев – шикарные пятикомнатные апартаменты (сауна, джакузи, маленький тренажерный зал, спутниковое телевидение), – и что у нее есть какой-то шеф-повар из корейского ресторана, с которым они гуляют по городу и о котором она рассказывала в выражениях, употребляющихся обычно, когда женщина рассказывает о мужчине, которому очень скоро будет позволено хватать ее за задницу.
Голос у Викки был радостный и веселый и стал замкнуто-мрачным только тогда, когда Гай предложил повидаться. Она выдала тысячу причин, почему она сейчас не может с ним встретиться, и только сегодня, неделю спустя, у нее нашлось время на Гая. Викки собиралась пойти посидеть в пабе с двумя какими-то подругами из Голландии и любезно разрешила Гаю к ним присоединиться. Гаю понравилась эта идея, хотя его беспокоило то обстоятельство, что он, похоже, влюблялся в Викки.
Гай нашел всех трех в пабе и отметил, что Викки поздоровалась с ним с полным отсутствием интереса, каковое обычно является верным признаком полного отсутствия интереса. Две голландские подруги тоже не слишком ему обрадовались. Они вообще не обращали на него внимания. Не больше, чем на остальных посетителей паба. Женщины, настроенные на небольшое любовное приключение в отпуске, обычно изображают восторженное восхищение и ловят каждое твое слово, даже если ты несешь полный бред.
Наблюдая за Викки, Гай пришел к выводу, что его пригласили сюда "до кучи". Ей нужно было сводить голландских подруг в типично английский паб, и она решила сразу убить двух зайцев и одного невостребованного актера. Отстреляться за один вечер.
Гай купил всем по пиву в надежде, что дамы оценят его щедрость – просто на всякий случай, – и они уселись за большой круглый стол, за которым уже сидел пожилой выпивоха (вариант старого холостяка, бывшего коммивояжера на покое). Он сидел с безмятежно отсутствующим видом, с перманентно неубывающей полпинтой пива в пинтовой кружке, с самокруткой, на которой каким-то чудом держался столбик пепла длиной почти во всю сигарету, с немытыми волосами застарелого алкоголика и самодовольной улыбкой, которая говорила о том, что он-то знает, что есть что.
Разговор шел почти без участия Гая, который, кстати, сидел ближе всех к пьянице. По прошествии двух-трех минут пожилой выпивоха спросил у Гая, нет ли у него, случайно, носового платка, при этом он произносил все слова нарочито четко, как это делают пьяные люди, когда хотят показать, что они не так уж и пьяны. Гай ответил, что нет, потому что платка действительно не было. Тогда пьяница вклинился в разговор девушек и спросил про платок у них. У них тоже не оказалось платка. Или они просто не захотели делиться с ближним.
Через пару секунд пьяница снова спросил у Гая насчет носового платка, на этот раз – более настойчиво и таким голосом, как будто он обвинял Гая в том, что тот злобно "зажал" платок. Гай ответил с нажимом – очень надеясь, что его твердый ответ все же пробьется сквозь пары алкоголя в мозгах у пьянчуги, – что носового платка у него нет. Больше всего его раздражало, что если этому дядьке так уж приспичило вытереть нос, он мог бы сделать три шага до барной стойки или до туалета, где было полно туалетной бумаги. Но он, похоже, решил доколебывать ближних, пока ему не дадут платок.
Теперь голландские подруги обсуждали с Викки (что, на скромный взгляд Гая, было бестактно с их стороны), с кем из актеров они бы "чего-нибудь поимели". Актеры, которых они называли, были ничуть не талантливее Гая, но у них были существенные преимущества в виде широкой известности и богатства. Интересно было бы посмотреть, как бы эти девицы отнеслись к тем же актерам, не будь у них славы и денег. Скорее всего они бы их и не заметили, как сейчас не замечали Гая. Это перечисление сексуальных предпочтений его угнетало, поскольку не сулило ему ничего хорошего, ибо девушки явно не воспринимали его как мужчину – такое печальное музыкальное сопровождение к провальному вечеру, – и он видел, что они смотрят мимо него с лицами, бледными, как у свидетелей дорожно-транспортного происшествия.
Он оглянулся через плечо. Причина, почему пожилой выпивоха так настойчиво спрашивал про платок, теперь была очевидна. Из его правой ноздри свисала сопля длиной около фута. Пьяница смачно высморкался, и сопля растянулась еще больше, так и оставшись болтаться под носом.
Если ты живешь в Брикстоне, подобное зрелище не вызывает у тебя вообще никаких эмоций, так что Гай даже не скривился. Да, для Хэмпстеда это несколько неожиданно (какой смысл платить за жилье миллионы, если в ближайшем баре сидит поддатый кретин, выставляющий на всеобщее обозрение свои слизистые выделения?), но в Брикстоне это обычное дело. В Брикстоне эта сопля полетела бы прямо в тебя. Пьяница с детской радостью наблюдал за тем, как сопля раскачивается из стороны в сторону, словно маятник.
– Вам противно смотреть? – спросил он, хихикнув.
Гай прислушался к своим ощущениям. Совсем уж противно ему не было, но раздражение росло. Он совсем не за этим ехал сюда через весь Лондон, и он вовсе не собирался показывать этому алкашу, что тот еще больше испортил ему настроение в этот во всех отношениях неудачный вечер. Он попытался не думать об этом придурке и оглядел паб (отнюдь не набитый битком), но свободных столиков не было.
Через пару минут, увидев, что девушки кривятся от отвращения, Гай опять оглянулся на пьяницу и увидел, что тот снимает с носа соплю – двумя пальцами – и отправляет ее на пол. Теперь ему стало намного легче, поскольку уже можно было не беспокоиться о том, куда она упадет, сопля. Однако, когда Гай тактически пылко высказывался в поддержку Виккиных рассуждений о преимуществах объединенной Европы, он снова заметил ужас в ее глазах. Проследив за ее взглядом, он поимел счастье лицезреть вторую по счету соплю, выползшую на свет божий из носа пьяного дядечки. За сим последовала очередная просьба насчет носового платка.
– Может, на улице посидим? – предложила Викки.
Они вышли на воздух и уселись за пластиковый столик. Был конец мая, но на улице было холодно. Не так холодно, чтобы нельзя было сидеть на улице, но все же достаточно холодно, чтобы сидеть на улице и получать от этого удовольствие. Гай никак не мог уразуметь, почему они должны сидеть на улице с риском замерзнуть и простудиться. На его скромный взгляд все это было как-то уж слишком типично по-английски: кто-то причиняет тебе неудобство, и ты делаешь все для того, чтобы ему было удобнее причинять тебе неудобство.
Все было не так. Мерзкие пьяницы существовали всегда, клинические идиоты всегда входили в перечень "приятностей", получаемых от поездок в городском транспорте, но когда Гай был подростком – он это помнил прекрасно, – оные пьяницы и идиоты являлись, скорее, исключением. Если ты видел такого на улице, ты приходил домой и рассказывал: "Я видел на улице мерзкого пьяного" или "Сегодня в автобусе с нами ехал настоящий придурок". А сейчас ему было странно, если хотя бы половина пассажиров в автобусе или в вагоне метро вела себя цивилизованно. Хотя, может быть, ему стоит попробовать переехать из Брикстона.
Задумчивость Гая была грубо прервана появлением алкаша с хроническим насморком, который вывалился из дверей паба. Выход на "бис", догадался Гай.
– Надеюсь, вы… хорошо проводите время, – бросил он им на ходу таким тоном, что сразу же стало ясно, что он надеется как раз на обратное. Может быть, он уже собирался домой, потому что сделал еще пару шагов, но провокационное молчание со стороны Гая и девушек заставило его остановиться. Он встал в непосредственной близости от их столика (но все-таки в некотором отдалении, так чтобы кулак гарантированно не достал) и принялся незатейливо материться. Они пытались не обращать на него внимания, но это не охладило пыл алкаша, который продолжал крыть их по матушке в избитых, заезженных выражениях, свидетельствующих о полном отсутствии воображения, но зато с поразительной ненавистью.
И вот тут мы живем, подумал Гай. В умирающем городе. А как еще обозвать то место, где ты целыми днями только и делаешь, что пытаешься вежливо общаться со всякими идиотами при полном отсутствии всяких талантов, за исключением одного: прожигать деньги честных налогоплательщиков, отчисляемые на социальные нужды – покрытие судебных издержек и затраты на содержание заключенных в государственных тюрьмах? Пробиваться сквозь строй грязных нищих, потратить час на дорогу на другой конец города – и все для чего?! Чтобы выяснить, насколько ты неинтересен трем симпатичным девушкам, а потом еще сидеть на холоде и выслушивать, как тебя обкладывает матюгами какой-то поддатый дядя, чьи секреции больше уже ни для кого не секрет?!
На лице одной из голландских подруг отразилось искреннее сочувствие – типа как дяденьку можно понять, и ему нужна помощь. Гай не видел себя, но мог с уверенностью предположить, что отражается у него на лице: что дяденьку нужно долго пинать ногами, желательно – по голове и в идеале – до смерти. Он едва себя сдерживал, чтобы не воплотить в жизнь эту заманчивую идею. Проблема в том что сквернослов был старым, слабым и пьяным; Гай и вправду мог бы его убить. И это бесило больше всего: что пьяница был защищен его собственными понятиями о приличиях. Тем более что Гай в силу своей профессии изучил Уголовный кодекс и знал, что бывает за физическое насилие и человекоубийство, пусть даже и непредумышленное.
И потом, девушки не одобрили бы рукоприкладства. В этом смысле они очень странно устроены, женщины. И не было никакого смысла реагировать на оскорбления ответными матюгами – это только бы завело пьяницу еще больше.
– Есть люди просто отвратные, – продолжал пьяница. – Есть люди просто… – Он добавил определение одного корня со словом из трех букв на "х", которое чаще всего пишут на стенах и на заборах.
Они решили по-быстрому все допить и уйти. Интересно, подумал Гай, а есть ли в мире такая страна, где для идиотов наподобие этого алкаша предусмотрена смертная казнь, и можно ли будет туда эмигрировать. Однако, когда они уже допивали пиво, пьяный дядя ушел.
Голландские подруги остановились у Викки, и Гай проводил женщин до дома, чтобы оказать им посильную помощь в плане проигнорировать оскорбления, если вдруг по дороге их снова обложат матом. Тем более что он решил не отчаиваться до последнего. Он еще не исключал возможности, что по прибытии домой девушки разом разденутся и попросят его сделать им, всем трем, эротический массаж с ароматными маслами. Но, как это часто случается, этого не случилось.
Гаю вызвали такси. Он уже не успевал на метро, так что пришлось раскошелиться на машину, что, кстати, стоило очень недешево, поскольку ехать ему было на другой конец города. Только Гай сел в машину, как таксист – выходец из Ямайки – спросил у него, нельзя ли спросить у него совета. Таксист рассказал, как у себя дома, на родной Ямайке, он познакомился с девушкой, и они поженились; он привез ее в Лондон, но через неделю она от него сбежала. "Ну я ее и того… депортировал". Все замечательно. Но когда он опять ездил домой на Ямайку, они помирились, и теперь он собирается снова забрать ее в Лондон. Он подумывает о том, что, наверное, надо бы позвонить в Министерство внутренних дел.
Гай представлял себе, как будут счастливы в Министерстве внутренних дел, когда этот дядечка им позвонит. Он представлял себе, как таксист обращается за советом в "Джонса и Кейту"; как и большинство их клиентов он мог бы претендовать на призовое место в международном конкурсе по продвинутому слабоумию. Таксисту было где-то за тридцать, а жене наверняка не было и двадцати. Во всяком случае, так рисовалось в воображении Гаю: юная леди, которая, несомненно, стала мудрее и старше после своей депортации и которая либо найдет с кем порезвиться, пока муж на работе, либо сбежит уже окончательно, когда в следующий раз соберется сбегать.
И все же – может быть потому, что Гай сильно устал, – он не счел это очередным проявлением вселенского идиотизма. Это была обыкновенная правда жизни. То, как живут люди. И если не считать тарифов на пассажирские авиаперевозки, какая, в сущности, разница, куда ехать – в Кингстон или Хэмпстед?
– Попробуйте, – сказал Гай.
– Вот и я говорю, почему не попробовать.
Машина сломалась посередине Эйкр-лейн. Гай терпеливо подождал – на случай, если таксисту хватит способностей ее оживить, – потом расплатился и вышел, готовый последние десять минут пройти пешком.
– Удачи вам с вашей женой. – Он сам удивился тому, что сказал это искренне. От души.
Он задрал голову к небу, но Луны в небе не было.
Лед в сердцах молодых гостей
Мы ждали на пограничном посту. Было темно и холодно. Не так чтобы очень холодно для декабря, но все равно неприятно.
Мы прождали весь день. И не мы одни. На Нодьлок налетел ураган журналистов; куда ни плюнь – повсюду в три слоя специальные корреспонденты, жадные до кровавых зрелищ охотники за бедой.
Мы забрали последний "мерседес" в Будапеште. Когда я брал его в начале недели в агентстве по прокату автомобилей, там все были безумно счастливы, что у них взяли такую роскошную дуру, как "мерс". Я спросил: "Можно на нем выезжать из Венгрии?" Мне ответили: "Конечно", – и с лучезарной улыбкой вручили бланк на дополнительную страховку. Им даже в голову не могло прийти, что среди западных иностранцев найдутся больные на голову, которые по собственной воле поедут в Румынию – тогда события в Тимишоаре вызывали лишь легкое беспокойство. К концу недели они уже не давали машин никому, кто вызывал подозрения в причастности к средствам массовой информации, или давали, но требовали залога, который в пять раз превышал номинальную стоимость автомобиля.
У компании есть свои преимущества. Мне не пришлось делать все самому. Будь я один, я бы уже весь издергался, не забыл ли я чего важного; и мне бы пришлось самому обхаживать угрюмых румынских пограничников, пытаясь уговорить их открыть сезам. А так я сидел, задрав ноги, потягивал пиво и размышлял о том, как бы вернее разбогатеть.
На соседней полосе, дверь в дверь с нами, стояла шикарная "вольво" с тремя внештатными корреспондентами из Германии (то есть это я так решил, что они внештатные, потому что они не выглядели людьми, способными устроиться на нормальную работу), которые пытались всучить румынскому пограничнику венгерский счет за гостиницу в полной уверенности, что это анкета на визу. Я с наслаждением подслушивал их разговор, тем более что они так ни до чего и не договорились. Репертуар иностранных языков у наших немецких "коллег" не включал в себя знание венгерского или румынского.
Они по-прежнему выдавали визы на границе, хотя никого не впускали. Был вечер пятницы, до Рождества оставалось три дня, и впереди, под покровом непроницаемой темноты, нас ждало нечто, что подходило под описание революции. В шестидесяти километрах от границы была Тимишоара, город, где правительственные войска расстреляли мирную демонстрацию в поддержку пастора Ласло Текеша. Погибли десятки людей. Десятки, сотни, тысячи – никто не знал наверняка. Никто не знал, что происходит в Тимишоаре. Никто не знал, где сейчас Текеш и жив ли он вообще.
Золтан тихо сидел на заднем сиденье, как переводчик, которому в данный момент нечего переводить; как бывший представитель венгерского национального меньшинства в Румынии он знал, что это такое – молчать и не отсвечивать. Мы слушали радио. Репортаж из Бухареста. О том, как все плохо у Чаушеску. Никто не знал, где он сейчас и жив ли он вообще.
Шаболш носился туда-сюда в поисках фактов и слухов, как и пристало всякому журналисту. На самом деле он был адвокатом, хотя и наглухо безработным (в результате конфликтов с венгерскими властями), и в данное время – моим шофером. Вообще-то, если мне нужен шофер, я обращаюсь к матерым таксистам, которые довезут тебя куда угодно и по любой дороге.
Я свел знакомство с Шаболшом, поскольку он, в свою очередь, водил знакомства с самыми что ни на есть колоритными личностями; он вечно притаскивал мне каких-то чахоточных гомиков-проституток или смущенных цыган, чтобы я с ними поговорил "за жизнь".
Однажды он вызвался подработать у меня шофером – его подруга была беременна, и ему очень нужны были деньги. С тех пор, когда мне нужен водитель, я всегда обращаюсь только к Шаболшу, потому что он обращается с автомобилями с пугающей безжалостностью, которая совершенно ему не свойственна при общении с людьми.
Багажник у нас был забит под завязку: одежда, еда, туалетные принадлежности, карты, румынские разговорники, взятки-подарки и – что меня беспокоило больше всего – всего одна запаска (я уже ездил по Румынии и знаю по опыту, что лучше иметь с собой несколько запасных колес, но в "Ависе" лишних не оказалось). Я предупредил Шаболша, что наша поездка может затянуться на несколько дней, и он взял с собой пять пачек сигарет и огромный термос с кофе. Я просто рыдаю от Шаболша – будапештский интеллектуал как он есть.
Я уже начал надеяться, что мы простоим на границе всю ночь, после чего благополучно поедем домой, но тут вдруг все двигатели завелись, и шлагбаум подняли.
– Тимишоара? – спросил Шаболш.
– Тимишоара.
Что там, в ночи: затаившийся в темноте зверь под названием революция, пожирающий все правила и рвущий порядок в клочки? Что нас ждет впереди? Ликующие революционеры? Снайперы? Горячее угощение?
Румынские пограничники смотрели на нас с выражением: "вы, ребята, совсем придурки". Мы переехали через границу четвертыми или пятыми, чему я был несказанно рад. Пока мы ехали в темноте, ориентируясь только на габаритки машин впереди, я почти ожидал, что какая-то из этих машин сейчас бабахнет, нарвавшись на мину, – издержки богатого воображения.