Дорогу освещал только свет фар. Было видно, что ничего не видно. У нас была карта, но мы понятия не имели, чего ждать от этой дороги. Я уже начал жалеть, что все это затеял. В голове постоянно вертелось, что на территории Румынии, по неофициальным данным, сотни тысяч – если не миллионов – "Калашниковых" (диктатура не скупится на вооружение); что в каждом "Калашникове" – магазин на тридцать патронов, и что достаточно одной пули – и это не важно, что она будет случайной, непреднамеренной и беззлобной, и предназначенной вовсе не мне, а кому-то другому, – чтобы оборвать мое существование на этой земле. И никакой "мерседес" меня не спасет.
Впереди показались фигуры, преграждающие дорогу. Если бы за рулем был я, я бы, наверное, тут же и остановился. Люди со всех сторон обступают машину и стучат нам в бока. Ощущение не из приятных… но это они так радуются. И я понимаю, что такое революция: это когда все выходят на улицы, даже те, кто живет в маленькой деревеньке в пяти минутах пешком от венгерской границы, это почти Рождество, это когда непроглядная тьма и горячечное возбуждение, плещущее через край, растворяется в ночи.
Продравшись через ликующую толпу, мы направляемся в Арад, первый большой город перед Тимишоарой. Когда мы въезжаем в город, я малость приободряюсь – мы уже двадцать минут едем по стране, и никто не попытался меня застрелить. Арад был тусклым и тихим, как всякий маленький провинциальный город в позднее время суток. Несколько пешеходов, несколько машин, кое-где светятся окна и вывески – но ничего выдающегося, ничего, что стоило бы запомнить. Эта скучная тишина, с одной стороны, вселяет уверенность, но с другой – вызывает разочарование. Я буду жить, но мне не о чем будет рассказывать.
Как и положено туристам, мы запутались в улицах с односторонним движением. На четвертом круге по городу мы все же решаем спросить дорогу. Первой нам встречается женщина с огромными сумками, набитыми едой. Она вызывается показать нам дорогу, поскольку ей тоже нужно в Тимишоару. Дама попалась болтливая, и Золтан переводит ее монологи; она живет в пригороде Тимишоары и понятия не имеет о том, что происходит в городе, она просто приехала в Арад к родственникам за продуктами. Мы высаживаем ее на подъездах к Тимишоаре, и я замечаю, что настроение изменилось. То ли из-за того, что унылые пригороды Тимишоары навевали смутную тоску и тревогу, то ли из-за зловещей давящей атмосферы – не знаю. Но мы все почувствовали, что привычная повседневность закончилась.
Высокая женщина в длинном плаще и двое мужчин стоят на дороге; первый из многих кордонов, которые нам предстоит пройти. Они без оружия. Спасет ли плащ от того, у кого с собой есть пистолет или автомат и кто вовсе не заинтересован, чтобы его остановили? И тем не менее каждый трудоспособный гражданин Румынии стремится завладеть участком какой-нибудь улицы или дороги и установить там свой личный контрольно-пропускной пункт, безотносительно от его полезности и невзирая на то, что происходит в стране.
Нас пропустили почти без вопросов, но пока мы добрались до центра города, нам пришлось несколько раз прибегать к помощи Золтана. В центре все было тихо и мирно, хотя повсюду валялись осколки стекла, и имел место быть один перевернутый автобус. Людей на улицах было немало. Они держались настороже, но не выказывали никаких признаков возбуждения.
В этом действительно что-то есть, когда ты говоришь: "Отведите меня к вашему командиру". После недолгих переговоров нас с Золтаном направили в Оперный театр, где, как нам сказали, располагалась штаб-квартира революционного комитета. Сам театр мы нашли без труда, но зато долго бродили внутри: вверх-вниз, из коридора в коридор. Наконец, нас проводили в большую комнату, где… восемь мужиков смотрели телевизор.
Существует такой журналистский штамп: "сердце революционных событий". Так вот, это самое "сердце" я представлял себе по-другому. Один мужик был на балконе и общался с народом на площади – какового народа имелось в наличии человек пять или шесть. Но это была просто дружеская болтовня, а не пламенное воззвание.
Мы с Золтаном походили по комнате, пытаясь понять, кто тут главный. С чего начать интервью у революции? В углу, в гордом одиночестве, сидел человек возбужденного вида. Я предложил ему пачку "Кента", чтобы вызвать на разговор. "Кент" в Румынии – это не сигареты, а твердая валюта. Было дело, когда я посредством одной пачки "Кента" открыл закрытый ресторан в Бухаресте. Пачки циркулировали по стране, никто их не открывал и не курил, а за три пачки, как мне говорили, можно было получить медицинский диплом.
Я был уверен, что прикоснулся к революции в чистом виде, когда мужик отказался брать пачку, но потом все-таки взял, мучимый острой никотиновой недостаточностью, открыл ее, достал одну сигарету и жадно закурил. Открытую пачку он приглашающе положил на стол, так чтобы все, кто хотел, угощались.
Курильщик объяснил мне, что в Тимишоаре революция победила, но он понятия не имеет, что происходит в других городах. Никто не знает, на что способна Секуритате. Никто не знает точного числа жертв, но счет идет на тысячи.
Мы пытались поговорить и с остальными, но не услышали ничего нового. Никто ничего не знал, никто ни за что не отвечал. Никто не знал, что происходит. Никто не участвовал в боях, и вот еще любопытная деталь – никакого оружия в Опере не было.
Так и должно было быть, или просто я разговаривал не с теми людьми? Я очень надеялся, что никто из других журналистов, проникших в святая святых, не набрел на того, кто хоть что-нибудь знает или хоть что-нибудь видел. Это было как в детстве, когда тебе кажется, что у других ребятишек игрушки лучше.
В комнату ворвался какой-то худосочный студент в шапочке с кисточкой и объявил по-английски, наверное, из уважения к представителям иностранной прессы:
– Сюда летят вертолеты. Сюда летят вертолеты. Мы все умрем.
Никто не обратил на него внимания. Если бы присутствующие начали с криком выпрыгивать из окон, я бы последовал их примеру. Но поскольку все были спокойны, я тоже решил не дергаться. Я с задумчивым видом изучал стены и пытался представить, что будут делать местные повстанцы, если их атакуют пулеметами или ракетами.
Я пришел к выводу, что мне больше нет необходимости торчать в Опере. Звезды на небе были обнадеживающе безмятежны и не тронуты вертолетами.
Вернувшись к машине, мы обнаружили, что Шаболш там не скучает – он собрал небольшую компанию и активно общался.
– Поехали, – сказал я.
– Они могут нам показать, где трупы, – ответил Шаболш. Румыны с готовностью закивали. Когда все начиналось, здесь, в Тимишоаре, расстреляли безоружных демонстрантов – непременная составляющая революции. Шаболш объяснил, что помимо того, что никто не знает точного количества жертв, никто не знал, что стало с телами. Были организованы поиски, и обнаружилась братская могила.
Мне совсем не хотелось смотреть на трупы, но мне хотелось узнать, смогу ли я это выдержать. И мне нужно было писать репортаж – хоть что-нибудь, что пусть отдаленно, но все-таки напоминало новости. Мы раздали еду, припрятанную в багажнике, и один из местных сел к нам в машину, чтобы показать дорогу к разрытой могиле.
– Приезжайте еще, – сказала нам на прощание одна из женщин, которой мы отдали шоколад.
Убитых людей похоронили в месте, подходящем и в то же время слишком очевидным, чтобы кому-то пришло в голову искать именно там – на городском кладбище, которое, однако, было больше похоже на развороченную строительную площадку, чем на кладбище. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда раньше не имел дела с покойниками. Я совершенно не знал, как себя вести, и надеялся, что не сделаю ничего неподобающего.
Наш провожатый повел нас с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но тут Золтан остановился.
– Для меня это слишком, – заявил он. – Я подожду в машине.
Я не стал возражать, потому что, когда мы с ним договаривались о поездке, он подряжался шофером, и инспекция трупов не входила в круг его обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило духу идти дальше, я себя чувствовал жутко крутым. Мы прошли еще несколько ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти не было фонарей, и меня это полностью устраивало. На краю ямы лежали выкопанные тела. Их было штук десять – двенадцать. Почти все – голые и испачканные в земле. Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.
Особенно мне врезалось в память тело дородной женщины средних лет, на животе у которой лежал мертвый ребенок. Совсем-совсем маленький. О чем тут было говорить?! Поэтому мы и молчали. Сложно представить, что может быть что-то хуже, чем эти мертвые люди, сваленные в кучу в мерзлой земле в двойной заброшенности (покинутые и недосягаемые) и двойной темноте (невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример к уроку по теме: Тепло – это все.
Мне было хорошо видно. Наверное, надо было что-то сказать, но я подумал, что и с журналистской, и с моральной точки зрения самое лучшее – это молчать. Вернувшись к машине, я заметил у входа на кладбище того худосочного паренька, который принес известие о вертолетах. Теперь он кричал:
– Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.
Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую запах от тел у разрытой могилы. Я прижимаю к носу пакет с кофе, чтобы его крепкий аромат отбил запах смерти.
У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно слушая радио. По радио говорят, что агенты Секуритате под видом мирных автостопщиков стоят на дорогах и тайком подкладывают взрывчатку в машины журналистов. Из Арада в прямом эфире передают репортаж одного журналиста, который прячется под каким-то там радиатором и рассказывает о том, как Секуритате расстреливает город.
Я никак не пойму, почему ад принято изображать в языках ревущего пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг на друга, и чтобы чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами в бока, или жарили на вертелах. Если бы можно было выбирать, я бы распорядился, чтобы меня похоронили на солнце, в компании приятных людей, потому что – я вас уверяю, – если ад действительно существует, то там очень холодно и одиноко.
Книжный червь
Он открыл дверь с надписью: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Взглянул на доску объявлений – нет ли чего нового. Ничего нового не было.
Предупреждения о магазинных ворах отличались лаконичными резкими характеристиками: вонючий, ирландец, крадет атласы. Или: очки в роговой оправе, длинное пальто, бутерброды, интересуется садоводством. Статистика по продажам. Вакансии в филиалах. Он открыл буфет, где – он уже знал – есть кофе, и включил электрический чайник. Пересчитал мелочь в стеклянной банке, где оставляли денежку за кофе: две монетки по десять центов и один пятачок.
У него было одно очень полезное умение: не заморачиваться насчет кофе. Он понятия не имел, какие бывают сорта и какие сорта лучше, какие – хуже. Он не терял ни секунды, размышляя о том, как готовить кофе: сколько класть ложек, сколько лить воды, сколько молока, сколько сахара. Кофе – это такая вещь, которая для многих становится культом. Но не для него.
Он просмотрел новые книги, потом попробовал позвонить в пару мест. Но никуда не дозвонился.
Так что он отпил кофе и порадовался удобному креслу.
Мне хорошо, сказал он себе. Хотя, на самом деле, нет. Не хорошо… лучше, чем хорошо… замечательно. И спокойно. Он потратил пятнадцать минут на размышления о днях рождения – что это не такое уж и значительное событие. Потом он подумал, что, может быть, он ошибается, и думал об этом еще минут пять. Потом еще полчаса ушло на раздумья, что сидеть в одиночестве в свой день рождения в офисе книжного магазина с двумя бананами и половиной буханки черствого хлеба на ужин – хотя он сам был вполне доволен, – кому-то может показаться кошмарным, и волнует ли его, если другие сочтут его бедным-несчастным? Волнует ли его, что подумают о нем люди? И должно ли это его волновать? В конце концов он устал об этом думать.
Ему очень нравилось в этой комнате. Приятная, уютная атмосфера. Жалко, что он здесь не работает, но как бы там ни было, пора приниматься за дело.
На следующее утро он выбрался, никем не замеченный, из отдела "Естественная история", вышел на улицу и пошел в Управление порта.
Он переходил через какую-то тихую улочку, когда к нему подошел тощий высокий черный.
– У меня кое-что есть для вас.
Он ничего не ответил и пошел себе дальше с решительным видом "ничего не вижу, ничего не слышу", типичным для жителей всех больших городов. Про себя он подумал, что, наверное, у него все-таки не получается выглядеть бедным, безумным и опасным в той мере, чтобы с ходу отбивать желание общаться. Насчет безумным и бедным все было нормально, но у него патологически не получалось выглядеть опасным. Однако он остановился, когда тощий черный предложил ему слона.
Он даже не поленился дойти до трейлера, и действительно – это был определенно индийский слон. Еще очень маленький слон, достаточно молодой, чтобы поместиться в трейлер для перевозки лошадей, и достаточно взрослый, чтобы выглядеть раздраженным, явно не в духе и явно уставшим от этих слоновых игр. Покачав головой, он отправился восвояси.
– Вам просто необходим этот слон, – не сдавался настырный слоноторговец. Это было сказано с таким пылом, что ему на мгновение показалось, что ему действительно нужен слон, причем именно этот конкретный слон. Но это странное ощущение исчезло так же стремительно, как и возникло. Вот так всегда и бывает: тебя убеждают, что тебе что-то нужно или тебе что-то нравится, и ты вроде бы убеждаешься, а потом понимаешь, что не нравится и не нужно.
– Всего-то сто долларов. Большего я не прошу.
Заманчивое предложение. Слишком заманчивое, чтобы его упустить. Но ему не нужен был слон, тем более какой-то сомнительный слон. Это он уже понял за свои тридцать три года. Он предпочитал отрицательную характеристику: он – тот, кому слон не нужен. Продавец, уже по определению, был лицом более заинтересованным, поскольку ему нужно было продать слона (занятие почти безнадежное, надо заметить). И самое главное, у него не было места, чтобы держать слона, поскольку не было места, чтобы держать себя самого. Но, может быть, это был величайший дар – умение дать себя уговорить в категорической настоятельности покупки и все-таки ничего не купить.
Он подошел к своему шкафчику, нашел свою футболку с "Книжным червем" и переоделся.
Она ему больше не нравилась, эта футболка. Теперь она его смущала. "Книжный червь" – большими жирными буквами наверху, две первые строчки из "Илиады" – посередине, и "Бойтесь меня" – внизу. Такие футболки ты делаешь на заказ, когда ты молод и агрессивен. Та женщина, которая попыталась прочесть ему лекцию на тему как одеваться, хотя он демонстративно читал две книги одновременно и явно давал понять, что не расположен к беседе, пришла в ужас, когда обнаружилось – он сам ей сказал после настырных расспросов, – что этой футболке уже лет двенадцать. Она действительно пришла в ужас, та женщина. Но он все равно не выбрасывал эту футболку, поскольку вообще никогда ничего не выбрасывал, и, как и большинство ненужных и нелюбимых предметов одежды, она была неразрушима.
Сейчас у него был выбор: пойти в отель "Парамаунт" за углом, чтобы умыться в сортире над раковиной, или пойти к Сильвану и помыться уже нормально. Ему очень хотелось в душ, но у них с Сильваном была договоренность, что он может мыться в хозяйской ванне, но обязуется мыть за это посуду и вытирать пыль. У Сильвана было много книг, и вытирать с них пыль было достаточно геморройно, а поскольку он уже прочитал их все, его интерес к содержанию их в чистоте и беспылии иссяк.
Он вошел в "Парамаунт" и направился прямиком в мужской туалет. Там он разделся до пояса, ополоснулся над раковиной, вытерся бумажными полотенцами и понял, что не чувствует должного усердия в плане почувствовать себя ущемленным. Он заходил сюда регулярно, но его ни разу не погнали. Сам того не желая, он исхитрился изобразить своего бедного и сумасшедшего как причуду богатого иностранца.
Потом был кубинский ресторан и дежурное блюдо. Он всегда заказывал дежурное блюдо; это избавляло его от обязанности изучать меню, а официанта – от обязанности впаривать ему это самое дежурное блюдо. Сейчас он работал с 1884 годом и в ожидании заказа достал свою "Замечательную историю сэра Томаса Барта", замечательную только тем, что она была донельзя скучной, и "Историю Карла Странного", которая не была странной, а была – опять же – скучной.
Курица в чесночном соусе с рисом и черной фасолью прибыла всего через три страницы. Отрезав первый кусок, он задумался о том, жив ли еще отец.
Говорят, что мужчина становится настоящим мужчиной только тогда, когда умирает его отец. И как, интересно, это происходит: в один прекрасный день ты вдруг ощущаешь в себе немереную силу, пришедшую из ниоткуда, и понимаешь, что вот – свершилось? Тем более что это будет единственный способ хоть что-то узнать об отце.
Потом он задумался, сколько раз он об этом задумывался. Один раз в день каждый день на протяжении десяти лет? Два раза в день каждый день? Три раза каждые два дня? И сколько времени он потратил на эти мысли? По пять минут зараз? По десять минут зараз? Сколько времени тратится на одни и те же мысли… Люди жалуются на то, что им приходится делать одно и то же, изо дня в день кушать одно и то же, носить одну и ту же одежду, но думать об одном и том же они считают вполне нормальным. Он подумал, что это еще одна мысль, которая приходит к нему почти так же часто, как и предыдущая.
За столиком напротив мужчина с газетой и в шляпе с загнутыми кверху полями громко ругался по поводу дежурного блюда.
Вот за что ему надо поблагодарить отца, если уж ни за что другое: он мог есть все, что можно есть в принципе. И вовсе не потому, что отец патологически не умел готовить; просто, когда мама их бросила, их домашняя пища стала совершенно безвкусной и поразительно однообразной: сосиски, готовые пудинги, свиные отбивные-полуфабрикаты. Другие продукты случались у них на столе крайне редко. Интересно, а сколько раз он задумывался об этом? Каждый раз, когда видел, как кто-то ругает еду в ресторанах или оставляет порцию недоеденной. Он давно научился, что время приема пищи – это время, которое нужно "собраться и пережить".
Он пришел к выводу, что у каждого есть врожденный иммунитет к своим собственным мыслям, и поэтому практически невозможно наскучить себе самому. Если бы вам пришлось сидеть рядом с кем-то, кто постоянно твердит: "вот за что мне надо поблагодарить отца, если уж ни за что другое" или "время приема пищи – это время, которое нужно "собраться и пережить" , – вы бы свихнулись в течение двух дней. Наверное, это и есть зрелость: когда тебе перестают читать наставления, и ты начинаешь просто ходить по кругу, увязая в каждодневной рутине, значит, ты окончательно повзрослел.